– Так кому же вы все-таки служите? – хитровато прищурил взгляд Сирко, оценивающе осматривая внушительную, статную фигуру Гяура.
– Сейчас, как и вы, полякам, – осадил его ироничным взглядом Гяур. – Но по-настоящему – только возрождению славянской земли Остров Русов, известной еще со времен киевского князя Святослава, являющегося, к слову, основателем моего рода.
– Князь Святослав – основатель вашего рода? Странно: на Украине уже вряд ли сыщется кто-либо, кто смог бы убедить мир, что ведет свой род чуть ли не от князя Кия.
– Потому-то и титул всех мужчин рода Одаров – "великий князь".
– Позвольте пока что обращаться к вам проще: "князь", – все с тем же хищновато-хитрым прищуром глаз предложил Сирко. – Но пусть ваша казацкая слава будет такой, чтобы со временем вся Украина величала вас не иначе, как с титулом "великий" или, по крайней мере, "светлый".
– Я не требую, чтобы вы обращались ко мне, употребляя титул моих предков – киевских князей, – резко отреагировал Гяур, направляя коня мимо Сирко и его свиты. – Просто считал, что вам, украинцу, а значит, в какой-то степени тоже потомку киевских русичей, важно будет знать, что род Рюриковичей имел свою ветвь и за Дунаем, а потом – в Византии и Османской империи.
– Не время теперь, господа, не время, – вмешалась графиня, чувствуя, что назревает ссора. – Странное свойство мужчин: ссориться, еще не познакомившись. Впрочем, как и женщин. Ваши воины как раз погребают павших, так давайте же поклонимся их праху.
– Истинно так, – миролюбиво согласился Сирко.
45
В первую тройку, отобранную еще тогда, в прошлом, герцогиней д\'Анжу, действительно вошли Диана де Ляфер, Клавдия д\'Оранж и Сесилия де Роан. Если привязанность герцогини к Диане была вполне понятной Эжен, то по какому принципу были отобраны Клавдия и Сесилия – оставалось до поры до времени загадкой. Во всяком случае, она не видела их преимуществ перед остальными пансионессами.
Ну, Клавдия – еще куда ни шло. Она хотя бы выделялась своими исключительно милыми чертами лица. По красоте она, конечно, уступала "первой даме пансионата" графине де Ляфер, чья удивительная прелесть казалась маман Эжен почти непревзойденной. Впрочем, как и вызывающая дерзость этой воспитанницы. Тем не менее смуглые, округленные черты лица Клавдии таили в себе великую силу девичьих капризов и непредсказуемости; а большие, влажные глаза обладали какой-то особой силой соблазна.
Во всяком случае, Эжен давно заметила, что из всех пансионесс мужчины дольше всего засматривались именно на Клавдию. В то время как сама она почти не обращала на них внимания, и это очень нравилось маман. К тому же она являлась общей любимицей пансионесс. Некоторые из них просто обожали Клавдию, почитая за счастье побыть с ней рядом, поплакаться, открыться, пошептаться, забравшись к ней под одеяло.
Единственной, кто совершенно не нуждался в ее внимании и поддержке, – Диана де Ляфер. Эта вообще держалась особняком. Жила своей, только ей понятной, жизнью, своими мечтами, воспоминаниями и грезами, своими расчетами. Она вела себя в пансионате, как аристократка среди скопища плебеек или фаворитка королевы среди служанок. Это всеми было замечено, признано и, что самое любопытное, остальные пансионессы довольно быстро смирились с таким поведением. Только к Диане все воспитанницы обращались с употреблением ее титула – "графиня Диана" и даже "госпожа графиня".
Другое дело Сесилия. Грубоватое, почти мужское лицо. Широкие, но слегка сутулые плечи – как у носильщика, который всю свою жизнь гнулся под тяжестью мешков. Длинноватые, спадающие до колен, руки, удлиненный лошадиный подбородок. И, вдобавок ко всему, длинный нос с крайне неудачной горбинкой на самом кончике, словно кто-то надломил его.
Узнав, что третьей д\'Анжу избрала Сесилию, маркиза от души посмеялась. Интересно, какой это из королев она желает подсунуть ее фавориткой? Где тот принц, который согласен считать уродину своей невестой? Какой министр падет до того, что решится признать ее своей любовницей?
Однако на этот счет у герцогини д\'Анжу имелись собственные взгляды. Она знала, что нужно людям, пославшим ее сюда. Не забывала при этом и свои планы и прихоти. В этом заключалась одна из тайн благополучия герцогини: она всегда умела сочетать интересы семейства Конде, с которым ее соединяли дальние родственные связи, со своими интересами, которые приносили ей и деньги, и удовлетворение. Никто не сумел бы убедить герцогиню, что она до сих пор не определилась со своим местом под солнцем.
Диана де Ляфер вела себя с герцогиней точно так же, как с маман Эжен и любой из пансионесс. Исключений для нее не существовало. По этому поводу Кристиан как-то заметил: "Диане нужно было родиться принцессой. Будь моя воля, провозгласил бы ее королевой Шотландии. Тогда-то, наконец, в Лондоне делали бы только то, что им прикажут из Эдинбурга".
