Купфершлегер, направляясь к выходу, глянул в окно, выходившее во двор лагеря.
- Кто это идет с лагерь-фюрером? Какой-то немецкий лейтенант…
Тягунов подошел к окну.
- Грищенко, власовец. Приехал вести фашистскую пропаганду среди пленных. Сгоняют людей в третий барак, на беседу… Надо послушать.
Грищенко уже несколько раз приезжал в лагерь. Ходил по баракам, заговаривал с пленными, пытаясь узнать их настроение, расхваливал немцев и власовскую армию. Пленные смотрели на этого русского в немецкой форме (его отличал от немцев только значок с буквами РОА на левом рукаве) с ненавистью. Гитлеровцы, начиная от коменданта и кончая последним солдатом конвойной команды, относились к нему с нескрываемым пренебрежением.
* * *
…Грищенко сидел за столом багрово-красный, о чем-то перешептывался с "русским комендантом" Федуловым. В бараке стоял глухой гул, с разных сторон неслись выкрики: "Слыхали эту басню! Пусть в другом месте дураков поищет! Погодите, скоро за все получите!"
С нижних нар поднялся староста первого барака Николай Соловьев. Продвинувшись вперед, почти к самому столу, он поднял руку. Голоса смолкли, наступила тишина. Тогда Соловьев повернулся к Грищенко и, глядя на него в упор, громко, так, чтобы слышали все, спросил:
- Послушайте, как могли вы, лейтенант Красной Армии, которого вырастила, вскормила и вспоила Советская власть, как вы могли надеть немецкую форму и поднять оружие против своей Родины?
Грищенко, оперевшись кулаками о стол, поднялся, уставился на Соловьева налитыми кровью глазами.
- Каждый честный человек для борьбы с большевиками должен идти на все! Гитлер несет нам освобождение от большевиков!
- Видели мы это "освобождение"! - крикнул кто-то на верхних нарах.
- Да, видели! - повторил Соловьев. - Видели, как немцы жгли наши города и деревни, наши хаты, школы, в которых мы учились. Видели… повешенных, расстрелянных матерей и отцов. Братьев и сестренок наших, угнанных в рабство… Видели…
- Довольно! - Грищенко в ярости ударил кулаком по столу. - Разводите большевистскую агитацию?
- Правда, а не агитация! Правда! - раздались голоса сразу в нескольких местах.
Грищенко забегал глазами по толпе, стараясь запомнить, кто выкрикивает.
- Я знаю, почему вы шумите! Думаете, если немецкая армия сейчас отступает, так уже все, конец Германии? Это отступление временное! Так надо - отступать… Скоро немецкая армия прекратит отход на заранее…
- И начнет улепетывать! - раздается откуда-то сверху звонкий веселый голос.
- Кто это сказал? - Грищенко выскакивает из-за стола… - Кто?
- Все говорят!
В бараке шум, смех.
Тягунов смотрит на пленных, на Грищенко, с тревогой думает: "Надо было предупредить людей, это может кончиться плохо… Как же мы не догадались!"
"Беседа закончилась. Пленные выходят из барака, возбужденно переговариваясь: "Ну и дали ему жару!" "Тля поганая, захотел нас распропагандировать!" "Душонка-то у него в пятках! Чувствует, сука, что отвечать придется!"
Барак опустел, а Грищенко и Федулов все еще сидят за столом, перешептываются. Грищенко что-то записывает в свою книжку…
* * *
Спустя несколько дней, под вечер, в канцелярию пришел комендант лагеря и сам отобрал в картотеке тринадцать карточек пленных. Тягунова это не очень обеспокоило, подобные случаи бывали и раньше. Но капитан Сайковский, сидевший на картотеке, сразу же выписал фамилии пленных, карточки которых были отобраны комендантом, и незаметно положил список на стол старшего писаря. В списке значились староста первого барака старшина Николай Соловьев и двенадцать рядовых шахтеров. Среди них был только один член подпольной организации. "Ничего серьезного, - подумал Тягунов. - Комендант не первый раз берет карточки. Наверное, опять поступил запрос…"
Но скоро на территории лагеря появился наряд немцев, человек двенадцать. Разбившись на группы, солдаты пошли к баракам. Сайковский шепнул Тягунову:
- Посмотрите во двор…
Увидев вооруженных гитлеровцев, Тягунов побледнел. Торопливо схватив список, только что переданный Сайковским, он начал сверять его с рабочей картотекой. Из тринадцати человек девять находятся в лагере, четверо - на шахте, в вечерней смене…
"Что делать? Как спасти товарищей?"- Тягунов бросает тревожные, вопрошающие взгляды на Сайковского, Ременникова, Бещикова. Сказать им он ничего не может - в канцелярии находятся лагерь-фюрер и "воспитатель" Голубов.
