Взяв автомат, я пошел вдоль берега, надеясь набрести на песчаную отмель, но сколько бы я ни продвигался вверх по реке, встречное течение несло спокойные воды на север по глубокому руслу, проложенному в торфяном грунте. Поэтому вода в Ствиге, как и в самой Припяти, черная и вызывает в человеке чувство озноба, пугая своей обманчивой глубиной.
Потеряв надежду найти брод, я поднялся на южные отроги высоты, прошел несколько вперед и хотел было возвращаться, чтобы решить с Шиловым, куда идти, как вдруг нащупал под ногами утоптанную тропинку, ведущую к реке, и быстро зашагал по ней.
Через две-три минуты я очутился у бона, соединяющего оба берега. Весной по Ствиге сплавляли молевой лес, и полещуки сохранили бон, превратив его в скрытую от противника переправу и снабдив ее перилами для безопасности движения в ночное время.
- Ну, Миша, счастливый же ты человек! - сказал я, подходя к Шилову
- Что, брод нашел?
- Бон. Плавучий мост да еще с перилами.
- Хорошо, - повеселел Шилов.
- Плохо, Миша, одно. Товарищей не похоронили, - с сознанием невыполненного долга проговорил я, вздыхая.
- Колхозники похоронят.
- Какие колхозники? Пустые деревни.
- Ну партизаны, - стараясь уйти от неприятного разговора, пояснил Шилов и взглянул на меня. - Ты думаешь, никто не знает об этом побоище?
- Почему? Знают. Особенно немцы. Утром первыми прикатят на высоту.
- Да - согласился Шилов, - надо уходить. - Теперь его рассвет не устраивал. - Когда тебя опрокинуло станиной, я видел "раму".
- Значит, знают. Эта птица с коварным оперением. Итальянский корректировщик. Помашет крыльями - жди беды.
В полночь, когда взошла луна, мы тронулись в путь. Редкие звезды тихо поблескивали на небе. Белый туман клубился по низам. Холодная роса осыпала меня до пояса, проникала в сапоги. Каждые сто шагов я останавливался передохнуть. Но вот мы вышли на тропинку. Какая-то ночная птица с криком выпорхнула из-под ног и с короткими перелетами стала появляться то справа, то слева, шумно хлопая крыльями при взлете. Пернатый попутчик сопровождал нас чуть ли не до самой переправы.
- Видишь, какая магистраль! - похваляясь, сказал я Шилову, а сам невесело подумал: "Не поверит… Сейчас меня одного сгоняет на тот берег", - и, как вы думаете? Сгонял…
- Может, передохнем?
- Обязательно, - я усадил Шилова, прошел по настилу на второй берег и вернулся обратно, показав надежность переправы. - Отличный бон! Ну, поехали.
Шилов, как на рессорной бричке, покачивался на упругих волнах Ствиги и, когда оказался на твердой земле, посетовал на свою промашку:
- Жаль, топора нет.
- Для чего тебе топор?
- Как для чего? Трос рубить.
- Зачем?
- Нам больше переправа не нужна.
- Странный ты человек, Миша, - возмутился я, выбирая место для вынужденного привала. - Нам не нужна - людям нужна. Может, на рассвете по ней пройдет партизанская разведка?
- Разведка - не знаю. А вот собаки по нашему следу пройдут. Не думай, Саша, что немец глупее нас. Его не проведешь. Одиннадцать орудий - одиннадцать мертвых расчетов. У двенадцатого - подбитый танк. Расчета нет. Где расчет? Ушел. И через час ты будешь в лапах карателей.
Шилов убедил меня. Он обладал способностью глубоко проникать в существо вопросов, связанных с его безопасностью.
- Может, ты и прав, - сказал я, достав кинжал, взятый у немецкого мотоциклиста, подошел к тросу, которым удерживался бон.
- Ты что? - недоумевая, спросил Шилов.
- Хочу резать узел.
- Если сможешь, так начинай с той стороны.
Я с удивлением посмотрел на Шилова:
- Верно. Как это я не догадался?
