* * *
Выйдя из подземелья, Беркут остановился на крыльце и подставил лицо слабым, едва пробивавшимся сквозь пелену небесной серости лучам солнца. На душе у него было гадко и от поступка Войтич, и от своего собственного. Но что поделаешь, война, сама по себе непредсказуемая, время от времени подбрасывала и такие вот непредсказуемые, трудно поддающиеся нормальному человеческому осмыслению ситуации. Иногда он, конечно, действовал в них не лучшим образом, однако твердо усвоил: если человек отказывается поступать согласно законам человеческого сосуществования, с ним нужно говорить только тем языком, на котором стремится говорить он сам и который оказывается единственно приемлемым и доступным.
– А ведь, кажется, наши летят, – прервал поток его мыслей Мальчевский.
– Похоже, что уже летят.
В последнее время младший сержант старался почти неотступно следовать за Беркутом, присвоив себе обязанности то ли адъютанта, то ли посыльного или телохранителя. Во всяком случае, капитан несколько раз замечал, что во время боя Мальчевский пытался если не в открытую заслонять его телом, то по крайней мере поддерживать огнем, оказываясь повсюду, где появлялся он. При этом сержант не мог догадываться, что напоминает капитану другого сержанта, артиллериста из дота "Беркут" Крамарчука. И если капитан и не отсылал от себя Мальчевского, то лишь потому, что тот в какой-то степени заменял ему давнего фронтового друга.
– Нет, не наши, не фанерники. Фрицы, архангелы замогильные. Да и то стороной прошли.
– Товарищ капитан! – выскочил из штольни радист. – Из штаба передали: идут штурмовики. Просят указать ракетами позиции противника.
– Понял. Мальчевский, вот ракетница. Мигом к валу. Радист, срочно передать: немцы в долине, между плато и шоссе. Недавно мы отбили их атаку, но противник готовится к новой.
– Неужели действительно прилетят, ключники царя Иеремии?! – крикнул Мальчевский, вскарабкиваясь на склон возвышенности. – Сейчас сообщу этим саксонским разгильдяям, чтобы накрывали стол, гости поспешают.
Не успел радист скрыться в штольне, как через головы капитана и Мальчевского с противным воем пронесся снаряд, а еще через секунду-другую где-то там, за вторым валом, где держали оборону оба лейтенанта, послышался взрыв снаряда. Это был сигнал. Последующие десять минут дальнобойная артиллерия старательно вспахивала всю долину и окраины плато по всем тем старым ориентирам, которые Беркут передал в штаб еще позавчера.
Устремившись вслед за Мальчевским, капитан видел работу артиллеристов уже собственными глазами. Но при этом очень не хотел, чтобы артиллерия оказалась заменой штурмовикам. И был рад, когда с той стороны реки все явственнее начал надвигаться гул авиационных моторов.
"Пусть даже они не причинят особого урона немцам, думал Беркут, – главное, чтобы враг убедился: гарнизон имеет связь со своими, и в любую минуту может получить поддержку". Хотя прекрасно понимал, что это лишь заставит увлекшееся наступлением немецкое командование наконец серьезно заняться плато, перестав делать вид, будто речь идет о нескольких десятках несдавшихся, растерянных окруженцев. А именно так оно до сих пор и воспринимал гарнизон Каменоречья.
14
Перебегая от кустарника к кустарнику, группа Беркута наконец приблизилась к первому ярусу склона, за гребнем которого кончались окаймленные ивами плавни и начиналась поросшая кустарником равнина. Однако до самого гребня оставалось еще метров двадцать довольно крутого ската, преодолеть который можно было только ползком.
Взобравшись на усеянную замерзшими комьями глины и присыпанную снегом полку, подрезающую гребень, Беркут и Мальчевский прижались к стенке обрыва и прислушались. Голоса зарождались справа. Похоже, что немцев было двое и засели они в овраге, пропахавшем склон вплоть до плавней.
