- Нет, не думаю. Не расстреляют. Таких, как вы, вешают. Только вешают! - Шукшин потерял самообладание, не помнил себя от гнева, ненависти. Он забыл, что стоит Голубову донести коменданту, и с ним будет сразу покончено.
Сначала Голубов побледнел, потом его лицо, шея и даже низкий морщинистый лоб побагровели. Он молча встал, выбил трубку и, засовывая ее в карман, уставился на Шукшина налитыми злобой глазами:
- Говорите, повесят, господин Шукшин? Что же, поглядим… Поглядим, кому из нас первым болтаться на суку!
* * *
Вечерняя смена уходила на шахту. Шукшин, услышав команду "стройся!", поднялся с нар, поплелся к выходу.
В дверях он столкнулся с Тюрморезовым, только что пришедшим из лазарета. По его встревоженному взгляду Шукшин сразу понял, что случилось недоброе.
- Уходите сегодня. Завтра может быть поздно. Обязательно найдите Маринова. Идите к деревне Опутро. Запомните: Опутро… - Больше Тюрморезов ничего не успел сказать. Подскочил солдат, замахнулся на Шукшина прикладом карабина:
- Шнэль! Быстро!
* * *
Войдя в нарядную, Шукшин окинул быстрым взглядом помещение. Стефана Видзинского не было. "Неужели он не придет сегодня?.." Шукшин, с трудом сдерживая волнение, подошел к пареньку, раздававшему шахтерские лампы.
- А где дядя Стефан?
- Заболел. Но он сказал, что завтра придет. Разве ему можно лежать, когда у него такая семья? А легкие у дяди Стефана совсем никуда не годятся…
В груди у Шукшина похолодело. Он плотно сжал побелевшие губы, растерянно посмотрел на Зуева, стоявшего рядом.
В забое Шукшин сказал Зуеву:
- Мне приказано уходить сегодня. Немедленно.
- А Видзинский? Его же нет…
- Я пойду один. Тебя выведут завтра. Тюрморезов скажет, кто пойдет с тобой.
- Нет, я пойду с вами. Одному вам нельзя. Решили вместе, так и пойдем вместе!
- Я не имею права рисковать твоей жизнью.
- Константин Дмитриевич, я пойду! - твердо ответил Зуев.
- Хорошо, вдвоем. Думай, как выбраться во двор…
Найди Марченко!
Шукшин расспросил матроса, как тот добирался до леса, в каком направлении деревня Опутро. Марченко рассказал.
- К лесу выйдете, так горы держитесь. Прямо на нее! Гора недалеко… Ну, а я следом. Я не задержусь!
- Завтра Видзинский должен приготовить костюмы. В конце смены… Скажешь ему, что меня поторопили. Пойдешь вместо…
- Есть! Спасибо… - Марченко сжал руку Шукшина. - До встречи! Счастливо вам, батя…
* * *
За полчаса до конца смены случилось несчастье: обвалилась порода, Шукшину и Зуеву, работавшим рядом, изранило руки.
Подбежал шеф-пурьон. Увидев на руках пленных кровь, со злостью крикнул:
- А, дьявол вас возьми! Идите к доктору, я позвоню наверх… Пропасть с такой работой!
Когда поднялись в надшахтное помещение, там уже толпились люди. Бельгийцы, французы, итальянцы, югославы, поляки, работавшие в верхних горизонтах, сдавали инструмент, переодевались. В нарядной стоял разноязычный говор.
Шукшин, выставив вперед залитые кровью руки, быстро пошел к выходу. Зуев поспешил за ним, держа исковерканную левую руку на груди. Кровь просачивалась между пальцами, заливала черную спецовку.
Солдат, стоявший в дверях, схватился за автомат.
- Хальт! Цурюк!
Шукшин протянул окровавленные руки.
- Видишь? В санчасть!
Солдат отпрянул, замахнулся автоматом. Но тут подошел унтер-офицер, начальник конвоя, приказал:
- Отведи их в санчасть, Карл.
Солдат сердито посмотрел на пленных, отошел в сторону, пропуская вперед.
- Шнэль! Шнэль!