Вернувшись на ту сторону, я разрубил по узлу конопляный трос, побросал в воду все, что могло напомнить о переправе, и прыгнул на бон, который, описав свободным концом дугу, вытянулся вдоль противоположного берега. На правом берегу я разрезал второй узел, и бон понесло к Припяти…
Рассвет застал нас в березовой роще в полутора километрах от реки. Розовые макушки деревьев приветливо закивали нам с высоты, когда, свернув с тропинки, я опустил Шилова на мягкий, как подушка, бурый мох, блестевший капельками росы. Разостлав шинель, я снял планшет и развернул карту, чтобы наметить маршрут на дневное время и ознакомиться с близлежащими населенными пунктами, которые могли быть полезными для установления связи с партизанами. В трех верстах находились Озераны - большое село с церковью и погостом. Согласились обойти его и как можно подальше. Второе селение - Бечи - тоже не малая деревня. И если там нет немцев, то староста и полицаи успели появиться. А этот фрукт хуже немца.
Решили идти в третий населенный пункт - Буда. Двадцать дворов. Стоит в стороне от дорог и весь утопает в садах - есть где укрыться. Надо сказать, что в эти дни в организации безопасности Шилову принадлежала главенствующая роль. Последнее слово оставалось неизменно за ним.
Лежа на шинели, я свернул карту и убрал планшет:
- Может, заодно и перекусим?
- Тише, - прошептал Шилов, пригнув голову к земле.
- Кто-то идет.
Я схватился за автомат. Шагах в двадцати мелькнула фигура женщины с корзиной в руке. Увидев нас, женщина с криком шарахнулась в сторону.
Я вскочил на ноги:
- Свои, мамаша, свои! Не бойтесь. Идите сюда!
Услышав русскую речь, женщина остановилась и
осторожно стала приближаться к нам, будто все еще не верила, что мы свои, а не фашисты.
- Ах, вы сыночки май родненькие! - нараспев заговорила женщина, поставив корзину. - Да аткуль вы май каханые?
- Слыхали, мамаша, про вчерашний бой?
- Слыхали, родненькие, слыхали… И про танки слыхали…
- Так вот мы оттуда, - пояснил Шилов. - Простите, как вас звать?
- Марыля, родненькие, Марыля, сыночки.
- А величать?
- Янава…
- Значит, Мария Ивановна?
- Так и в метриках записана.
- Скажите, Мария Ивановна, - продолжал Шилов. - Из какой вы деревни?
Марыля быстро освоилась с нами:
- Наша сяло - Азяраны, родненькие… Да што это я, зазуля, раскукавалась? Можа, вы голодные, сыночки? - она достала из корзины бутылку молока, краюшку хлеба и подала мне: - Вазьми, сыночак. Ат шчырага серца даю.
Я поблагодарил Марылю за хлеб и обратился к ней за советом:
- Помогите нам. Мария Ивановна, и добрым словом. Можно в Озеранах найти человека из партизанского отряда?
Марыля лукаво улыбнулась, посмотрела вокруг и тихо сказала:
- А вы яго уже найшли… Только в Азераны не хадзите. Божа упаси, родненькие. В Азеранах - немцы. Панаехали из Житкавич. Лютують. В Бечи тожа не хадзите. Идзите в Буду. В першую хату к Михалине пастучите… У Михалины все найдзете.
Марыля ушла. Шилов зло посмотрел ее вслед и выругался. Я осудил его за излишнюю подозрительность.
- Ты что, - возразил он мне, - не веришь, что эта женщина - контра? Она тебя в ловушку направила, а ты уши развесил и благодаришь ее. За что?
- Темнишь, Миша, темнишь. Какая она контра? Она к тебе - "сыночек", а ты - "контра". Надо верить простым людям… На, пей молоко.
Шилов вытащил из бутылки газетную пробку, вылил молоко под трухлявый пенек, а бутылку отбросил в сторону.
- Зачем ты это сделал?
- Может, это молоко отравлено, - больше с уверенностью, чем предположительно. - Хлеб тоже надо выбросить.
Хлеб я не выбросил и, отрезав от краюшки ломтик, начал жевать.
- Не ешь! Отравишься…
- И хорошо. Посмотрим, кто прав.