Еще через несколько минут они услышали приглушенную перебранку двух солдат, долетавшую откуда-то из-за холма, видневшегося на фоне сероватого лунного сияния метрах в двадцати левее их укрытия. Днем, осматривая эти места в бинокль, Андрей установил, что сплошной линии обороны здесь нет. Впрочем, ее и не могло быть, ведь передовая все еще по ту сторону реки. Однако, помня о гарнизоне каменоломен, немцы все же оставили небольшие заградительные посты вдоль плавней, опасаясь, как бы русские не просочились еще глубже в тыл. Судя по всему, он и Мальчевский оказались сейчас между двумя такими постами.
– А по-моему, над нами чисто, командир, – прошептал Мальчевский, как только поотставшие Исмаилов и Сябрух присоединились к ним. При этом, перебегая к ним по полке, Сябрух так неуклюже подергивал туловищем и по-тыловому шлепал подошвами сапог, что, только сцепив зубы, Беркут сдержался, чтобы не гаркнуть на него или не рассмеяться.
Рядом с бесшумно передвигающимся прирожденным разведчиком Исмаиловым, младший сержант казался деревенским допризывником. И это могло бы стоить жизни не только ему.
– Слушайте внимательно, Сябрух, – спокойно, почти нежно проговорил капитан, когда тот наконец затих, втиснувшись между ним и Мальчевским. Он терпеть не мог солдат, которых война так ничему и не научила. Однако сейчас не время было воспитывать бойцов. – Подбираетесь вон к той высотке. Не доходя метров десять, ползком поднимаетесь на гребень. И затаиться. В случае необходимости, прикроете. Отходите последним. И без шума. Стрелять в крайнем случае.
– Последним – так последним, – несколько своеобразно воспринял это задание младший сержант.
– Исмаилов, – продолжал Беркут, скептически проводив взглядом Сябруха. Прижимаясь спиной к откосу, тот подкрадывался к холму как-то бочком. – В овраге – двое.
– Понял.
– Очевидно, пулеметчики.
– Канэчно, понял.
– Отставить, – еле успел схватить его за плечо капитан. – Мы с Мальчевским берем их на себя. Зайдем со стороны степи. А вы подстрахуете со стороны реки.
– Опять понял!
– Как минимум одного из них нужно взять живым. Без пальбы, естественно.
– Савсэм понял, – возбужденно прошептал Исмаилов. – Приказано одного, возьму одного.
Он ушел, а капитан осторожно, на четвереньках, чтобы не очень испачкать трофейную шинель немецкого капитана, взбираясь на гребень, с досадой подумал, что Исмаилов все равно понял его не так. Брать "языка" должны были они с Мальчевским. Дело Исмаилова – подстраховывать.
Врываясь в равнину, овраг уходил влево, перерезая им путь. И хотя был он в этих местах мелковатым, все же Беркут и Мальчевский смогли подняться и, пригибаясь, двинуться в сторону немецкого секрета.
Беркуту трудно было поверить, что в лунных сумерках пулеметчики сумели рассмотреть его фуражку, но все же каким-то солдатским чутьем они уловили, что приближается офицер, и, как только он перешагнул через небольшую илистую косу, которую даже мороз не смог сковать настолько, чтобы ноги не вязли в ней, сразу же подхватились и стали у пулемета – плечом к плечу, словно перед учебными стрельбами на полигоне.
"А ведь, похоже, из недавнего пополнения, – мелькнуло в сознании капитана. – Опытные фронтовики насторожились бы, еще издали окликнули".
– Где командир взвода? – деловито спросил он на немецком. – И вообще из какой вы роты?
– Обер-ефрейтор Кренц, – щелкнул каблуками один из них. – Командир взвода обер-фельдфебель Хитгингер находится где-то в районе плато.
– Тише, обер-ефрейтор. Вы не на плацу, – остудил его Беркут и мельком оглянулся. – Распугаете всех русских.
– Я понял.
Мальчевский чуть приотстал и явно стушевался. Но капитану это было понятно, потому что знакомо. Он вспомнил, как сам впервые вышел на улицу пригородного поселка в вермахтовской форме, решив пообщаться с немецкими солдатами. К этому нужно привыкнуть.
– Что у вас здесь слышно? – поинтересовался Беркут у немца.