Никаких длинных бесед с Дианой у герцогини не получалось. Девушка с полуслова поняла, чего от нее хотят. А попытку полюбезничать прервала в самом начале: "Женское сюсюканье меня не прельщает, герцогиня. Сплетни – тем более. Укажите, кто конкретно будет обучать меня верховой езде, стрельбе и покажет, как владеть ножом. Остальные премудрости дворцовых интриг я осилю сама".
То, что Кристиан влюбился в Диану, – не вызывало никакого сомнения. Однако чувствовалось, что занимался он с графиней не из-за платонической любви. Просто был прирожденным воином с самого детства. Вот почему его буквально ошеломили успехи Дианы. С раннего утра она сама разыскивала Кристиана и требовала начинать тренировки. Ни падения с лошади, ни первые неудачи в стрельбе из пистолета и метании ножа ее не остановили. Графиня стремилась познавать солдатскую науку с таким упорством, словно готовилась к кровавой мести, твердо зная при этом, что вся остальная жизнь ее будет связана с боевой лошадью, пистолетом и кинжалом.
В первое время за ней потянулась и Клавдия д\'Оранж. Она оказалась на удивление сильной. Только она пыталась удерживать гарцующего коня, да и пистолет в ее руке плясал не так лихо, как у Дианы. Она запросто могла схватить небольшой валун и, по-мужски разминаясь, толкнуть его от груди на два-три шага. Однако очень скоро выяснилось, что занималась она только вместе с Дианой. И ради ее восторга. Собственной цели в этом Клавдия не видела, азарта тоже не хватало. К тому же без конца дерзила Кристиану, явно ревнуя его к Диане. Все отношения их к тому и сводились, что Кристиан откровенно презирал лентяйку Клавдию, она же его зло, по-женски, не любила.
Другое дело Сесилия. Эта вообще оказалась трусихой. В седле она выдерживала не более одного круга по площади пансионата, да и то с условием, что Кристиан ведет коня под уздцы. Выстрелить из пистолета так и не решилась, не хватало мужества нажать на спусковой крючок. Нож швыряла, как щепку.
Эта некрасивая с виду, почти мужеподобная девушка вдруг оказалась удивительной неженкой. Едва завидев герцогиню д\'Анжу, она тотчас же бросала любое занятие, спешила к ней и, пользуясь ее благосклонностью, старалась не отставать до тех пор, пока мадам д\'Анжу сама не прогоняла ее. Вежливо, естественно.
Зато Сесилия стала благодарной слушательницей. При первой же беседе с герцогиней пансионесса засиделась у нее до позднего вечера, донимая всяческими расспросами. Два последующих вечера она снова заходила к ней последней, чтобы как можно дольше оставаться в обществе гостьи. В четвертый же осталась до полуночи, а потом заявила, что не решается возвращаться в столь поздний час в пансионат. Да к тому же под дождем.
– Ну что ж, если уж ты сама так решила, донья Сесилия… – погладила ее по щеке герцогиня. – Так и быть, эту грозовую ночь мы проведем вместе. У тебя нет возражений?
– С какой это стати я стала бы возражать?! – искренне удивилась Сесилия, почти мгновенно разоблачаясь и забираясь под одеяло.
Несколько минут они лежали по разным концам широкой постели, затаив дыхание. Искушенные в любовных интригах, они обе выжидали.
Удобный момент явился им с раскатом грома. Как только поднебесье разродилось синевато-багровым пламенем молнии, Сесилия подалась к герцогине, обняла ее, прижалась лицом к лицу, а выждав, пока все затихнет, с нежной благодарностью поцеловала в губы.
Каждый последующий ее поцелуй становился все длиннее.
И продолжалось это до самого утра.
46
Какое-то время они двигались к лагерю молча. Это молчание длилось ровно столько, сколько понадобилось, чтобы, погасив последние искры обиды, проникнуться скорбью обряда, который им предстояло освятить.
Недалеко от того места, где недавно вершился сабельный суд, на возвышенности у рощи, казаки уже готовили две могилы: для своих и кайсаков. Копали их кто чем может: обозники – лопатами, гусары и ратники Гяура – саблями и остриями копий.
Над уложенными в ряды телами павших носились стаи воронья. Под их карканье-отпевание Сирко, Гяур и ротмистр Радзиевский (мрачный и злой на всех на свете, в грязном, изорванном мундире) обошли этот строй непогребенных. Всех их, гусар и кайсаков, православных, католиков и мусульман, с убийственным безразличием примирила смерть. Причем страшное примирение это сразу же наложило печать дичайшей бессмысленности на всю ту неправедную сечу, которую они устроили в этой долине.
– Сколько погибло ваших воинов? – мрачно спросил Сирко у ротмистра.
– Пятеро, будь еще раз проклята эта давно проклятая земля.
– Не согласен: земля наша святая ничем перед вами не провинилась.