В полдень мы пересекли Лельчицкий шлях и, скрывшись в лесу, снова развернули карту. Озераны находились в двух верстах, и двигаться по маршруту, намеченному в березовом лесу, становилось небезопасным. Взяв курс строго на восток, мы достигли малых озер, которым, похоже, обязано своим названием большое полесское село.
Вечером вышли к скошенной лесной полянке, примыкавшей к травянистому болоту. Посреди полянки стоял круглый, как белорусская коврига, стог сена. Отсчитывая тяжелые шаги, я направился к стогу.
- Ты куда, Саша?
- К сену. Может, заночуем.
- Давай не пойдем к стогу, - начал меня упрашивать Шилов.
- А что?
- Помнишь "Школу" Гайдара? Ночью к стогу всякая сволочь заглянет.
Мы свернули к болоту. Пройдя еще шагов двести, я обогнул болото с севера и остановился в чаше осинника, где стояла копна осоки, заготовленная впрок заботливым хозяином на подстилку скоту.
- Здесь подойдет?
- Подойдет.
Расположившись на ночлег, мы открыли предпоследнюю банку консервов и поужинали. Шилов по-прежнему ничего не ел. У него появился жар. Раны гноились. Я сделал перевязку, отмачивая присохшие бинты водой из фляжек, наполненных еще у малых озер…
Я где-то слышал, что раненый - тот же младенец. Это, пожалуй, верно. Он даже нуждается в игрушке, чтобы на время забыться от невыносимой боли и как-то скрасить нечеловеческие страдания.
Разыскивая среди осоки источник воды, я наткнулся на болотную черепаху и принес ее Шилову. Черепаха совершила настоящее чудо. Шилов больше не впадал в беспамятство. Держа в руках живую игрушку, он восхищался ее панцирными щитами, сравнивая маленькое животное с немецким танком, и с любопытством заглядывал между щитами, откуда черепаха высовывает голову. Оглашая громким смехом осиновую рощу, плевал туда, стараясь, как в детстве, попасть в цель.
Наигравшись, Шилов отпустил черепаху:
- Ты смотри, Саша, как она медленно ползет!
- Не медленнее нас с тобой, - отозвался я, расстегивая ворот гимнастерки. - Может, уснешь?
Покрыв больного шинелью, я прилег рядом и закрыл глаза. На рассвете чувствовал, как что-то холодное сжимает мне шею. Коснулся подозрительной петли рукой и с криком вскочил на ноги. Оказалось, что ночью своим теплом я пригрел у себя на шее… змею, которая "озябла" и решила воспользоваться столь редкой возможностью погреться. Я сорвал с шеи змею и с силой бросил оземь. Змея опомнилась и, шурша прошлогодней листвой, пустилась к бурелому.
- Это уж! - проснувшись от крика, определил Шилов.
Я брезгливо сплюнул и, может быть, впервые в жизни
выругался. Я долго не мог успокоиться. Змеиная петля все еще продолжала сжимать шею. Отвращение к земной нечисти заставило меня снять одежду и вымыться до пояса.
Собираясь в путь, я предложил Шилову оставшуюся банку тушенки, и он не отказался. Грустно было сознавать, что это последний армейский завтрак, предусмотренный продовольственным аттестатом. Сухой паек, полученный с фронтовых складов ПФС, кончился. А раздобыть съестного, не заходя в Бечи, не было никакой надежды. Я вывернул вещмешок, который стал ненужным, и, отыскав несколько ржаных сухариков положил в карман для больного.
Вечером я поднял в лесу белый гриб и начал жевать, но проглотить не смог. На ягоду как-то не нападали. Дикие груши и яблочки еще не созрели. Хорошо бы встретить в лесу еще одну Марылю. Но лес был безлюдным.
К исходу третьего дня мы вышли к западным окраинам Буды. Сгибаясь под тяжелой ношей, я еле волочил ноги…
Спрятав Шилова в коноплянике за гумнами, я внешней стороной огорода, межой, пробрался к крайнему домику, похожему издали на сказочную избушку бабы-яги, и, прежде чем постучать в калитку, врезанную в высокий дощатый забор, остановился и растерялся. Чего-то недоставало мне в этой полесской деревушке с ее бревенчатыми, как и у нас, хатами, только со ставнями, и чистыми садами на задворках. Я взглянул на заходящее солнце, и далекое детство донесло мне запах парного молока. В это время суток у меня на родине приходила с пастбища буренка и, заглядывая во двор, ожидала, когда появится голубой подойник и мягкие женские руки коснутся ее упругих сосков. А здесь - ни разноголосого мычания коров, ни лошадиного ржания. Не слышно даже лая собак, которые не любят, когда к калитке подходит чужой.
