Часовые с площадок моста открыли огонь по месту взрыва. По тревоге выбежали из караульного помещения немцы и начали стрелять. Несколько трассирующих очередей пронеслось над нами. Я почувствовал боль ниже правой лопатки. Осколки мины иссекли мне спину. Падая, я услышал стоны Шилова:
- Ребята, я ранен… и опять в обе ноги…
Четверо выносили нас из-под обстрела. Остальные прикрывали отход. Когда скрылись в лесу, стрельба прекратилась.
- Что будем делать? - спросил Бек, взявший на себя командование группой, когда нас с Шиловым перевязали и уложили в повозку, в которой везли взрывчатку и шанцевые инструменты.
- Отправим на базу.
- А мост?
Сопровождать нас Бек выделил четырех конников. Тринадцать осталось в лесу для выполнения боевого задания штаба.
Когда оставшиеся тринадцать выполнили боевое задание и вернулись к Червоному озеру, нас не застали. Мы были уже в пути к Зысловскому аэродрому, чтобы не опоздать на самолет, который ожидался через два дня.
При посадке в самолет Николай Тереня, провожавший нас до аэродрома, простился с нами, как с братьями. Сысоев, в повозке которого мы ехали, подошел к носилкам, опустился на колени, поцеловал меня, как покойника, в лоб и, прослезившись, тихо сказал:
- Счастья тебе, сержант, за твое доброе сердце. - Потом взглянул на вторые носилки и еле слышно проговорил: - Прощайте, товарищ Шилов… Если что не так, не поминайте лихом.
Шилов не ответил Сысоеву. Он, видно, думал о Зосе и жалел, что Зося не проводила его до аэродрома - не отпустил Лаптевич.
Санитары внесли нас в салон самолета. Я открыл глаза. Передо мной сидел генерал Константинов и разговаривал с каким-то человеком. Лицо этого человека мне показалось знаковым. Я где-то видел его и вспомнил - при встрече колонн во время санного рейда. Это был Козлов.
Взревели моторы. Самолет поднялся над островом, набрал высоту и взял курс на северо-восток.
ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО ИЮЛЯ, В ЧЕТВЕРГ.
Этот день для старшего лейтенанта Невзорова стал решающим днем. Много накопилось неотложных дел, и против каждого из них в блокноте стояла пометка - "четверг"… Нужно было закончить допрос Ершова, выделить из его показаний самое важное в поведении Шилова в тылу - факты с составом преступления, если таковые встретятся, подготовить докладную прокурору с требованием визы на арест Шилова и, наконец, составить обвинительное заключение по делу Ершова.
Невзоров явился на гауптвахту в половине двенадцатого. С утра он побывал на судостроительном заводе, побеседовал с Сережей Меньшениным, оформил протокол допроса Авдотьи Никандровны и по материалам следствия обменялся мнениями с курсантами минометного батальона.
Когда привели Ершова, Невзоров, ответив на приветствие, принес извинения, что задержался по служебным делам и не пришел в назначенное время.
- А мне, - сказал Ершов, - не было скучно. Читал "Нашествие" Леонова.
- Ну и как? Понравилась пьеса?
- Сильная вещь! Федор поразил меня своим самопожертвованием…
- Спасая героя, - вставил Невзоров. - А вы, Саша, жертвуете собой ради спасения преступника. Садитесь. Как повел себя Шилов на Большой земле?
Ершов сел на свое место и, хотя реплика Невзорова о самопожертвовании несколько задела его самолюбие, Ершов не возразил старшему лейтенанту и сразу же приступил к показаниям:
- Эвакогоспиталь, из которого мы выписались, находился на Рязанщине, в тихом городке с громким названием - Раненбург. Оба получили третью группу с переосвидетельствованием через шесть месяцев и уезжали домой.
Оформив документы, мы попрощались с товарищами по палате и вышли на улицу. Стояла жаркая июльская погода. Безоблачное небо дышало зноем. Прихрамывая на правую ногу и опираясь на клюшку, Шилов шел впереди. Я еле поспевал за ним и даже перестал разговаривать с медсестрой Дашей, которую послали проводить нас до вокзала и посадить в вагон.
