* * *
У своего барака Шукшин увидел немецких солдат, волочивших пленного за ноги. Один из солдат открыл дверь, а остальные, подхватив пленного за руки и за ноги, раскачали его и бросили в барак.
Солдаты закурили и направились к воротам.
Шукшин вошел в барак. Около двери, широко разметав руки, лежал пленный. Одежда на нем была изорвана в клочья, тело сплошь покрыто синяками и кровоточащими ссадинами. Шукшин склонился над пленным, приподнял его голову и вздрогнул.
- Браток!
Со всех сторон подходили люди. Братка подняли, отнесли на нары. Шукшин расстегнул на его груди рубашку и, намочив тряпки, обложил ими грудь Братка, голову, осторожно обтер распухшее, окровавленное лицо.
- Не выживет, должно, - проговорил кто-то. - Все легкие ему отбили.
- Выживет, - откликнулся другой. - Такого не убьешь…
Появился староста барака, приказал разойтись по местам. Около Братка остался один Шукшин. Пощупав пульс, прислушался к дыханию, сел рядом на нары. Усталость скоро взяла свое, он задремал. Очнулся от толчка. Браток метался, скрипя зубами, мотал головой. Шукшин обнял его, прижал голову к своей груди.
- Успокойся, Михаил, успокойся!.. Может, попьешь? - Шукшин взял котелок с водой. Но Браток так крепко сжал рот, что котелок стучал о зубы и вода лилась на грудь.
- Я подсоблю, подниму ему голову…
Шукшин повернулся, поднял глаза. Рядом стоял Монгол.
- Это ты… Я сам, не надо. Уходи!
Браток успокоился, затих. Монгол продолжал стоять, прислонившись спиной к деревянному столбу.
- Что не уходишь, чего тут тебе надо? - зло прикрикнул Шукшин.
- Мне сказать… Я хотел предупредить вас… - Парень отодвинулся от столба, наклонился к Шукшину. - Они знают про организацию. Следят…
- Что ты плетешь? Какую организацию? Уходи!
Монгол схватил Шукшина за плечо, торопливо, захлебываясь, зашептал:
- Подозревают вас, Маринова, Марченко, матроса… Велели следить мне и еще одному. Я вам покажу его… Я видел, как вы с Зуевым кидали листовки, но я не скажу.
Сдохну, а не скажу… Совесть замучила, я все ночи не сплю. Я там, на фронте… Когда из окружения выходили, я выбился из сил и не пошел. Ребята ушли, а я в деревню… Сдался… и тут сподличал, на гестапу работать согласился. Я не хотел… Они бить начали. Лучше бы совсем убили. Гады… Я слабый человек, не могу, когда бьют… - Монгол отпустил плечо Шукшина, замолчал. Его душили слезы.
- Я видел, как они Братка… пытали. Он им ни слова… - Монгол громко всхлипнул, вытер кулаками глаза.
Его бил озноб, колени, касавшиеся ноги Шукшина, дрожали.
Шукшин молчал. В душной, тяжелой полутьме барака громко стонали, храпели люди.
- Иди спать, - проговорил он после долгого молчания. - Если совесть у тебя осталась - дорогу найдешь. Иди, ступай…
- Вот Братку! - Монгол отдал Шукшину большой кусок сахару, завернутый в тряпку. Постояв еще минуту, тяжело вздохнул и побрел на свое место.
На другой день, когда Шукшин вернулся с шахты, Браток уже пришел в себя. Лежал на боку, закрыв лицо одеялом. Товарищи пытались с ним заговорить, но он не отвечал. Шукшин сел с ним рядом, осторожно дотронулся до плеча.
- Очухался, орел? Молодец, живучий!
- Это вы… - Браток откинул одеяло, медленно, осторожно повернулся на спину, заскрипел от боли зубами. - Живого места не оставили, стервы…
- Да, отделали тебя здорово. Они это умеют… На вот тебе гостинцы, держи. Бельгийцы передали. Гляди, какой огурец! Парниковый, а аромат какой! Жеф послал… Хороший народ - бельгийцы, сердечный. На хлеб, держи.
Михаил съел огурец, от хлеба отказался.