Между тем из бараков уже выводят пленных. Девять человек… Все девять значатся в списке… "Что делать?.. Что делать?.. Надо спасти хотя бы тех, четырех!"
Арестованных подвели к тюрьме, тщательно обыскали, отобрали узелки с вещичками, загнали в камеры.
"В шахте их арестовывать не будут, - напряженно думает Тягунов. - Немцы подождут, когда смену приведут в лагерь. Они вернутся в двенадцать… Ночная смена уйдет на шахту раньше. Они должны встретиться под землей. Смена производится теперь в забоях… Значит, можно предупредить. Они должны бежать немедленно…"
Лагерь-фюрер направился в столовую ужинать. Голубов еще посидел немного и тоже ушел. Как только за ним закрылась дверь, Тягунов бросился к Ременникову.
- Четверо в шахте. Вот их номера…
- Понял, Борис Иванович! Они будут предупреждены.
- Передайте, чтобы бежали немедленно. Тысяча девятнадцатому сообщите явку: Альберт Перен…
- Ясно!
Ременников, убрав бумаги в шкаф, пошел в лагерь. Сейчас он встретится с одним из подпольщиков, работающих в ночной смене, и передает через него все, что нужно… Время близится к полуночи, но писаря все еще в канцелярии. Сидят молча, настороженно вслушиваются в тишину. С минуты на минуту должна вернуться с шахты вечерняя смена. Удалось ли четырем товарищам бежать? Успели или нет их предупредить? Только об этом думают сейчас Тягунов и его товарищи. Они отлично понимают, какой опасности подвергают себя, спасая товарищей. Независимо от того, удастся или не удастся побег, писаря будут в ответе. Лишь они могли предупредить пленных…
- Если что случится, - тихо говорит Ременников, - я беру на себя. Я один…
- Почему вы? - спокойно возразил Сайковский. - На картотеке ведь сижу я. Остальные могли ничего не знать. И я постарше всех, Саша. Я все-таки пожил…
Ровно в двенадцать за стенами канцелярии послышался грохот деревянных башмаков, заскрипели ворота. Смена вернулась! Тягунов и Ременников вышли во двор.
Колонна уже входила в ворота. От тюрьмы двигалась группа солдат. Тягунов перебежал дорогу перед головой колонны, встал так, чтобы колонна скрыла его от немцев. Выждав минуту, он вплотную приблизился к пленным, вглядываясь в лица, негромко позвал:
- Тысяча девятнадцатый! Тысяча девятнадцатый, отзовись!
Колонна молчала. "Ушли, ушли!"- Тягунов облегченно вздохнул. Но вдруг кто-то поймал его за руку. "Я здесь!" Тягунов вздрогнул, испуганно посмотрел в лицо пленного. Это был он, тысяча девятнадцатый…
- Почему вы… Вас не предупредили?
- Я не поверил… Я решил…
Он не договорил. Налетели солдаты, вытолкнули из колонны.
- Лос! Лос!
Подпольщика и еще трех пленных погнали в тюрьму.
"Не поверил, решил, что провокация…" - растерянно, в смятении думал Тягунов, стоя посредине двора. От горя сдавило сердце.
На рассвете всех тринадцать увезли. Но куда - никто не знал. Лишь спустя четырнадцать лет Тягунову стало известно о судьбе одного из них. В книге "Война за колючей проволокой" он прочитал о Николае Соловьеве. Соловьев попал в лагерь смерти - Бухенвальд и там стал активным подпольщиком.
* * *
…Рано утром в канцелярию вошел зондер-фюрер Траксдорф. Лицо сердитое, хмурое. Не поздоровавшись, сел за стол, у окна. В канцелярии одни русские писаря, но Артур Карлович не спешит вступать в разговор. Русские выжидающе поглядывают на зондер-фюрера. Наконец, он поворачивается к ним всем корпусом, минуту-другую строго, исподлобья смотрит на писарей и шумно вздыхает.
- Вот… Я же вам говорил! А вы все по-своему делаете. Что теперь будет этим ребятам?! Я же предупреждал - надо меньше разговаривать. Думаешь свое - и думай себе на здоровье. Зачем говорить? Надо меньше говорить! Это все цивилисты подбивают… Ну их к дьяволу, этих цивилистов! Может быть плохо, очень плохо. Они теперь начнут отправлять. Я уж знаю - они начнут!..
Траксдорф тяжело поднимается, подходит к окну и долго смотрит во двор, о чем-то раздумывая. Потом, резко повернувшись, скомкав фуражку, идет к двери.