В зале ожидания царили прохлада и покой. Обливаясь потом, Шилов снял вещмешок, оставил его на мое попечение и постучался в кассу.
- Что вам угодно? - послышался голосок молоденькой девушки.
- Билеты до станции Котлас, - сказал Шилов и уточнил:
- Два… По воинским требованиям.
- Нет билетов, - ответила кассирша, поджав губки.
- Повтори. Что ты сказала? - покраснел Шилов. - Не понял.
- Билетов, говорю, нет.
Шилов просунул в кассу клюшку и замахнулся на кассиршу:
- А этого не хочешь? Выписывай! Иначе разнесу твою собачью конуру.
Девушка вскрикнула и, толкнув ногой в боковую дверь, ловко юркнула в соседнее помещение. Из помещения вышел мужчина.
- Товарищ военный, - спокойно сказал мужчина. - У нас все билеты проданы.
- А мне какое дело! У меня - требования.
- Так нет же билетов. Поймите, нет.
- Врешь! - закричал Шилов. - А если я коменданта вызову да проверим?
Мужчина понял, что от военного не отвязаться. Шепнул что-то девушке на ухо и скрылся в боковой двери.
- Давайте ваши требования, - сказала девушка, - выпишем. Есть еще два забронированных места. Только учтите. Другие, такие, как вы, не уедут. Тоже по воинским требованиям. Инвалиды и, может быть, не хуже вас.
- Давно бы так! - заулыбался Шилов, одержав не легкую "победу" над кассиршей. Сграбастав в пригоршню билеты с плацкартами, он подхватил клюшку и радостный приковылял ко мне: - Взял, Саша! Да еще в плацкартном вагоне. Пошли, а то места займут. Народу - пропасть.
К кассе подошла седая женщина в роговых очках:
- Девушка, милая, откройте, пожалуйста, - постучала она в окно. - Выслушайте меня внимательно.
- Что вам угодно?
- Госпиталь забронировал два места до Москвы, - ответила женщина. - Везу домой безногого сына-солдата…
- Поздно, гражданка, - разочаровала ее кассирша. - Ваши билеты проданы.
Женщина беззвучно заплакала и, вытирая слезы, вернулась к сыну. Она не сказала ему, что не дали билетов, потому что не хотела расстраивать сына, и решила ехать без билетов.
Вслед за женщиной мы вышли на перрон, где начиналась посадка. Мешочники заполнили платформу и лезли к вагонам напролом. У эшелона сновали патрули, проталкивая в тамбуры выписавшихся из госпиталя военных.
- Подождем, - остановился я, - пусть успокоятся.
- Что ты, Саша… Места займут.
Я подошел к матери с безногим сыном-солдатом:
- Товарищи! Посторонитесь! Дайте инвалида посадить.
- Да у меня, сынок, билета нет, - прошептала женщина. - Продали кому-то. Вот только одни требования.
- Ничего, мамаша. Для вас достаточно и требования, - так же тихо сказал я и обратился к патрулям с просьбой помочь матери посадить безногого сына.
Патрульные переглянулись, взяли солдата и понесли в вагон. Я пропустил вперед себя мать и под напором мешочников мы очутились в тамбуре. Поезд вскоре тронулся. Я примостился на краю полки возле матери.
- Спасибо, сынок, что помог сесть, - трогательно сказала мать. - Думала без билетов не пустят. Не знаю, чем тебя и благодарить.
Я догадался, что билеты этой женщины в кармане у Шилова, который с верхотуры косился на безногого солдата и молчал…
На Павелецкий вокзал приехали утром. Перед выходом на перрон женщина подала мне свой московский адрес:
- Кончится война - приезжай, сынок, в гости. Приму, как родного.
- Спасибо, мамаша. - Я прочитал название улицы - Вторая Мещанская - и положив бумажку в карман, спросил:
- Сколько же у вас Мещанских улиц?
- Четыре, сынок.
Проводив мать с сыном к остановке транспорта, мы спустились в метро и проскочили до Северного вокзала. Позавтракали по спецталонам в столовой и вышли на платформу, где шла оживленная посадка.
- Куда идет поезд?
- До станции Петушки, товарищ сержант, - подошел к нам какой-то мешочник, увешанный дорожной кладью.
- А вам куда?