- Не могу, горит все…
Шукшин завернул хлеб в газету, положил под подушку Братка, сел на нары.
- Как же они взяли тебя? Наверное, в деревни заходил?
- Заходил. Жил в лесу, в землянке, а потом… кто-то из черных выдал. Я только зашел в дом к бельгийцу, а они… Целый взвод наскочил. Ждали…
- А партизаны? Партизан не нашел?
Браток закрыл глаза, повел головой из стороны в сторону.
- Ну, отдыхай, спи. Потом поговорим. - Шукшин поднялся, но Браток взял его за руку:
- Погодите. Шукшин сел.
- Как вы тут? Как… ребята?
- Работаем, Браток, только угля от нашей работы не прибавляется… Научились. Война идет жестокая…
- Мне тут не оставаться, - проговорил Браток, уже думая о своем. - Отдохну и уйду. На карачках, а уйду…
Он долго лежал неподвижно, уставясь в потолок, в одну точку. Потом повернул голову к Шукшину, слабым движением руки велел придвинуться ближе.
- Бежать так… Вправо - нельзя: канал, шоссе… Машин много, патрули. Двигай наискось, влево… Как выйдешь из шахты - влево, к горе… А от нее прямо, пря… - Браток закашлялся, отстранив рукой Шукшина, приподнялся, выплюнул черный кровяной комок. Отдышавшись, заговорил снова. - От горы лесом иди. Деревни справа. Только осторожно, не нарвись… - Браток замолчал.
- Ты откуда бежал? С шахты?
- С шахты… в трубе до ночи сидел. У забора штабели труб… Они искали, с собаками. Один в трубу заглянул, а не увидел! Мне только бы немного поправиться…
- Поправишься. В шахте бельгийский врач работает, Фаллес. Он тебя живо поднимет. И едой помогут.
* * *
Приехавший из Берлина особый уполномоченный перевернул весь лагерь. Маленький, жилистый, подвижной, как пружина, он за какой-нибудь час обежал все двенадцать бараков, канцелярию, лазарет, тюрьму, кухню…
- Бездельники, остолопы, бабы! Вам не русских солдат охранять, а слепых котят. Я вас научу работать. Я научу! - разносился по всему лагерю его резкий, визгливый голос. Комендант ходил за ним по пятам с вытянувшимся от страха лицом и только повторял: "Виноват, господин комиссар, виноват".
- Виноват, виноват!.. Это лагерь? Это санаторий, пансион! Для русских скотов они устроили тут пансион… Два раза в день супом кормят! Брюква, брюква, только брюква… Слышите, вы!
- Но, господин комендант, с нас требуют угля… Их кормит шахта… Администрация требует…
- К черту администрацию, к дьяволу! Я покажу этой администрации! Сколько саботажников вы расстреляли? Двух… Расстреляйте двадцать, пятьдесят, сто… Они дадут уголь! Вы не умеете работать, комендант, вы - тряпка, а не комендант!
- Они убивают надсмотрщиков. В шахту нельзя спуститься, господин комиссар…
- Баба! Трус! Убивают надсмотрщиков… За одного убитого повесить пятьдесят пленных. И все! Второго не убьют… Я сам пойду в шахту!
- Господин комиссар…
- Я один пойду, вы мне не нужны!
Комиссар отправился на шахту. В сопровождении Купфершлегера, он облазил все забои. Но осмотр не удовлетворил его. Работала подготовительная смена, а он хотел видеть, как рубят уголь.
На другой день комиссар опять был в штреке.
- Какой у вас самый крупный забой? - спросил он Броншара, которому было поручено сопровождать начальство.
- Девятый, господин комиссар.
- Сколько дает этот забой в сутки?
- Двести-триста тонн.
- А сколько он должен давать, сколько давал раньше?
- Несколько больше…
- Сейчас посмотрим… - гитлеровец достал из кармана блокнот. - А ну, посветите! Что вы стоите!..
- Пожалуйста, господин комиссар! - Броншар направил луч лампы на развернутый блокнот.
- Ха, несколько больше!.. К вашему сведению, господин инженер, девятый забой должен давать в сутки семьсот пятьдесят тонн угля! Идемте!.. Несколько больше… Саботажники!
