– Воин, – сдержанно, с достоинством повторил татарин. Помня о своем высокородном, ханском происхождении, он всегда тяготился положением слуги. Даже прислуживая такой прекрасной француженке. – Это правда, госпожа?
– Ты мой воин, Кара-Батыр. Я повторяю это при князе Гяуре, наследнике киевского великокняжеского престола, – добавила она, хотя и с некоторой долей иронии. – Таком же наследнике, как ты – престола крымского хана.
Кара-Батыр мельком взглянул на Гяура, и князь заметил в его глазах злой огонек ревности. Нетрудно было предположить, что взгляд этот принадлежал не преданному воину, и уж тем более – не слуге графини. Он выдавал в Кара-Батыре жадного обладателя. Почувствовав, что он изобличен, татарин поспешно перевел взгляд на француженку.
– Как воин, графиня, я буду служить тебе во много раз преданнее, чем служил в положении слуги.
– Именно на эту преданность я и рассчитываю, мой непоколебимый Кара-Батыр, – загадочно улыбнулась графиня. Чувствуя себя теперь куда более защищенной, чем когда-либо, она уже успела позабыть все страхи, связанные с погоней, которую устроил ей Бохадур-бей. – А теперь поднимись с колена. Хотя в этот раз ты слишком запоздал, все равно жизнь мне спас именно ты.
– Хотел бы, чтобы так это и было, – пробормотал тот, выпрямляясь перед графиней во весь свой могучий рост.
– Только на сей раз не саблей своей, а воинской наукой.
– Теперь понимаю.
– А еще меня спасало странное, очевидно, варварское оружие этого странствующего князя без княжества, – кивнула она в сторону Гяура. – Не правда ли, мой преданный князь? – и, не ожидая ответа, продолжила: – А теперь давайте достойно встретим рыцаря, сумевшего в конце концов одолеть Бохадур-бея, или как его там звали в этом страшном мире.
Не дожидаясь, пока Хозар приблизится, она взяла повод из рук Кара-Батыра и чинно взобралась на его коня. Так, сидя в седле, она и встретила уставшего, мокрого с ног до головы Хозара и плетущегося вслед за ним Корзача, который, кроме своего коня, вел еще и коня спасителя.
– Сабля Бохадур-бея, – воткнул Хозар клинок у ног Гяура.
Князь выдернул саблю из земли, осмотрел ее украшенную драгоценными камнями рукоять – очевидно, она досталась Бохадур-бею после гибели какого-то знатного турка, – и поднес Хозару.
– Прими это оружие из моих рук. Пусть оно будет наградой за службу. Ты – истинный воин Острова Русов, Хозар.
– О-дар! – с поклоном принял тот двумя руками саблю и, отвязав меч, подпоясался подарком князя.
– Я не предполагала, что у вас сохранилось такое рыцарское почитание друг друга, – вежливо заметила графиня. – К сожалению, у нас, во Франции, рыцарский кодекс давно утратил весь свой блеск. Многие решили, что последние рыцари Европы покинули сей мир вместе с крестоносцами, еще во времена Грюнвальдской битвы!
– У вас будет возможность убедиться, что это не так, графиня, – заверил ее Гяур.
– Саблю я от тебя принял, князь, как награду, – снова заговорил Хозар. – Она пригодится мне в бою. А вот эту брошь с чалмы Бохадур-бея и этот мешочек с золотом и византийскими, как объяснил Бохадур-бей, изумрудами мне, простому воину, не понадобятся. Прими их вместе с моей благодарностью, великий князь Одар-Гяур.
Гяур взвесил в руке мешочек, с интересом осмотрел огромную, усеянную драгоценными камнями брошь: "И где только этот грабитель раздобыл такое диво?!"
– Это твои драгоценности, Хозар, – отдал он воину брошь и мешочек и отступил на два шага назад. – Ты добыл их в бою. Если тебе неудобно брать их самому – прими из моих рук. Как плату за верную службу.