- Нам нужен - Киров.
- Так садитесь! - любезно предложил мешочник. - В два часа через Петушки идет Свердловский. В Кирове меняется бригада. Доедете с колокольчиками. Лучшего и желать не надо.
- А что, - сказал Шилов, - чем в Москве толкаться, в Петушках сядем свободно. Может, катнем, Саша?
- Давай катнем.
До Петушков с мешочником ехали в одном вагоне. Примостившись к нам на диван и заняв весь угол у окна, он рассказывал о своих торгашеских делах на толкучках Мос-квы, познакомил с ценами на продукты питания и даже сказал, сколько стоит черная икра и где ее можно купить. Заметив, что я плохо слушаю его и не интересуюсь дорогостоящей икрой, он махнул рукой и стал клянчить у Шилова банку тушенки, дескать, за услуги, что посоветовал ехать в Петушки, что нынче бесплатно никто и шагу не ступит и за все надо платить шамовкой, потому что деньги ничего не стоят.
- Нет у меня тушенки, - грубо оттолкнул его Шилов.
- Есть, дорогой, есть, - залебезил мешочник. - Меня на мякине не проведешь. Нос чует. У тебя, дорогуша, три баночки. Так вот одну - мне…
- Есть, да не про твою честь, - осадил его Шилов. - Мне зимовские часы давали за банку, борода… Не взял.
- А хочешь - я тебе кировские дам, ручные?
- Обойдусь как-нибудь и без кировских. А будешь приставать - в морду дам и выброшу из вагона. Понял? Бо-ро-да…
Мешочник испугался и всю дорогу до Петушков молчал.
В Петушках прошел ливневый дождь. Ветер разогнал тучи, и снова засияло солнце. По перрону вместе с воробьями бродили куры и пили из луж, высоко задирая головы и не обращая внимания на пассажиров.
- Это не Петушки, а станция Курочки, - усмехнулся Шилов, открывая дверь в зал ожидания. - Сколько же тут нам припухать?
- А вы на какой поезд? - откинул газету пожилой мужчина в очках.
- На Свердловский.
- В четырнадцать, - сказал мужчина, положил газету и, сняв с плеча пиджак, подошел к Шилову: - Не обменяем на сухарики? Не много возьму.
- Нет, не надо, - ответил Шилов.
На Свердловский тоже попали в плацкартный. Взяли у проводника постели. Перекусили. Побаловались кипятком. Завязав мешок, я забросил его на полку.
- Саша, - шепнул мне Шилов, - положи под подушку - стянут.
Расправив постель и покрыв ее сверху одеялом, я достал вещмешок, сунул под подушку и сам улегся, не поднимая одеяла.
В Киров прибыли рано утром. Вышли из вагона и почувствовали себя дома. Зашли в привокзальную столовую. Сдали очередной комплект талонов, позавтракали и долго бродили по городу в ожидании последнего перегона.
Отправились вечером. Уселись на нижние полки в полупустом вагоне и затеяли чаепитие в честь родных мест. Раскрыли банку тушенки, Шилов достал бутылку красного вина и наполнил дорожную посуду.
- Ну, Миша, за наш маленький Кошачий хутор, предложил я. - Мне кажется, нам будут завидовать все последующие поколения. Выпили. Шилов заглянул в пустую бутылку и поставил ее под столик:
- Не будут нам завидовать, Саша.
- Почему?
- Едва ли найдутся такие дураки, - утверждал он, - чтобы завидовать голодному поколению. Ты не приценивался, почем на базаре картошка? - и, не дождавшись моего ответа, спросил: - А пенсии тебе сколько назначат?
- Сколько заслужил…
- Вчера немцы к Волге вышли. Еще хуже будет.
- Придет время - и мы выйдем на Эльбу.
- Пока выйдем, с голоду опухнем.
- Ничего, Миша. Опухшие, на карачках, а дотянемся до Берлина и победим Гитлера. Иначе и быть не может. Это мое глубокое убеждение.
- А я плохо верю, - признался Шилов.
- Знаю. Ты больше веришь в картошку, - рассмеялся я.
- Но учти. Татьяна Федоровна не промах. Насадила картошки. Покупать не придется.