Я постучал в калитку. Послышались шаркающие женские шаги:
- Кто там?
- Мне нужно Михалину.
Калитка отворилась. Передо мной оказалась сгорбленная старушонка лет семидесяти пяти в поношенной стеганке-безрукавке.
- Ну, заходи, герой, - сказала она с заметным оживлением и почтительностью, осмотрев меня с ног до головы. - Не часто такие бывают.
Мне показалось, что она говорит на чистом русском языке. По крайней мере в ее речи я не заметил "дзекающего", как у Марыли, белорусского говорка, но мягкие шипящие она произносила твердо:
- Вы русская?
Женщина провела меня в маленькую, чисто убранную комнатку и, улыбнувшись беззубым ртом, ответила:
- Нет… До революции я долго жила в Твери и с русскими разговаривала на их родном языке. - Потом, усадив меня на лавку возле стола, спросила: - Что же ты солдатик, так долго шел со Ствиги? Тут всего восемь верст.
- А я не один, раненого товарища тащил на себе.
- Ах, ты, бедняга, - пожалела старушка. - Измучился весь, на тебе лица нет. Где же твой товарищ?
- В коноплянике спрятал. Старушка всплеснула руками:
- Что ты, служивенький! Он же там задохнется.
- В огне, бабушка, не задохнулся, а в коноплянике… Не называй меня, пожалуйста, бабушкой, - обиделась
женщина. - Зови Михалиной. Тебя-то как звать? Я назвал свое имя и обратился к Михалине:
- А по батюшке?
- Александровна. Мой покойный отец - тезка тебе, - добавила Михалина, покрывая салфеткой выскобленный добела столик. - Проголодался, небось?
- Еще бы, - сознался я. - Двое суток ничего не ели. Спросив, как фамилия - раненого, Михалина Александровна нарезала свежего хлеба, поставила молока, принесла сала:
- Ну, придвигайся, Саша, поближе к столу да покушай, а я твоему Шилову узелок снаряжу. Пусть покушает.
Я вымыл руки и набросился на еду, которая никогда не казалась мне такой вкусной, как у Михалины. Пока я наслаждался таявшим во рту салом и запивал молоком, хозяйка вынесла из кладовки калачик колбасы и три яичка. Развязав узелок, она пополнила его новыми лакомствами, сказав при этом:
- Пусть поправляется. Небось, герой?
- Пять танков подбил.
- Боже мой… Пять танков, - прослезилась Михалина, - есть же на свете отважные люди! Тяжело ранен?
- Ноги прорешетило из пулемета… Поблагодарив хозяйку за ужин, я приступил к тому важному делу, ради которого, собственно, и пришел:
- Михалина Александровна! Нужно пробраться с Шиловым к партизанам, не могли бы вы нам помочь?
- Помогу, Сашенька, помогу, - с нежностью сказала Михалина, вглядываясь в мое лицо, будто испытывала меня на верность. - Есть тут у нас один человек. Сегодня еще ночует в деревне. К нему вы и пойдете.
Со слов Михалины я понял, что, если бы мы опоздали и не пришли к ней в этот день, связь с отрядом была бы прервана - и надолго. Но я понял и то, что у Михалины уже побывали военные, и спросил об этом.
- Да. Был один старшина с красноармейцами, - не скрыла старушка.
- Черняев?
- Верно, Черняев.
- А еще?
- Был и старший лейтенант, - она забыла его фамилию и, морщиня лоб, стала припоминать.
- Селезнев? - подсказал я.
- Кажется, Селезнев. Конечно, Селезнев. У него рука еще забинтована.
- Это наш командир, жив, значит, старший лейтенант.