В забое не работали, что-то случилось с воздухопроводом. Шахтеры сидели у стен, в темноте желтыми пятнами светились их лампы.
- Почему не работают? - спросил комиссар. Трефилов объяснил, в чем дело.
- У вас это каждый день. Вы больше стоите, чем работаете.
- Люди стараются, сколько хватает сил, - ответил Трефилов.
- Стараются… Надо семьсот пятьдесят тонн давать, а вы даете двести!
- Шахтеры не виноваты, господин комиссар. Механизмы, моторы изношены, инструмента, отбойных молотков не хватает.
- Не хватает… А сколько отбойных молотков завалено породой? Ты знаешь?
- Я не занимаюсь учетом инструмента, господин комиссар. Я переводчик.
- Саботажники… Не хотите работать. Мы заставим работать! Переведите им: когда они будут давать семьсот пятьдесят тонн, - им дадут кушать. Сначала уголь, потом кушать. Вы дадите норму! Я сделаю из вас… как это называется?.. Ударников!
Комиссар и Броншар ушли.
- Плохо, Констан, - сказал Антуан Кесслер, придвинувшись к Шукшину. - Этот комиссар… Плохо! Они совсем не будут кормить.
- Ничего, Антуан, как-нибудь продержимся.
Появился Жеф, работавший теперь в соседнем забое.
Усаживаясь рядом с Шукшиным, устало сказал:
- Наш забой тоже стоит. Ваши ребята это умеют делать… Как там Мишель?
- Браток-то? Жив. Скоро поднимется.
- Мишель… Хороший парень! - Жеф помолчал, выплюнул табак и предложил: - Надо петь. Петь очень хорошо! Виталий, иди сюда. Будем петь!
Это было так неожиданно, что даже Трефилов, лучше других владевший фламандским языком, не понял Жефа.
- Что ты сказал, Жеф?
- Петь! Песня… Очень хорошо петь!
- А, ты хочешь, чтобы мы спели! - понял, наконец, Трефилов. - Что же, больше делать нечего. Петь, так петь! Вот только какую песню? В плену, брат, петь мы разучились…
- Слушай, Жеф, ты про Катюшу знаешь? - спросил парень, сидевший за Шукшиным.
- Катьюша? А, Катерин, девушка! Нет, не знаю…
- А про Москву? Москва моя, ты самая любимая… Знаешь?
- Москва! Знаю, знаю! - обрадованно закивал головой Жеф. - Столица Советского Союза…
- Я про песню, Жеф, про песню!
- Мы знаем это, - проговорил Антуан Кесслер и негромко, хриплым, подрагивающим от волнения голосом запел:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов…
В темном, низком забое звучал только голос Антуана. Он был слаб, как огонек свечи. Еще один порыв ветра, и огонек погаснет… Но вот к голосу Антуана присоединяется еще один голос, потом еще, еще, еще… Русские поют на своем языке, бельгийцы - на своем. Поют негромко, песня глухо рокочет в тесном забое, кажется, она пробивается откуда-то из-под земли.
В тусклом свете шахтерских ламп появляется громадная согнувшаяся фигура шеф-пурьона.
- Прекратите, эй! - кричит он. - Работать!
Но шеф-пурьона не слышат или не хотят слышать. В забое зазвучало громче:
Это есть наш последний
И решительный бой…
Шеф-пурьон опустился на камень, поднял лампу и осветил лица шахтеров. Он не сказал больше ни слова. Он понял, что ему ничего не сделать с этими людьми.
Главный мотор конвейера исправили, снова загрохотал, загремел рештак. Шахтеры потянулись к своим местам. В это время в забое появились Купфершлегер и переводчик Комаров. Купфершлегер заговорил о чем-то с шеф-пурьоном, а Комаров отыскал Шукшина и незаметно, притиснувшись к нему вплотную, передал газету.
- Спрячьте!
Как только Комаров отошел, Шукшин разыскал Маринова. Они отползли вглубь просторной квадратной пещеры, образовавшейся после того, как здесь вырубили пласт угля.
- Ближе, сюда! - Шукшин отодвинулся к самой стене, в угол. - Смотри…
Он осторожно развернул газету, осветил фонарем. Это была газета "Известия", печатавшаяся в Льеже. Заголовок ее сделан в точности так, как у московских "Известий". На четырех небольших страничках напечатаны сообщения с фронтов, материалы о жизни и борьбе советского народа, письма русских военнопленных!