- У старика какая-то неприятность, - говорит Сайковский. - Его вызвали в Лувен, в управление лагерями.
Перед вечером зондер-фюрер снова заходит в канцелярию, молча роется в своем столе, рвет старые бумаги. Покончив с этим, подсаживается к Тягунову.
- Вот, ухожу я… Ухожу! - зондер-фюрер долго, по-стариковски глухо кашляет. - Вытерев красным платком глаза, с грустью и обидой повторяет - Ухожу! Забирают меня от вас…
- Как забирают?! - невольно вырывается у Тягунова.
- Совсем забирают. Они говорят, что я слишком хорошо отношусь к вам. Но я же человек, и вы люди. - Он поднимается, подходит к окну. Вечер ясный, теплый, около бараков много пленных. Траксдорф поворачивается к Тягунову и решительно приказывает:
- Включить мне бараки! Все! Я скажу! Пусть все знают!
Ременников, опережая Тягунова, выскакивает из-за стола, включает микрофон и все репродукторы, установленные в лагере.
Траксдорф нервно покручивает острые кончики усов и подходит к микрофону. Откашлявшись, начинает выкрикивать резким, прерывающимся голосом:
- Ребята, это говорю я, Артур Карлович… Вот! Забирают меня от вас! Совсем забирают! Говорят, что слишком хорошо отношусь к вам! А чем я хорошо отношусь?!
Я только хотел, чтобы все было хорошо! И чтобы справедливо все было! А они не понимают… Голодного человека нельзя заставлять работать! А они… И еще раз говорю!
Подальше от цивилистов! Они вас до добра не доведут. Это говорю вам я, Артур Карлович…
Траксдорф сердито машет рукой, всхлипывает и, не простившись, уходит.
Со всего лагеря к канцелярии сходятся военнопленные. Толпа провожает Артура Карловича до самых ворот. Он садится на велосипед и едет в сторону поселка. Русские молча смотрят ему вслед. Может быть, старик остановится, обернется? Но он не оглядывается…
В лагере становится как-то особенно тихо, тоскливо.
Часа через полтора или два, когда уже совсем стемнело, откуда-то из-за проволоки, со стороны шоссе неожиданно донеслась русская песня.
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья…
Пленные выскочили во двор лагеря, кинулись к воротам. По дороге, огибающей лагерь, на велосипеде ехал зондер-фюрер Траксдорф. Старик с горя напился.
Больше его в лагере Айсден не видели.
Вольные птицы
В конце мая из лагеря бежали старший политрук Маринов и сержант Новоженов. Новоженов должен был помочь Маринову найти русских, скрывающихся в лесах близ голландской границы. Из лагеря уже ушло около тридцати человек.
Начал готовиться к побегу Шукшин. Тягунов "освободил" его от должности старосты барака, направил работать в вечернюю смену, самую удобную для побегов. День и час побега зависел от того, как Видзинскому удастся раздобыть костюмы и пронести их в шахту. Гитлеровцы дознались, что шахтеры помогают устраивать побеги, и усилили за ними слежку. Участились обыски и облавы.
Встречаясь с Видзинским в нарядной, Шукшин каждый раз нетерпеливо спрашивал:
- Как дела, как наша жизнь, господин Видзинский?
- Ничего, живем понемногу, - хмуро отвечал старик. - Пока без перемен…
Наконец, в субботу, перед выходным днем, Видзинский подошел к нему, как только пленных подняли наверх, и сказал, протягивая сигареты:
- Вот племянник гостинцы привез. Добрые сигареты, еще довоенные… Жалко, что парень погостить у меня не может. Во вторник надо провожать. И время такое неудобное - как раз мне надо встречать ночную смену. Придется просить начальство, чтобы отпустили. Как вы думаете, отпустят?
Шукшин кивнул головой. Сердце бешено заколотилось. "Во вторник, в конце смены!.."
В выходной день утром Шукшин сидел за бараком, возле тополя, охваченный тревожным волнением. Кажется, за эти дни и бессонные ночи все было обдумано и передумано. Мысленно он уже тысячу раз выбирался из шахты, уходил от погони, скрывался в лесу, в деревнях. Подготовлены десятки вариантов, и каждый из них разработан с той необыкновенной тщательностью и точностью, с той удивительной изобретательностью, на которые способны лишь узники, вынашивающие свой замысел месяцами. Продуманы действия на каждый случай, рассчитан каждый шаг, каждая минута. Но теперь, когда уже все решено, в разгоряченном мозгу рождаются новые и новые варианты; то, что вчера казалось верным, надежным, сейчас вызывает сомнение.
Охваченный раздумьем, Шукшин не заметил, как к нему подошел "воспитатель" Голубов.