Шел дождь, двор шахты, освещенный прожекторами, блестел множеством лужиц. В низком небе неслись облака. Шукшин заметил все - и лужи и эти облака. Сейчас, когда наступила решающая минута, он был спокоен. Мозг работал с необыкновенной быстротой и ясностью.
Санчасть помещалась в здании шахты, за углом, в глубоком подвале, куда вела крутая и узкая каменная лестница. "Идет дождь, немец не останется ждать нас наверху, у входа в санчасть, - спокойно размышлял Шукшин, шагая по лужам - Он спустится с нами. На лестнице темно. Я оступлюсь, упаду… Схвачу за ноги, опрокину. Надо только успеть зажать ему рот".
Гитлеровец действительно не захотел стоять под дождем, стал спускаться в санчасть следом за пленными. Но он, будто почувствовав опасность, шел настороженно.
Как только они прошли половину длинной лестницы, Шукшин "оступился", упал, негромко вскрикнув. По его расчету, спускавшийся следом солдат должен был сделать по инерции один-два шага. Но гитлеровец мгновенно остановился и отскочил назад, наверх.
- Лос! Лос! Пошел! - угрожающе крикнул он.
Шукшин со стоном поднялся и стал медленно, опираясь на перила, спускаться вниз. Гитлеровец продолжал стоять, держа автомат наготове. Он ждал, когда пленные откроют дверь санчасти.
В небольшой комнате, перевязочной, куда они вошли, несколько бельгийских шахтеров ждали очереди на перевязку. После окончания смены в санчасти всегда собиралось много людей.
Медицинская сестра, миловидная девушка, бинтовала голову здоровенному рыжему парню, сидевшему перед ней на табурете, и весело переговаривалась с обступившими ее шахтерами. Зуев подошел к девушке, показал руки. Сестра поморщилась.
- О, как сильно… Идите к доктору!
Доктор сидел в соседней, смежной комнате. В его кабинете тоже было много людей. Шукшин и Зуев встали к стене, напротив двери.
Солдат остался в перевязочной. Навалившись грудью на низкий белый шкаф с медикаментами, он заговорил с хорошенькой сестрой, чему-то громко засмеялся. Автомат лежал рядом, у локтя. Шукшин и Зуев не спускали с солдата глаз. В открытую дверь им были видны его спина и ствол автомата.
В санчасть вошла еще группа бельгийцев. Солдат не обратил на них внимания, даже не обернулся. Шукшин тронул ногой Зуева и незаметно подвинулся к двери. Полшага, еще полшага, еще…
Только что вошедшие бельгийцы встали так, что солдата теперь не видно. Шукшин и Зуев вошли в перевязочную и, прячась за спины шахтеров, выскользнули из комнаты. Через минуту они уже были наверху, во дворе шахты. Все дальнейшее продумано и рассчитано. Прижимаясь к темной стене, они крадутся вдоль здания. Останавливаются, быстро снимают куртки, выворачивают наизнанку и надевают снова. Теперь огромных белых букв "SU", намалеванных на груди и спине, не видно.
Зажав в руке большой складной нож, Шукшин быстро отделяется от стены, выскакивает на бетонную дорожку, ведущую к северным воротам, через которые пропускают бельгийских шахтеров. Зуев - за ним.
На северных воротах обычно стоят полицейские из бельгийцев. Видзинскии однажды намекнул, что среди них есть "свои парни". Так или иначе, но от бельгийцев легче уйти, чем от немцев: бельгийские полицейские несут службу не столь ревностно. Только бы не оказалось близко немецких автоматчиков! Они несут охрану внутри двора, следят за зданием шахты и заборами. К воротам автоматчики подходят редко. Разве русский пленный осмелится пойти через ворота, где стоят полицейские? Еще не было такого случая!
Впереди, метрах в пятидесяти, идет группа бельгийцев. "Нужно догнать их, идти вплотную за ними!" - Шукшин прибавляет шаг.
До ворот остается уже не больше сотни метров. Они открыты настежь, должно быть, только что проходила машину. Прямо в воротах, прислонившись к столбу, стоит полицейский. Второй в сторонке разговаривает с немецким солдатом, держащим на коротком поводу овчарку. В свете прожектора поблескивает ствол автомата.