- Вот статья Тягунова! - Шукшин поднес газету к глазам, всмотрелся в серые строчки. Статья призывала ответить на репрессии врага усилением борьбы, диверсиями, массовыми побегами из плена.
- Хорошо написано, молодец, - с волнением проговорил Шукшин, передавая газету Маринову. - Дашь почитать ребятам. Смотри, осторожней!
После смены, когда в штреке пленные качали рассаживаться по вагонеткам, к Шукшину подошел матрос Марченко.
- Вон в ту сядем, там никого нет, - он повел Шукшина к задней вагонетке. Как только состав тронулся, Марченко наклонился к уху Шукшина:
- Сегодня трое ушло… Нормально! Завтра я поднимаю якорь.
- Поговори с Братком, он скажет как…
- Говорил.
- Костюмы будут?
- Сделает Комаров.
- В лесу уже много наших. Со всех шахт уходят. Старайся находить людей, устанавливай связь. Я тут не задержусь. Моя кличка Котовец.
- Ясно.
Шукшин нащупал в темноте руку Марченко, крепко сжал ее.
- Счастливо… До встречи… Там! Не забудь: Котовец…
* * *
Марченко убежал ночью с сержантом Петром Новоженовым, ловким, сильным и не по возрасту строгим парнем. Новоженов до этого пытался бежать дважды и оба раза один. Последний раз он уходил из лагеря, спрятавшись под кузовом автомашины, привозившей на кухню уголь. Его заметили, когда машина выходила из ворот лагеря. Избили, долго держали в тюрьме. Комендант ему сказал:
- Попытаешься бежать еще раз - повешу. Вот на этом суку повешу! - Комендант показал на большой старый тополь около тюрьмы.
Новоженов поглядел на тополь, подумал: "Неужели не вырваться? Надо бежать вдвоем. Вдвоем легче". И в тот же день договорился о побеге с матросом.
Следом за Марченко и Новоженовым, на другой же день, ушел с двумя товарищами лейтенант Базунов. Потом бежали еще трое, после них парами с интервалами в два-три дня ушло еще шесть человек. За ними сразу в один день сбежало пятеро.
В Айсдене заменили начальника гестапо и половину его помощников, сменили коменданта лагеря. Комендантом назначили эсэсовца, специалиста по лагерям, работавшего в Освенциме.
Первые четыре дня новый комендант ничем не проявлял себя. Молча ходил по лагерю, заложив за спину непомерно длинные сухие руки, и равнодушно смотрел на пленных. На пятый день он пришел в канцелярию, уселся на стул, подозвал к себе лагерь-фюрера и спокойно, безразличным тоном, покачивая ногой, сказал:
- Пленные должны находиться под землей не восемь часов, а до тех пор, пока не выполнят норму. Если нужно - держите двое, трое суток в забое. Вам ясно, лагерь-фюрер.
- Ясно, господин комендант.
- Превосходно… За неповиновение и саботаж - расстреливать. За нарушение порядка: первый раз - три дня без пищи, второй раз - тюрьма. Всю дорогу от лагеря до шахты с обеих сторон обнести проволокой. Конвойной команде передать мой приказ: если пленный приближается к проволоке или отстает от колонны на пять шагов - стрелять без предупреждения. Пленных спускать в шахту под охраной. Заводить в забои под охраной.
- Ясно, господин комендант! - лагерь-фюрер стоял, вытянувшись в струнку.
- Превосходно, превосходно… У меня, лагерь-фюрер, не только пленный - мышь не проскочит. Надо уметь работать с русскими!
Указания коменданта были выполнены в точности. Он сам спустился в шахту и проверил, все ли делается так, как приказано.
Несколько дней прошло спокойно. Коменданту уже казалось, что он достиг своей цели; русские притихли, проходили по проволочному коридору в угрюмом молчании. Даже деревянные башмаки стали стучать глуше, слышалось только скрипучее шарканье подошв.