Мне на минуту представилось, как я встречусь с Селезневым
в отряде, сколько будет разговоров о сражении на Ствиге, о товарищах, о командире дивизиона майоре Королеве, о гибели которого мне ничего не было известно. Но как добраться до отряда?
Михалина сообщила, что человек, который меня интересует, - некто Пашковский, - ночует в доме своего отца. Это восьмой дом от ее избушки.
- А как пройти к нему?
- Через сад, - предупредила Михалина. - Только будь осторожней. Вечером бечанский староста обещал наведаться в деревню. Не нарвись на старосту.
- Спасибо, Михалина Александровна. Вы здорово нам помогли.
Я распрощался с Михалиной и вернулся к Шилову:
- Ну, Миша, все в порядке. Считай, что мы в партизанском отряде, - и подал ему узелок Михалины. - На, ешь.
- Я чуть не подох, - пожаловался Шилов, отклонив пищу. - Вынеси меня Саша, из этой чертовой конопли.
- Тогда в саду закусишь. Пошли.
Медленно и осторожно продвигаясь по узкой дороге, протянувшейся за гумнами на всю деревню, я отсчитывал межи с изгородями, разделявшими крестьянские дворы, и остановился против сада Пашковских.
- Сюда, - сказал я Шилову и открыл калитку.
В саду было уже темно. Вечерние тени следовали за нами, как верная дворняжка, не отставая ни на шаг. Пахло поспевающими яблоками, деревья глухо шумели, как бы перекликаясь между собой. Выбрав старую грушу, которая приветливее других встретила нас своим лепетом, я усадил под ней Шилова, развязал узелок Михалины и сказал:
- Кушай здесь, а я к проводнику.
Чтобы не топтать грядок, я обогнул огород, отворил еще одну калитку и попал во двор, захламленный неколотыми осиновыми дровами.
На стук в сени вышел человек:
- Кто?
- От Михалины.
Открылась дверь, в которой показалась знакомая фигура. Я чуть не вскрикнул - настолько велико было мое изумление. Передо мной стоял Чанкайши.
- А-а, сержант, - заговорил Чанкайши. - Помню, на дороге встречались, да и Селезнев рассказывал. Только он сказал, что тебя подмяло танком.
- Как видишь, живой! - воскликнул я, по-дружески пожимая руку партизанскому разведчику. - А меня послали к Пашковскому.
- Так я и есть Пашковский. А Чанкайши - уличная кличка. Хочешь есть?
- Спасибо. Я поужинал у Михалины Александровны.
- Ну, заходи.
- Я не один. Со мной раненый наводчик Шилов.
Чанкайши от неудовольствия присвистнул:
- Это хужее. Идти, конечно, не может. Придется лошадей искать.
- Какой там идти! Я тащил его на себе. А лошади где? Далеко?
- В том-то и дело, что в лесу, - задумавшись, ответил Чанкайши. - Знаешь что, сержант? Ты подожди меня здесь, а я минут на десяток отлучусь.
Мне показалось, что Чанкайши - человек словоохотливый. С ним не соскучишься. Но скоро я убедился, что у него и дело горит в руках. Повесив замок на дверь, он скрылся за воротами. Не прошло и десяти минут, как против дома остановился вороной рысак, запряженный в щегольскую бричку.
- Сержант! - крикнул Чанкайши. - Бери Шилова - и за гумно, к калитке!.. А я объеду кругом!
Не задумываясь, откуда он взял рысака, я прибежал к Шилову, который не успел как следует подкрепиться.
- Пошли, Миша. Нас рессорная бричка ожидает. Сейчас уедем к партизанам, - сказал я и потащил Шилова к калитке.
Послышался стук хорошо смазанных колес, напоминающий клекот полесского бусла. Вороной рысак, сдерживаемый вожжами седока, выгнув шею, раскатисто заржал, чуя поблизости незнакомых людей.
- Наше вам! Как можется? - шутливо донеслось с брички.
- Кто это? - спросил Шилов, когда я закрыл за собой калитку.
- Чанкайши. Помнишь партизанского разведчика?
Спрыгнув с сиденья, Чанкайши подошел к Шилову и
пожал ему руку. Усаживая раненого, я не удержался от любопытства и спросил:
- Где ты взял коня?
- У старосты украл.
- Как у старосты?