- Ладно, - подавив в себе привычку возражать, согласился Шилов и замолчал. Скоро он свернулся на полке калачиком и уснул.
Мне кажется, Шилов слишком заботился о сытости своего желудка.
- И это не случайно, Саша, - в задумчивости произнес Невзоров. - Шилов больше не собирался воевать. Поэтому его интересовала картошка… Как же вы доехали? Как встретили вас родные?
- Проснулся Шилов, когда солнце светило в зашторенное окно вагона и поезд застучал на стрелках.
- Что за станция? - спросил он пассажиров, которые растянулись с багажом вдоль вагона и готовились к выходу.
- Котлас.
- Вставай, Саша, приехали. - Он стал собирать вещи.
Поезд остановился. Ступив ногой на землю отцов, мы
с волнением вышли на перрон и подошли к тому месту, где год назад, отправляясь на фронт, получили родительское благословение на ратные подвиги.
- Куда пойдем?
- В зал ожидания.
Я перевел взгляд на здание вокзала и не узнал его. Построенное в начале века по шаблонному проекту незатейливого архитектора, оно показалось намного ниже, чем в прошлом году, и почернело.
- Почему вокзал черный? - спросил и Шилов, которому, как и мне, померещилось одно и то же.
- Не знаю. Какая-то сажа.
Его коптил воркутинской угольной пылью втрое увеличившимся локомотивный парк, потому что к этому времени наша тупиковая станция превратилась в крупный узел и центр Печорской железной дороги.
Зашли в зал ожидания. Из буфета потянуло застарелой треской, из которой готовилось первое и второе блюдо. В комнате для раненых обратились к дежурной с последними талонами и попросили их отоварить.
Позавтракав, мы походили по городу и к двенадцати дня направились к речному порту в надежде уехать на катерах, прибывших из-за реки за грузом для запани. У пригородного дебаркадера встретили знакомого моториста Щукина, который поднимался вверх по ступенькам лестницы.
- Иван Иванович! - окликнул его Шилов. - Не узнаете?
Моторист обернулся на зов.
- А-а, - обрадовался старик и, растопырив по-птичьи руки, обнял нас. - С благополучным возвращением, ребята! По ранению?
- Так точно, Иван Иванович! На шесть месяцев.
- Идите на катер. Я мигом, накладную выпишу, - и засеменил к пристани.
Мы поднялись на катер. Разговорились с грузчиками и не заметили, как появился Иван Иванович и заскочил в рубку:
- Поехали, ребята! Поднимай трап.
Торкавший двигатель вздрогнул, зазвенел на больших оборотах, и катер стремительно понесся к запани, рассекая голубую гладь Малой Двины. Покачиваясь на волнах, мы любовались родной природой и, зачарованные, не могли оторвать глаз от прозрачной дымки, за которой угадывался наш хуторок.
Шилов открыл дверку, и свежий ветер ворвался в рубку.
- Заходите. Продует.
Зашли в рубку, разговорились, Щукин сообщил, что мой отец, Влас Иванович, ушел на фронт. Это известие меня огорчило. Я надеялся встретиться с отцом, побыть с ним под одной крышей хотя бы во время отпуска. И все напрасно. Не получилось…
- А мои как там маются? - с волнением спросил Шилов.
- Твои молодцом, - улыбнулся Иван Иванович и подмигнул мне. - Татьяна, как лошадь, бегает. Два огорода засадила.
- Как два?
- Свой и Власа Ивановича.
- Не покупает картошку? - посмотрел я на Шилова.
- Свою продает, - ответил Иван Иванович. - Мешками возит на базар. Девку замучила. Торговать заставляет… Вот какие у вас дела, Миша.
Шилову не понравилось, что этот человек с осуждением отзывается о его матери. Он хотел возразить Ивану Ивановичу, но катер причалил к берегу.
Поблагодарив Щукина, мы поднялись вверх и вышли на большак. Решили не спешить, потому что время рабочее и на двери Шиловых, наверняка замок.
- Слушай, Саша. А какое сегодня число?
- С утра было девятнадцатое. А что?
- Так сегодня воскресенье. Все дома, пошли.