Но не прошло и десяти дней, как побеги снова возобновились. Ушли двое, потом, через ночь, еще двое. Гитлеровцы рыскали по всему Айсдену, по деревням, ближним лесам, подняли на ноги всю жандармерию, полицию, воинские части, но схватить никого не удалось.
Переждав несколько дней, подпольная организация решила отправить еще четырех человек. Вывести их с шахты было поручено Стефану Видзинскому.
… Ночная смена прибыла на шахту. Пленные заполнили почти все огромное помещение нарядной. Смена опаздывает на работу, но они не торопятся: не спеша переодеваются, слоняются по нарядной, делая вид, что получают инструмент. Шеф-пурьоны нервничают, снуют в толпе, подгоняют пленных. Но те не обращают на них внимания, лениво огрызаются. Шеф-пурьоны начинают кричать громче. Вмешивается конвой. Кого-то ударили, кто-то замахнулся на конвоира шахтерской лампой… В нарядной - шум, толкотня.
Воспользовавшись тем, что гитлеровцы ослабили внимание, Видзинский кивает низкорослому черному парню и идет к душевым кабинам. Черный, а за ним еще трое идут за Видзинским.
Он провел их к дальним кабинам, предназначенным для начальства и охраны. Эти кабины всегда на замке, ключ от них у Видзинского. Но сейчас они открыты.
Пленные, не оглядываясь, проскальзывают в кабины. Щелкают замки. Видзинский прячет связку ключей в карман и направляется на свое место.
Нарядная, наконец, опустела. В помещении остается только начальник конвоя. Но и он задерживается здесь недолго. Проверив в табельной, все ли четыреста двенадцать пленных получили лампы, он покидает надшахтное помещение.
Проводив взглядом начальника конвоя, Видзинский неторопливо, зорко осматривает нарядную, прислушивается. Никого! Слышны лишь шаги часового, расхаживающего за дверью по бетонной дорожке.
Он выжидает две-три минуты и идет к кабинам. Пленные уже переоделись. Они в чистых костюмах, кепках. На плечах кожаные сумки, с какими обычно бельгийцы ходят на работу.
Одному ему известными ходами Стефан ведет русских к галерее, по которой уголь подается к железнодорожным бункерам. Галерея затемнена и выходит далеко за шахтное здание. По ней можно пробраться вглубь двора, минуя здание шахты, за которым гитлеровцы ведут усиленное наблюдение.
Стефан заводит русских в галерею, торопливо шепчет старшему группы, черному парню: "В посадках встретит Альберт Перен… Пароль - "Москва". Перепрыгните через забор - вправо…"
Парень молча, порывисто обнял Видзинского и быстро, почти бегом, устремился по галерее. За ним, прижимаясь к стене и держась друг от друга в трех-четырех шагах, пошли остальные.
Видзинский останавливается у маленького оконца галереи, смотрит во двор. "Их совсем не видно. Хорошо. Наверное, уже подходят к забору… Вот они, вот!" Над забором в темноте промелькнули тени. "Ушли!"
Видзинский постоял еще немного, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы сквозь тонкие стенки галереи, и направился в нарядную Он был спокоен.
Утром, когда ночная смена возвращалась в лагерь, пленные увидели на обочине дороги четыре изуродованных, исколотых штыками трупа. В темноте беглецы сбились с пути, вышли не к посадкам, где их ждал Альберт, а к какому-то поселку. Их зверски убили на месте и трупы привезли сюда, бросили у дороги, чтобы все видели, что ждет тех, кто пытается бежать.
На другой день гестаповцы схватили в лесу Марченко и Новоженова. Перед вечером их привезли в лагерь. В это время как раз вернулась с шахты утренняя смена. Проходя мимо своих товарищей, лежавших на земле со связанными руками и ногами, пленные низко опускали головы.
Проводив машину с гестаповцами, комендант лагеря что-то сказал одному из солдат охраны и тот бросился к тюрьме. Вернулся он с длинной черной плетью в руках. Это была личная плеть коменданта, изготовленная по его заказу. Внутри плети, под тугой кожей перекатывались свинцовые шарики. Плеть была тяжелой, упругой и извивалась в руках, как змея.
Комендант приказал развязать беглецов. Солдаты, торопясь, мешая друг другу, бросились перепиливать ножами толстые веревки.