– Пока вокруг спокойно, господин офицер, – обер-ефрейтор все еще не мог рассмотреть его звания, поэтому обращался несколько неопределенно.
Мальчевский остановился за спиной у Беркута. Настолько близко, что капитан ощущал его дыхание. Он оценил позицию: Сергей в любую минуту мог вынырнуть из-за него, как из укрытия, до поры до времени оставаясь прикрытым от пуль.
– Вы из пополнения? Недавно прибыли?
– Позавчера, господин капитан, – только теперь распознал его знаки различия обер-ефрейтор.
Второй номер пулемета – щуплый, детского росточка солдатик, все это время стоял молча, вытягиваясь так, словно чувствовал себя виноватым, что не в состоянии сравняться в росте со старшим расчета.
– Откуда родом? – почти машинально поинтересовался капитан и тотчас пожалел об этом. Вроде бы обычный, отвлекающий вопрос. Но все же трудно убивать человека, который только что доверчиво поведал тебе, откуда он родом и что дома его ждут мать, жена и двое-трое детей.
Так оно и случилось. Пока, немного замявшись, обер-ефрейтор робко сообщал, что родом он из-под Фленсбурга, что "на самом севере Германии, под датФской границей", и что до войны окончил школу кондитеров, Беркут обошел его и остановился у пулемета. Повернувшись вслед за ним, оба пулеметчика оказались спиной к Мальчевскому. Обер-ефрейтор пытался еще что-то говорить, однако капитан резко прервал его:
– Взять ленты, колодки с патронами и перенести вон на тот холмик. Отсюда русские выкурят вас через две минуты боя.
– Но так приказал обер-фельдфебель.
– Выполнять!
Немцы переглянулись. Обер-ефрейтор неохотно поднял хорошо установленный на каменистой перемычке оврага пулемет, подождал, пока второй номер возьмется за колодки с лентами, и начал подниматься крутым склоном наверх.
– Осторожно, господин капитан, – предупредил он Беркута, – по плавням бродят русские. Могут убить.
Он произнес эти слова в тот момент, когда, сжав в руке кинжал, Андрей ступил к нему. Второй номер уже поднялся чуть выше, и Мальчевский поспешил вслед за ним. А первый замялся и, сказав это, на какое-то мгновение задержал руку, в которой затаилась его смерть. Беркут так и не поверил, что обер-ефрейтор заметил нож, который он держал лезвием вверх, за рукавом шинели. Нет, сработало обычное человеческое предчувствие.
Как бы там ни было, пулеметчик вдруг все понял, закричал, рванулся наверх, но сразу же поскользнулся, упал и, прикрывшись стволом пулемета, в ужасе замер.
Вместо того чтобы тотчас же броситься на него или выхватить пистолет, Беркут спокойно спросил:
– Что случилось, обер-ефрейтор? Что вам померещилось? – Но тот закричал еще страшнее. Отчаянным, предсмертным криком.
– Тревога! Русские! – долетело со стороны плато. Взлетела в воздух ракета. Раскроили пелену ночного покоя пулеметные очереди. Откликнулась автоматным огнем затаившаяся где-то левее засада.
Но еще до того, как поднялась стрельба, Мальчевский рванулся за вторым номером, да только, не дотянувшись до него немецким штыком, оступился, со скрежетом врубившись лезвием в камень. Окажись на месте этого немца-новичка из пополнения опытный солдат, он бы запросто скосил обоих русских. У этого же вояки хватило мужества только на то, чтобы бросить колодки и с криком ужаса рвануть за гребень оврага.
Только сейчас, словно бы вырвавшись из какого-то наваждения, капитан выхватил пистолет, но, вынырнувший из-за изгиба оврага Исмаилов, мгновенно оценив ситуацию, прошелся по обер-ефрейтору росчерком автомата в то мгновение, когда он, все еще лежа на спине, швырнул в сторону Беркута тяжелый пулемет.
– Ну что вы тут чешетесь?! – по праву опытного разведчика прикрикнул Исмаилов, наискосок преодолевая склон. – Все, засветились! Уходим!
– Мальчевский, колодки! – только теперь окончательно пришел в себя Андрей. Схватил пулемет, перепрыгнул через перемычку и побежал к плавням.