Шукшин и Зуев догоняют шахтеров, идут за ними в нескольких шагах, слева. Полицейский и солдат сейчас их не видят. Но как проскочить мимо полицейского, стоящего в воротах? Если бы на них были такие же костюмы, как на бельгийцах!
До ворот остается несколько шагов. Полицейский стоит слева. Шукшин и Зуев, прячась за бельгийцев, переходят на правую сторону. Нервы напряжены до предела, сердце бьется так, что кажется - стук его слышит полицейский. Шукшин сильнее стискивает рукоятку ножа. Если полицейский бросится к ним - ударить и бежать…
Они уже в воротах… уже проходят ворота…
- Камерад… камерад! - Окрик негромкий, почти шепотом.
Шукшин и Зуев не оглядываются, идут, не ускоряя шага, за бельгийцами.
Тихо. Слышно только, как стучат об асфальт деревянные башмаки.
Бельгийцы направляются в поселок. Долго идти за ними нельзя - впереди на перекрестке патруль. Шукшин и Зуев отстают от бельгийцев, оглядываются и, перебежав неширокое поле, скрываются в посадках.
Мокрые от дождя, тугие ветки низкорослых густых деревьев больно бьют в лицо, в кровь царапают руки. Но они не замечают этого и торопливо пробираются сквозь густые заросли.
Внезапно деревья расступаются, в дождливой темноте матово светлеет канал.
Переплыть через канал не хватит сил. Кроме того, сразу же за каналом шоссе, по которому то и дело проходят машины. Но оставаться в посадках тоже нельзя. Солдат, наверное, уже поднял тревогу. Каждую минуту посадки могут оцепить.
Шукшин, затаив дыхание, прислушивается. Тихо.
- Идем быстрее! Нам надо влево…
Они пытаются пробраться посадками, но скоро выходят на дорогу. Это опасно, но все-таки лучше, чем идти сквозь чащу. Посадками далеко не уйдешь.
Вдоль шоссе тянется высокий черный забор шахты. Конца его не видно. Однако, где-то тут, недалеко, должны быть еще одни ворота, третьи. Ага, вон они… Около будки прохаживается полицейский. Дальше, на углу, вышка. Часовой не страшен: если он откроет стрельбу, они сразу уйдут вправо, к мосту, проскочат его и побегут к лесу. Только бы пройти этот проклятый забор!..
Полицейский уже близко, отчетливо видна его черная фигура, чуть освещенная фонарем.
- Не торопись, я устал, - говорит по-фламандски Шукшин и, замедлив шаг, достает из кармана сигареты, зажигалку.
Покуривая, они неторопливо, краем шоссе, проходят мимо полицейского. Он поворачивается в их сторону, вглядывается. Каких неимоверных усилий воли стоит сдерживать шаг под пристальным взглядом полицейского. "Мост уже близко… Один рывок - и там"…
Нет, спешить нельзя. Только не спешить! Они идут, не ускоряя шага. Наверное, полицейский все еще смотрит им вслед. Как назло, дождь перестал, сквозь поредевшие облака светит круглая, полная луна.
Вон и вышка. Шукшин старается разглядеть часового. Его не видно, скрывает тень от крыши. Зато как хорошо видны они на открытом, освещенном луной шоссе…
Сколько времени прошло с тех пор, как они вышли из санитарной части? Кажется, прошли не минуты, а вечность. Тревога на шахте еще не поднята. Конвоир, отводивший их в санчасть, мог решить, что русские сами ушли в нарядную, которую уже успели заполнить пленные, вернувшиеся из забоев.
Часового по-прежнему не видно. Они доходят до угла, поворачивают к мосту. За мостом - спасение! Еще только сотню метров…
Мост освещен, но на нем - ни души. "Быстрее, быстрее к лесу!"
К счастью, снова наплывают тучи, дорога и поле, отделяющие беглецов от леса, погружаются в темноту. Они бросаются в сторону, бегут по картофельному полю. Влажная глинистая земля облепила тяжелые башмаки. Бежать трудно, ноги путаются в высокой, густой ботве. Они спотыкаются, падают и снова бегут…
Мелькает молния, выхватывая из темноты низкие тучи, опушку леса. Лес уже, рядом, совсем рядом!