- Здравствуйте, господин Шукшин. О чем это вы так задумались?
Шукшин поднял голову, настороженно посмотрел на "воспитателя". Но лицо Голубова не выражало ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство. Он был настроен мирно, что случалось с ним очень редко.
Пленные зовут Голубова Бородавкой, должно быть потому, что на щеке у него, рядом с большим бесформенным носом, красуется бородавка, увесистая, круглая, как спелая клюква. И сам Голубов, как эта бородавка, круглый, красный. В широкое бабье лицо, лишенное растительности, будто вдавлены маленькие суетливые глазки, зоркие, ядовитые.
Голубов усаживается около Шукшина, снимает шляпу, ладонью вытирает большую и круглую бритую голову. Отдышавшись, достает из кармана коротенькую с медным ободком трубочку, набивает ее табаком. Долго раскуривает, громко пыхтя и сопя мясистым носом. Несколько раз затянувшись, смачно сплевывает.
- Выходит, господин Шукшин, что мы с вами одного ранга? Я казачий войсковой старшина, что равнозначно чину полковника. - Голубов повернул голову в сторону шоссе, которое виднеется за проволокой, косит глаза на Шукшина.
"Вызнал, гад! Откуда, вызнал?" - Шукшин старается не выдать волнения, крутит в пальцах щепочку, но весь он охвачен тревогой.
- Полком командовали, господин Шукшин?
- Полком, господин Голубов.
- И давно вы служите?
- С начала революции.
- Выходит, и в гражданской участвовали?
- Было дело.
- В каком роде войск изволили быть? В пехоте?
- Нет, в кавалерии.
- Кавалерист? - Голубов поворачивает голову. - У Буденного, что ли?
- Нет, у Буденного не довелось. У Котовского.
- А, у Котовского! С котовцами мы встречались, как же…
- Ну и как? Какое впечатление, господин Голубов? - Шукшин в свою очередь искоса поглядывает на "воспитателя".
- Ничего, конники неплохие… Но наша конница была сильнее! Сильнее! Вы чем брали? Массой! И опять же обстановка… Обстановка вам помогла! А конники наши были крепче. Га, казачья конница! Это вам не какой-нибудь сброд… Я у Мамонтова был! Знаете конницу Мамонтова?
- Как не знать… - в прищуренных от солнца глазах Шукшина промелькнула усмешка. - Не скажу, что она была плохой. Но тягу ей давать приходилось не раз…
- Так я же говорю - вы массой брали… - Голубов сует трубку в рот, громко, с причмокиванием сосет, стараясь раскурить. - Дайте зажигалку!
Шукшин протягивает круглую никелированную зажигалку.
- Где это вы такую раздобыли?
- Один бельгиец подарил.
- А, бельгиец… Друзья-приятели! - Голубов, раскурив трубку, пристально смотрит на Шукшина. - А ведь мы могли, господин Шукшин, встретиться с вами в бою!
- Вполне возможно, господин Голубов.
- И уж не уступили бы друг другу дороги, а? Нет, пощады бы не было… Между прочим, я был неплохим рубакой.
- Я тоже рубил ладно!
- Возможно, возможно… А уж войсковой старшина Голубов мог полоснуть! Ох, и удар был у меня!.. Немало красных уложила эта рука! - Голубов вытягивает правую руку, сжимает и разжимает пальцы. - Так что вам бы плохо пришлось, господин Шукшин, если бы мы столкнулись.
- Не знаю. Беляков я положил порядочно… А что пощады бы не было - это вы говорите правильно.
Голубов молчит. Заплывшие жиром глаза его сузились. Но ссориться с Шукшиным он почему-то не хочет.
- Выходит, господин Шукшин, немцы нас примирили. Кончится война, вместе домой поедем, в Россию. Я думаю, что война кончится скоро. Красные пытаются наступать, но это только ускорит их конец. У немцев новые танки появились. Сила страшная. Ни одно орудие их не берет…
Голубов умолкает, думает, потирая переносицу.
- Конечно, красные еще могут отыграться. Черт их знает! Тогда, в восемнадцатом, тоже думали, что им крышка… - Голубов делает паузу, ерзает, будто ему неловко сидеть, осторожно спрашивает - Вот вы как думаете… Как поступят с нами большевики, если они возьмут верх? Я о себе говорю… Если хорошенько разобраться, так худого я им ничего не делаю. К пленным я отношусь… Ну, не без того, что другой раз стукнешь. Без этого нельзя. А вообще я стараюсь… Мне вот известно, что вы подполковник, а я не кричу об этом… Понимаете? Вот я и думаю, что со мной будет, если вы победите. Наверное, расстреляют?