– Ты не понял меня, князь, – спокойно, с достоинством ответил Хозар. – Из твоих рук я могу принять только оружие. И положенную мне как воину плату. А все, что я добуду в боях, принадлежит тебе. Мне, воину, оно ни к чему. С той минуты, когда я стану обладателем бриллиантов и изумрудов, я перестану быть воином. Страшно будет расставаться с жизнью: кому оставлю свое богатство?
– А ведь он мудр, – лукаво улыбнулась графиня.
– Мужественно расставаться с жизнью нас приучали с детства, Хозар, – демонстративно не обратил внимания на ее реплику Гяур. – Смерть не должна страшить улича. Это возвращение к Перуну и Хорсу, которые послали нас на эту землю, чтобы сохранить опекаемые богами племя и его землю, – ответил он так, как заведено было наставлять своих воинов перед битвой еще их далекими предками.
– О-дар!
Графиня поняла, что она и Кара-Батыр стали свидетелями некоего старинного славянского, еще племенного, ритуала, поэтому, уже не вмешиваясь, молча ожидала, чем он завершится.
– Есть право воина, князь. По этому праву и говорю: все это твое, – едва заметно кланяясь, но даже в поклоне сохраняя гордую осанку, снова подступал к Одару-Гяуру Хозар.
– Я сказал, Хозар, – вскочил в седло князь, – бери и владей.
Хозар оказался почти рядом с графиней. Видя, что диалог зашел в тупик, Диана де Ляфер решила, что самое время вмешаться в этот странный ритуал раздела военной добычи.
– Передайте все это мне, Хозар. Князю действительно неудобно принимать из рук своего воина то, что тот добыл в бою. Хотя князю без княжества драгоценности, несомненно, нужнее – в этом вы абсолютно правы, – одарила она Гяура своей белозубой улыбкой.
Хозар растерянно взглянул на князя. Тот сидел с непроницаемым лицом, словно все, что здесь происходит, его уже не касается.
– Не беспокойтесь, я верну драгоценности вашему князю именно тогда, когда они ему более всего понадобятся. Ему и тому делу, ради которого вы пришли на землю своих предков, – по-своему истолковала растерянность воина графиня, пересыпая польскую речь заученными украинскими словами. – Или же я сама найду им достойное применение. Такое, которое когда-нибудь способно будет помочь в трудные дни и князю, и вам, Хозар.
Не дожидаясь ответа русича, она взяла из его рук брошь и мешочек и положила их в притороченную к седлу суму Кара-Батыра. Гяур и Хозар вопросительно переглянулись. Развязка оказалась неожиданной для обоих, однако оба они понимали, что изменить что-либо уже нельзя.
– Я правильно решила ваш спор, мои храбрые воины? – спросила графиня славян и, еще раз одарив всех улыбкой, направила коня к уже остывающему после боя лагерю. Как раз в это время со стороны руин в их сторону двинулась целая группа воинов, очевидно, пытавшихся выяснить, что здесь, у этой рощицы, происходит.
– Мудрое решение, – согласился Гяур, трогаясь вслед за Дианой и предоставляя ее слуге-татарину право взять себе любого прибившегося к ним коня.
– О-дар, – без особого энтузиазма поддержал его Хозар, вскочив в седло. – О-дар! – прокричал он, как кричал всегда, когда хотел высказать беспрекословное повиновение князю.
А преданностью он не переставал поражать не только Улича и всех остальных воинов дружины, но и самого Гяура. Привыкнуть к такой преданности и такому повиновению, кажется, было невозможно.
42
– Прошу прощения, мадам. Очевидно, леди ошиблась или чего-то не поняла, – смущенно и раздосадованно проговорил Кристиан, наткнувшись в покоях маман Эжен на ее холодное безразличие. Ему и самому не нравилось, что Стеймен подняла его, не дав досмотреть свои холодные, неохватные, как гранитные валуны на берегу залива Солуэй-Ферт, шотландские сны.
Он все отступал и отступал к двери, пока строгий, не допускающий возражения голос маркизы не остановил его у самого порога.
– Я еще не отпустила вас, Кристиан.