Осторожно приступая на больную ногу, Шилов зашагал
по пыльной дороге печатая наконечником клюшки следы неизвестного досели существа. Я не поспевал за Шиловым. К счастью, нас догнала подвода с бидонами молока.
- Садитесь, солдатики, подвезу, - пригласила молочница. - Чьи будете?
Усаживаясь возле бидонов, мы назвали свои фамилии.
- Но-о, Серко! - хлестнула вожжой молочница и полюбопытствовала: - Не Татьяны Шиловой сынок?
- Татьяны, - улыбнулся Шилов. - А он - Власа Ивановича Ершова.
158
- Боже мой! Сколько Татьяне радости! - позавидовала молочница. - А мой уже не вернется. Похоронку получила, - и заплакала. - Нно-о, проклятущий.
У дома Сидельниковых мы соскочили с телеги, Шилов открыл калитку:
- Замок. Никого нет.
- Жаль. Зря сошли, - подосадовал я вслед тарахтевшей под гору повозке. Но повозка была уже далеко. С минуту мы постояли у калитки.
Шилов вышел на дорогу. Маленький хуторок открылся перед нами как-то не заметно. Я увидел почерневшую трубу и тесовую кровлю отцовского дома. Сердце мое задрожало, когда показались заколоченные окна нежилой избы. А Шилов, ковыляя больной ногой, пробежал перед окнами, будучи уверенным, что его заметят. Но никто нас не встречал, словно все вымерли. Обогнув изгородь, Шилов открыл калитку и увидел на двери замок. Я подошел поближе:
- Никого нет?
- Наверно, сенокосят. За травой ушли.
Двор был завален травой. Трава висела на заборах, валялась под ногами. Татьяна Федоровна раскидала ее по крыше козьей стайки. Даже на нашем дворе стояла копна. Такая же копна сухого сена наметана и у колодца.
- Богато живут хозяева, - сказал я. - Что будем делать?
- Поищем ключа, - проговорил Шилов, припоминая, куда прятала мать ключ, когда уходила на работу. Он протянул руку за наличник дверного проема и, улыбнувшись, сказал: - Нашел, Саша.
Мы вошли в избу. Шилов остановился у порога и, затаив дыхание, стал осматривать горницу, стараясь приметить что-то новое в доме матери, но ничего нового не нашел, если не считать, что кровать Валентины чуточку подвинута к столу и на подоконниках появились комнатные цветы.
- Ну, Саша, проходи и располагайся, - сказал Шилов как хозяин, а сам, бросив вещмешок на полати, снял гимнастерку и начал умываться.
Может быть, впервые в жизни я позавидовал Шилову. Шилов вернулся с фронта к жилому домашнему очагу. Вернулся к матери, к сестре - и счастлив. У меня - ни сестры, ни матери. Отец - на фронте. Дом - безнадзорный, осиротелый. Но меня тянуло к своему дому, так сильно тянуло, что я ни минуты не мог оставаться у Шиловых. Сняв вещмешок и швырнув на лавку, я подался к выходу, бросив на пути:
- Подожди, Миша, я сейчас.
Соскочив с крыльца, я пробрался во двор. Заскрипели калитки, заросшие крапивой и другой сорной травой. Я обошел вокруг дома. Участок, занятый картофелем, обещал неплохой урожай. Белые цветы с розовым отливом напомнили мне далекое детство, когда отец в такое же летнее воскресенье выходил со мной в огород и, любуясь дружным цветением ботвы, говорил:
- Не сносить нам, Саша, картошки. Куда будем девать?
- Татьяне Федоровне отдадим. У нее - поросенок.
- Отдадим, Саша, отдадим, - соглашался отец, - пускай кормит.
Глядя на белые цветы, я и не подозревал, что картошку со своего участка мне придется покупать у Татьяны Федоровны по рыночной цене, несмотря на то, что огород засажен семенами отца. Подойдя вплотную к дому, я посмотрел на окна - и все как будто во мне перевернулось. Сердце сумасшедше застучало в груди. Перехватило дыхание. Слезы подкатывались к горлу. Я заглянул в пустой дровяник. Вынес оттуда топор и с яростью начал освобождать окна от наводящего уныние дощатого панциря. Сложив доски под крыльцо, я хотел зайти в дом, но не нашел ключа и вернулся к Шилову.