Только они пересекли поле - на шоссе, за мостом, засверкали фары машины, послышались отрывистые выкрики. Но теперь уже не так страшно. Под ногами мягко шуршит хвоя, пахнет мокрой сосной. Лес сплошь сосновый. Молодые деревья невысокие, но растут так часто, что их длинные, мохнатые ветки смыкаются. Лишь кое-где проглядывает небо.
Откуда-то слева доносятся сигналы машин, треск мотоциклов. Через минуту-другую они затихают. Можно остановиться, передохнуть, но Шукшин и Зуев продолжают идти. Ни усталости, ни боли в израненных руках они не чувствуют. Идут молча, настороженно вслушиваясь в легкий шум сосен. Им все еще не верится, что они на свободе. Идти, идти, как можно быстрее!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РОДИНУ ЗАЩИЩАЮТ ВЕЗДЕ
Лесные жители
Они идут сутки, вторые, третьи, четвертые, пятые. И без того ветхая, рваная одежда превратилась в лохмотья. Кроме картошки, которую они съедают полусырой, у них ничего нет. У Зуева совсем развалились башмаки. Он их бросил, идёт босиком. На его ноги страшно смотреть - они все в ссадинах и ранах, кровоточат.
Надежда встретить в лесу своих не оправдалась. Единственный выход - зайти в ближнюю деревню, раздобыть еды и узнать, где Опутро. Если они шли правильно, не сбились с пути, то Опутро должна быть недалеко. Неужели за пять ночей они не прошли тридцати пяти километров?
На шестые сутки Шукшин и Зуев вышли к деревне. Она стояла в нескольких стах метрах от леса, по обеим сторонам широкого асфальтированного шоссе.
В огородах и садах работали крестьяне. Доносился стук молотилки, на пруду около огородов громко крякали, хлопали крыльями большие белые утки. Слышались голоса детей. И аккуратные кирпичные домики, видневшиеся среди деревьев, и ровный стук молотилки, и этот пруд с застоявшейся зеленой водой, усыпанный белым пухом, - все казалось таким покойным, мирным. Но этот покой мог быть обманчивым? По деревням шныряют гестаповцы, и среди фермеров немало членов фашистской Черной бригады, агентов гестапо.
Поглядев издали на деревню, Шукшин сказал:
- Нет, сейчас входить нельзя. Подождем вечера. Вечером легче скрыться.
- А я бы пошел. Сил больше нету… - проговорил Зуев, но послушно опустился на траву.
Они лежат на опушке, под сосной, низко опустившей свои тяжелые ветви. На разные голоса заливаются лесные пичужки, жужжат шмели, стрекочут кузнечики. Ветерок доносит из садов тонкий аромат поспевающих яблок, меда. "Совсем как у нас дома…" - думает Шукшин и с тоской смотрит на солнце, которое никак не хочет клониться к горизонту.
Если бы удалось заснуть! Но голод не дает забыться. Под ложечкой, у самого сердца, нестерпимая ноющая боль.
- Римский император Марк Аврелий - он был философом - говорил, что боль есть только живое представление о боли. Откинь это представление, перестань жаловаться, и боль исчезнет… - Шукшин морщится, трет ладонью под ложечкой. - Интересно, был ли хоть раз этот Аврелий голодным…
Зуев не отвечает. Закрыл глаза, не шевелится. Лицо худое, изможденное, торчат одни острые, обтянутые коричневой кожей скулы. Кто поверит, что этому человеку еще нет тридцати лет. Лежит старик…
- Сколько теперь времени? - задумчиво говорит Шукшин.
- Наверное, уже часа четыре.
Зуев открывает глаза, приподнимает голову, долго смотрит в сторону деревни.
- Хлебом печеным пахнет… - ноздри его тонкого носа раздуваются, он громко глотает слюну.