– Уйти я смогу только с вашего согласия, маркиза.
– Подойдите поближе, не заставляйте меня повышать голос.
Кристиан робко приблизился. Настолько, что Эжен смогла ощутить терпкий, отталкивающий запах мужского тела: букет из пота, несвежих волос под мышками и… табака. Каким же отвратительным показался маркизе в эти минуты дух – нет, не этого неухоженного шотландца, которого в принципе нетрудно будет отмыть, – а мужчины как такового!
В то же время маркиза прекрасно понимала, с какой стати леди Стеймен направила сюда шотландца. Эта англичанка ирландского "разлива" поняла, что, после того как Эжен отказалась от встречи с другой, более покладистой, нежели норовистая Амелия, пансионесойс, единственный способ усмирить ее плоть и придать уверенности в себе заключался в том, чтобы провести утро с Кристианом или с Гафизом. Вот только обращаться в такую рань к угрюмому, свирепому турку леди не решилась, опасаясь при этом гнева не только турка, но и самой маман Эжен.
Шотландец же отказать ей в столь сладостной услуге не посмел. Да и с какой стати? Но такому же образу мыслей подвергала себя в эти минуты и маркиза: если уж леди Стеймен умудрилась затолкать в ее обитель этого буйволоподбного островитянина, то какого дьявола?! Почему бы не воспользоваться животной похотью этого плебея, чтобы унять свою собственную… столь же низменную, а значит, плебейскую?
Все еще стараясь не обращать внимания на опротивевший ее нутру мужской дух, маркиза приподнялась на локте и внимательно осмотрела воина. Принимая его к себе на службу, маман, в присутствии герцогини д\'Анжу, предупредила: если он осмелится вступить в половую связь с какой-либо пансионессой, на следующее утро тело его найдут в реке, под скалами "Лесной обители".
По тому, как спокойно и вежливо маркиза обрисовала ему эту перспективу, шотландец, давно привыкший к суровым нравам дворцов и родовых поместий, безошибочно определил: слова маркизы – не угроза, а дружеское предупреждение человека, который, случись эта дикая связь, просто не сможет поступить иначе. И помочь ему тоже ничем не сможет.
– Здесь, как на поле брани: всегда есть опасность потерять собственную душу за желание заполучить душу врага, – спокойно прокомментировала ее предупреждение герцогиня д\'Анжу, окончательно доконав воина своим беспристрастным толкованием.
Вспомнив об этом, Эжен посмотрела на отдающую мужским тленом громадину с нескрываемым сочувствием. Самодурство двух сафисток [20] превратило это быкоподобное существо в евнуха при целом гареме страждущих по мужчинам девиц. Правда, в последнее время сама леди Стеймен все же умудрилась обречь его на небурную, полуплатоническую любовь. Однако обреченность на связь с этой холодной, ни к чему не стремящейся женщиной лишь усугубляла половые страдания Кристиана. Причем усугубляла еще и потому, что шотландец успел застать Эжен в ту пору, когда близость с мужчиной казалась ей настолько естественной, что позволяла мечтать о молодом страстном рыцаре. И даже после месячного пребывания в пансионате д\'Анжу маман все еще снизошла до того, что дважды затащила этого туповатого горца к себе в постель.
Размечтавшийся по этому поводу Кристиан тогда еще не понимал, что для владелицы пансионата эти короткие, нахрапистые, но какие-то слишком уж несуразные возлежания были всего лишь прощанием с грезами – и не более того.
– Раздевайся, Кристиан, раздевайся, – вдруг коварно выплеснула на воина остатки своей лесбиянкой жалости маман Эжен. – Ты не настолько прекрасен и приятен, чтобы я могла любоваться тобой, как одной из безжизненных статуй Лувра.
От неожиданности Кристиан вновь попятился. Слишком уж отчаянным показалось ему это предложение, очень смахивающее на приказ. Тем не менее остановился и, словно загипнотизированный, сбросил с себя халат.
В последнее мгновение, когда колени мужчины уже оказались на ее ложе, Эжен не выдержала и, неплотно, расслабленно сжав ноги, легла лицом вниз.