Исмаилов еще успел послать несколько очередей вдогонку второму номеру, однако достать его не смог, и сам, уже под роем пуль, еле успел скатиться в овраг.
Заслон, стоящий ближе к плато, даже попытался броситься наперехват, но отошедший после первых же выстрелов Сябрух охладил их пыл и заставил залечь.
15
Всю дорогу от косы Беркут сам нес пулемет и угрюмо молчал. Чувствуя себя виноватым в том, что произошло, он снова и снова прокручивал в памяти эпизод за эпизодом, пытаясь понять, почему в такой, удачно складывавшейся для них, ситуации он чуть было не погубил всю группу. Более двух лет действовать в тылу врага, столько раз появляться перед немцами в их форме, неплохо владеть оружием и приемами рукопашного боя… И так бездарно провести заурядную в общем-то операцию.
"Что с тобой происходит? – мрачно допрашивал сам себя Андрей. – Смертельно устал? Или попросту почувствовал смерть? Смерть… Брось, просто ты на какое-то время забыл священный закон войны: "Никогда не жалей врага! ". Пока в руках у него оружие, конечно. Ты забыл об этом, ты врага своего пожалел. Ты вдруг вспомнил, что перед тобой человек, которого ты должен убить. То есть стать убийцей. Убийцей еще одного человека. И все это так. Кроме существенной "мелочи": ты на войне, и перед тобой вооруженный враг. А значит, за любую подаренную ему минуту жизни ты обязан заплатить своей собственной жизнью. Это и есть жестокая философия войны, согласно которой убивающий врага на поле брани освобождается от мук раскаяния, ибо не убийца он – воин".
Их несколько раз обстреливали, но, повинуясь воле командира, группа лишь ближе и ближе подступала к речке, прижимаясь к поросшему ивняком берегу, и уходила молча, все ускоряя и ускоряя шаг, словно вдруг потеряла всякую способность сопротивляться.
– А ведь мы неплохо прогулялись, а, чумаки несолоно хлебавшие? – пытался поднять настроение Мальчевский, когда они наконец укрылись между двумя огромными валунами и, прежде чем вскарабкиваться по каменистому склону на плато, остановились передохнуть. – Во всяком случае, одним пулеметом у немцев стало меньше.
– Этот пулемет, Мальчевский, нам достался только потому, что мы столкнулись с необстрелянными тыловичками. Будь они поопытнее, вместе с этим пулеметом принесли бы к себе в роту наши головы.
– Я так и подумал, что сначала младсержу Мальчевскому нужно было хоть немного подучить их, подготовить к нападению коменданта Беркута.
– …Однако вы здесь ни при чем, – не прислушивался к его словам капитан, – это моя ошибка. И моя вина. Забыл простую, но жестокую, как сама война, солдатскую истину: бой не для жалостливых. Лишь на несколько минут, на несколько мгновений я забыл эту древнюю заповедь воина, а значит, перестал быть солдатом. И командиром. Грош мне цена на этом фронтовом поле, как на жнивном поле – безрукому.
Никто из бойцов не ответил. Но каждый сочувственно посмотрел на командира, мол, с кем не бывает!
На границе между плато и степью война все еще потрескивала сухими прутьями вражды. Растревоженные ночной стычкой, немцы с того берега время от времени прощупывали скалистое прибрежье косы пулеметными очередями и щедро салютовали гирляндами ракет.
При свете одного из таких салютов, уже поднявшись на плато, Беркут увидел троих спешащих ко входу в подземелье бойцов с носилками.
– Лейтенанта Глодова ранило, – объяснил тот, третий, шедший в стороне и охранявший санитаров. – Легко, правда, царапина. Немцы что-то всполошились и нас поперли. Нескольких мы сразу уложили. Остальные – в отходную. Лейтенант над одним наклонился – вроде труп трупарем. А он притворился, гад. Был всего лишь ранен. Стоило лейтенанту отойти от него, за автомат и в спину. Считай, на одну очередь его и хватило. Хорошо хоть в ягодицу попал. Не так страшно.