- Слушай, Александр, ты заметил, какие у них поля? - снова заговаривает Шукшин. - Будто лоскутное одеяло. У нас мать, бывало, все такие шила - пестрота одна…
- Заметил… все ноги об эту проволоку искровенил! Если дома рассказать, что поле проволокой огораживают, - не поверят. Все на клеточки разгорожено. Тут, поди, и корову выгнать некуда. - Зуев умолкает, лежит неподвижно, закрыв глаза. Кажется, уснул. Но после долгого молчания продолжает: - А у нас земли-то… Боже ты мой! - Он поворачивается к Шукшину. - Как хлеба в степи поднимутся - ну просто море. А здесь и машину некуда пустить. Только повернешься - проволока соседа…
- Вот домой вернешься, расскажешь об этом на политзанятиях; конкретный пример преимущества колхозного строя…
- Нет, мне уже больше политзанятий не проводить! - Зуев вздохнул. - Не доверят… Да и сам бы отказался. Какое право я имею учить красноармейцев? Я им говорил, что советские воины в плен не попадают. А сам вот попал. Живым… Не хватило воли себя кончить. Не поднялась рука.
- Убить себя легче, чем перенести все, что мы перенесли. У меня товарищ был, майор один. Он говорил: плен еще не все, не конец. У тебя нет оружия, так остались мужество, руки. Мы еще будем бить врага. Будем! А мертвые врага не бьют…
Солнце склонилось к горизонту, село за дальним лесом. На землю легла вечерняя тень.
По улице лениво пробрело небольшое стадо коров. Галопом на гнедом коне проскакал мальчуган. Потом на велосипедах проехали крестьяне, вернувшиеся с работы. Следом за ними прогромыхала повозка. И сразу все стихло, улица опустела.
- Идем! Пора! - проговорил Шукшин.
Дом, к которому они решили идти, стоял на отшибе, на краю деревни, тылом к лесу. Около огорода, примыкавшего к дому, они остановились, огляделись. Людей не было видно. Шукшин подал знак Зуеву оставаться на месте, а сам, раздвинув проволоку, пролез в огород и направился во двор.
На открытой широкой веранде играли две девочки в розовых платьицах, белокурые, чистенькие. Рядом в палисаднике сидел мужчина, должно быть хозяин, читал газету. Под навесом молодая дородная женщина в белой косынке доила корову.
Первыми увидели Шукшина девочки. Бросив игрушки, они испуганно прижались к двери, вытаращили глазенки. Женщина перестала доить корову, но не двигалась с места, недоуменно глядела на пришельца - оборванного, обросшего, с ввалившимися глазами.
Из палисадника навстречу Шукшину неторопливо вышел хозяин. Он был молод. Расстегнутый пиджак плотно облегал широкие плечи. На темной жилетке поблескивала массивная золотая цепочка.
- Русишь? Плен? - спросил он, показывая рукой на восток. - Хэт камп ис дар, дар!..
Шукшин замотал головой. Нет, лагерь ему не нужен!
- Брот… хлеб… Эссен, эссен… - Он поднял с земли корку хлеба, показал хозяину. - Брот, эссен!
Хозяин, не спуская глаз с Шукшина, что-то крикнул жене. Она вскочила и, держась стороной, прошмыгнула к воротам.
"Фашист, черный" - понял Шукшин. Он смерил хозяина ненавидящим взглядом и ушел.
Обойдя деревню лесом, Шукшин и Зуев вышли к мельнице. Сразу за мельницей виднелся небольшой кирпичный домик. Около крыльца пожилой крестьянин снимал с велосипеда мешок картошки. Крестьянин, должно быть, проделал большой путь, маленькое морщинистое лицо его, с белыми, обвислыми усами, было покрыто, пылью. Увидев странно одетых людей, он положил мешок на землю и пошел им навстречу.
- Мы русские, - сказал Шукшин, - нам надо помочь. Понимаете, мы русские военнопленные, - стал объяснять он старику, произнося слово по-фламандски, два по-русски.
- Русски… Русишь? О, камерад, камерад! - усталое лицо крестьянина выразило одновременно и радость, и растерянность. - О, камерад! - Он начал обшаривать свои карманы.
- Возьмите! - Крестьянин протянул сигарету Шукшину. - Хлеба нет…
- Где Опутра? Нам надо найти Опутру.
- Опутерен? Нет… - крестьянин, секунду подумав, показал рукой куда-то за мельницу. - Нерутерен, Нерутерен!
- Наши, русские, тут есть? - спросил Зуев. - Русских не видал?
Старик отрицательно покачал головой.
- А, может, партизан знаешь? Партизан? Нам надо найти партизан, ты понял? - растолковывал Зуев, используя весь свой запас немецких и фламандских слов.