– Удовлетворяй свою похоть, как и сколько пожелаешь, – сухо предупредила она, давая понять, что отдается не по воле души, а по воле сексуальной прихоти собственной плоти. – Но при этом не издавай ни слова, ни вздоха. И потом сразу же уйдешь, причем незаметно, будто тебя здесь и не было.
"Проклятая плоть: чего только не сделаешь ради ее усмирения!" – почти простонала маркиза, ощущая, как, словно в пасть удава, погружается в пока что несмелые, но все более свирепеющие объятия Кристиана, который каждый раз набрасывался на нее, словно осатаневший зверь на случайно подвернувшуюся самку.
43
Шло время. Молчание затянулось.
Мазарини устало смотрел на огонь. Он взвешивал все "за" и "против". Идея генерал-лейтенанта де Брежи вверить судьбу новейших французских завоеваний казакам представлялась ему все более заманчивой. По всей вероятности, их-то де Брежи сумеет набрать столько, сколько понадобится, – выдержала бы казна. И если они действительно не алчны, как саксонцы…
– Нелишне вспомнить, ваше высокопреосвященство, что совсем недавно… – нарушил молчание граф. Он опасался, что, несмотря на основательно затянувшуюся беседу, так и не сумел убедить первого министра. Это задевало его самолюбие; все-таки он привык к тому, что обычно к его мнению прислушивались. Даже его величество Людовик XIII. -… да-да, еще совсем недавно, во времена кардинала Ришелье, послы Франции, вместе с послами Испании, Неаполя и Мальтийского ордена, обращались к гетману казаков Сагайдачному с просьбой присоединиться к Европейской лиге христианской милиции, выступавшей против экспансии Высокой Порты. Милицию, как вы знаете, возглавлял тогда князь де Невер, из того же рода, что и нынешняя королева Польши.
– Потомок последнего греческого императора Палеолога.
К потомкам императоров сицилиец Мазарини всегда относился с должным уважением. Независимо от того, что они представляли собой в светской жизни.
– Кроме того, есть неопровержимые доказательства, что большой отряд волонтеров-казаков уже в наши дни нанят на службу персидским шахом Аббасом Великим.
– Убедительно, граф. Этих аргументов достаточно. Однако замечу, что до сих пор вы не назвали ни одного имени полководца, который мог бы возглавить казачьи полки во Франции.
Посол удивленно взглянул на Мазарини и задумался.
– А что, это настолько важно?
– Нам не хотелось бы, чтобы им оказался какой-либо безвестный польский капитан.
– Или казачий сотник, – кивнул де Брежи.
– Кроме того, неясно, как, находясь у османского Рубикона, поведет себя польский король.
– Казаки доставляют королю столько всяческих хлопот, что Владислав IV с удовольствием отдал бы Франции все имеющиеся на Украине казачьи полки. Кроме, разумеется, так называемых реестровых [21] , которые все еще верно служат короне. А возглавить наших волонтеров мог бы… ну, хотя бы бывший чигиринский сотник господин Хмельницкий.
– Сотник? То есть все-таки капитан?
– Нет, в их понятии чигиринский, уманский или какой-либо иной сотник – это весьма уважаемая административная должность. К тому же король удостоил его чина полковника и должности генерального писаря войска реестрового казачества. Словом, в Варшаве Хмельницкого знают. Он был среди тех, кто вел переговоры с польским королем после недавнего восстания казаков. Не менее известен в Польше и на Украине и другой полковник, господин Сирко.
– Итак, две с половиной тысячи казаков-наемников. Два полка, пеший и конный, под командованием полковника Хмельницкого, – задумчиво проговорил Мазарини, поднимаясь и отходя к письменному столу.
Из вежливости граф де Брежи тоже поднялся.
– Коль речь идет о двух полках, Хмельницкого мы могли бы представить двору как генерала, – подсказал он. – Во всяком случае, он мог бы числиться таковым до тех пор, пока служил бы под знаменами короля Франции, поскольку генеральских чинов у казаков не существует.