– Проклятая ночь, – проговорил Беркут, только сейчас отдавая пулемет Сябруху. – Видно, не для нас взошла сегодня эта луна.
– Никогда не жалей врага, браток, – похлопал по плечу бойца охраны Мальчевский.
– А кто жалеет? Я, вон, за лейтенанта не только раненого, но и мертвых раскромсал. Первый раз в жизни, – возбужденно возразил тот, поспешая вслед за носилками.
16
– Капитан, немцы! На льду! С овчарками прут, церберы мафусаильские!
Беркут с трудом оторвал щеку от выступающего из стены камня, к которому незаметно для себя прильнул во сне, и резко повертел-потряс головой, пытаясь окончательно проснуться и понять, о чем говорит Мальчевский.
– Значит, все-таки решились атаковать с того берега?
– Решились. Уже на льду, с овчарками.
– Овчарки-то им зачем?
– Чтобы, убегая от нас, легче было огрызаться, – вежливо объяснил младший сержант.
Медленно, словно приподнимая плечами обвалившийся свод пещеры, вставал на ноги Андрей. Во сне его снова, как и наяву, швырнуло на камни. Возле танка. Взрывной волной. И боль он ощутил такую же, как вчера вечером, когда его действительно швырнуло взрывом на ближайший гребень. От переломов его спасли только солдатский батник, да то, что под плечами оказалось тело убитого немецкого обер-ефрейтора.
– Впрочем, все понятно: фрицы вознамерились повытравливать нас из подземелья. Но только откуда у фронтовиков овчарки? – спросонья, болезненно покряхтывая, размышлял он, уже направляясь вслед за сержантом к едва серевшему в конце штольни выходу.
– Так, может, немцы эти – гестаповцы или полевые жандармы?
– Когда вокруг сколько угодно фронтовиков? Что-то здесь не то.
– Но я слышал вытье этой псятины.
– Выясним, сержант, все выясним. Кстати, где наша разведка?
– Отсыпаются, Божьи дети.
Уже за несколько метров от входа Беркут почувствовал, как на него надвигается плотная масса тумана. А выйдя из штольни, увидел, что все вокруг окутано белесой пеленой, клубящейся так, словно они с сержантом вдруг оказались на вершине проснувшегося вулкана. И в этом мареве все казалось расплывчатым, загадочным и почти нереальным.
Но именно в этом призрачном видении и вырисовывалась жиденькая цепь немцев, полукольцом охватывавшая по льду реки их каменистую косу. Однако странно: цепь не двигалась. Немцы что-то выкрикивали, свистели, улюлюкали. И стреляли, но, кажется, в воздух.
– Что здесь происходит? – удивленно спросил Беркут появившегося из-за ближайшего валуна лейтенанта Кремнева. И, не дожидаясь ответа, бросился к ближайшей скале, чтобы из-за нее, с высокого утеса, еще раз, уже внимательнее, осмотреть подход к Каменоречью. – Кто здесь в роли клоунов: мы или они?
– Действительно, ведут они себя как-то странно, – согласился лейтенант. – Видите санки? Они в собачей упряжке. Но сразу видно, что к упряжи собачня не приучена. Немцы гонят ее сюда, она же все время пытается уйти в плавни.
– И в санках кто-то сидит, товарищ капитан, – Андрей узнал по голосу ефрейтора Хомутова, однако самого его, затаившегося где-то позади, под входным козырьком, не заметил. – Видать, привязан. В белом весь.
– В белом, говоришь? Привидениями попугать решили? – Беркут инстинктивно потянулся к обычно всегда висевшему на груди биноклю. Но в этот раз его там не оказалось.
– Мальчевский, бинокль, – коротко бросил он и, сонно поеживаясь от холода, стал всматриваться в то, что, покрытое белым покрывалом, смутно очерчивалось на медленно приближающихся санках. Вернее, это были даже не санки, а поставленный на полозья помост. Большой и неуклюжий.
Потому и собаки тянули его с трудом, взвывая и пытаясь вырваться из упряжки.
– Похоже, там человек, – проговорил Кремнев.
– Эгей, русские, принимайте парламентера! – зычным басом известил кто-то из немцев.