– Думаю, это оправдано. Лучше будет, если при дворе о нем будут говорить как о генерале. "Чигиринский сотник, генеральный писарь…" Для наших генералов это нечто непостижимое.
Мазарини сел за стол и жестом предложил графу кресло напротив себя.
Де Брежи неохотно расстался со своим бокалом, поблагодарив, уселся в кресло и тотчас же устало закрыл глаза. На этот раз путешествие из Варшавы в Париж выдалось куда более утомительным, чем он предполагал. А легкого вина, которым граф взбодрился после прибытия в столицу, оказалось недостаточно, чтобы восстановить силы и бодрость.
Закончив писать, Мазарини поднялся и, опершись руками о стол, уже совершенно иным, официальным тоном произнес:
– Граф де Брежи, завтра утром вам надлежит получить в моей канцелярии письмо к господину Хмельницкому и господину…
– Сирко…
– Вот именно… С официальным приглашением прибыть во Францию для переговоров о формировании казачьего волонтерского корпуса.
– Слушаюсь, ваша светлость.
– С получением сего письма в течение трех дней вам надлежит отбыть в Варшаву. Сделайте все возможное, граф, чтобы через месяц казачьи офицеры прибыли в Париж.
– Я понимаю, ваша светлость, сколь важно это для Франции, – смиренно проговорил де Брежи, поднимаясь.
Мазарини резко взглянул на его лицо. Нет, привычной ухмылки графа де Брежи не последовало.
44
Увидев, что графиня в сопровождении спасителей приближается к табору, Сирко, Улич и сотник Гуран решили подождать их недалеко от места сражения.
Только теперь Сирко заметил, что солнце уже перевалило далеко за полдень и вся долина залита лазурным сиянием его нежарких весенних лучей. А еще недавно бурлившая река теперь сразу как-то поутихла, укротила свой предгорный нрав и постепенно входила в ритм спокойного равнинного течения.
Сирко еле удержался, чтобы не попросить графиню остановиться. Как воин, он заслуживал права любоваться красотой спасенной им женщины. Это право каждого победителя. А графиня действительно оставалась все такой же прекрасной. Словно не было ни битвы, ни погони, ни смертельной опасности.
– Только Франция способна иметь таких мужественных женщин, достойных славы Жанны д’Арк, – окончательно забурлил в нем родник неслыханного ранее красноречия. – Только Франция, господа!
– Так пусть же Франция услышит это, – сдержанно ответила графиня, быстро переведя взгляд с полковника на недалекое поле боя. Но даже вид страшного побоища не помешал ей заметить: – Вам, достойный князь Одар-Гяур, следовало бы поучиться у полковника Сирко галантности.
– Буду прилежным отроком, графиня.
– Запомню и прослежу.
– Значит, это вы – полковник Сирко? – обратился Гяур к казачьему атаману. – Успел наслышаться о вас. Точно так же, как о Сулыме и Хмельницком, о гетмане Дорошенко, ну и, конечно же, о прославившемся в Европе полковнике Носковском, доставившем немало неприятностей французским генералам, воюя на стороне австрийского императора Фердинанда II.
– Даже о Носковском? – без особого энтузиазма задержал свое внимание Сирко на последней из названных фамилий. – Его бы талант и мужество да повернуть на более святое дело, чем то, за которое громят друг друга австрийский император и французский король. Однако славы войску казачьему Носковский все же добыл – что правда, то правда. Ваши люди уже немного поведали мне о вас, князь Одар-Гяур. Слышал, преданно служите султану Высокой Порты.
– После того как княжество Остров Русов на Дунае перестало существовать, мои предки нашли приют в Византии. Но Византия и сама недолго продержалась. Сейчас многие русичи в самом деле пребывают на службе у султана. Кстати, я тоже являюсь его подданным, хотя предпочитаю служить кому угодно, кроме него.
– И двор Высокой Порты все еще относится к этому терпимо?
– Очевидно, до тех пор, пока не поверну оружие против его янычар [22] .