– А что, таких рыцарей потерять! Кстати, почему их хоронят вместе? Поляки ведь иной веры, они католики, а значит, не должны лежать в одной могиле… с некатоликами, – еле нашелся Радзиевский, подыскивая определение помягче. – И уж тем более – почивать почти рядом с мусульманами.
– Так подготовьте для них отдельную могилу, если это так важно. Только делайте это побыстрее, иначе здесь же придется и ночевать, а кто знает, нет ли вблизи ордынцев.
– У меня слишком мало людей, к тому же они устали, – резко парировал Радзиевский. – Хватит того, что мы приняли на себя основной удар кайсаков, в то время как ваши казаки прятались за повозками.
– Они не прятались, ротмистр, они оборонялись по канонам своей казачьей тактики. Если бы не сооруженный нами лагерь, не мы бы хоронили кайсаков, а кайсаки – нас, что, согласитесь, не одно и то же. И потом, что касается отдельной могилы для ваших гусар, то, да простится мне… Коль уж они вместе сражались, пусть вместе и почивают. Так будет справедливее.
– Какая уж тут, к черту, справедливость, – примирительно проворчал поляк, – гибнуть от сабель этих зловонных варваров?!
– Госпожа графиня! – позвал тем временем Гуран. – Здесь лежит художник, тот, который учился рисовать иконы, то есть на богомаза… Хотите попрощаться с ним? Мы поднесем тело.
Диана холодно взглянула сначала на сотника, потом на четырех казаков, принесших по его приказу тело беглого богомаза, и, не сходя с коня, все с той же холодностью во взгляде спросила:
– Кого вы принесли, сотник?
– Я же объяснил: парнишку, беглого маляра, что стрелу, вам предназначенную, на себя принял.
– Ах, того… Ну, знаете… Каждый принимает свою стрелу, только ему судьбой предназначенную. Каждый – свою, сотник, запомните это.
Гуран ошарашенно посмотрел на нее, на Сирко и, пробормотав что-то невнятное, скорее всего, зло выругавшись, отъехал в сторону.
* * *
Еще часа два ушло на то, чтобы похоронить погибших, подготовить к походу повозки и уложить на них раненых, которых решили везти до первого местечка. А также на то, чтобы хоть немного отдохнуть. Но всех удивила графиня де Ляфер, пожертвовавшая отдыхом ради того, чтобы дать в честь храбрых господ офицеров званый обед. При этом в ход пошли почти все припасы, которые имелись в ее небольшом личном обозе.
Пока она, с помощью своего кучера и слуги Кара-Батыра, готовила все это, Сирко и Гяур отдыхали, лежа под низкой кроной старой сосны.
Ротмистр Радзиевский пытался в это время каким-то образом привести в более или менее божеский вид мундир, который оказался настолько изорванным, что храбрый гусар попросту не решался показываться в нем на глаза француженки. А запасного у него не оказалось.
– Насколько я понял, князь, вы добираетесь до Каменца, чтобы, став полковником польской армии, усилить своим пока еще не сформированным полком гарнизон города? – нарушил слишком затянувшееся молчание Сирко.
Хотя поначалу он весьма скептически отнесся к сообщению Гяура о его княжеском происхождении, все же, немного успокоившись, решил продолжить знакомство. Задунайский княжич вызывал в нем все больший интерес. Как, впрочем, и его Остров Русов, слышать о котором Сирко доселе не приходилось.
– Это верно: польский король через своего посла в Австрии пригласил меня на службу, – несколько запоздало ответил Гяур. – Причем у нас намечался другой путь на Каменец, однако увидев, какие зверства учиняет банда Бохадур-бея, я решил пойти по его следу.
– Мужественное решение. Можете считать, что Украина уже признательна вам за избавление от шайки грабителей. Да и нам в этом бою тоже пришлось бы трудно, если бы не ваши воины. Хотя шакалы Бохадур-бея всего лишь грабители, но чувствуется, что все они прошли неплохую выучку в боевых походах.
""Каждый принимает свою стрелу", – вдруг вспомнились Сирко презрительно-холодные глаза графини. – Какое счастье, что паренек уже не мог видеть, как отблагодарила его за спасение эта странствующая красавица".
– Ваши казаки тоже отменно обучены, полковник. Лагерь из повозок… Мне приходилось слышать о таких казачьих лагерях, но в бою видел их впервые.
– Настоящие казачьи лагеря из повозок еще укрепляются окопами и валами, готовятся тайные подкопы для вылазок в стан осаждающих, словом, это целая наука, осваивать которую приходится у нас каждому воину, сама жизнь заставляет. Однако замечу, что, находясь на службе у польского короля, вы, князь, чаще будете оказываться в роли не защитника такого лагеря, а штурмующего.
– Но ведь вы тоже пребываете на службе у того же польского короля, да к тому же являетесь его подданным, а значит, мы союзники. Или, может быть, вы находите какую-то разницу в том, кому и как мы служим?
– Я служу королю Польши, – медленно, вдумчиво проговорил Сирко, поднимаясь с жупана, который ему подстелил джура, – но лишь до первого восстания казаков, первого зова из Сечи. В этом и заключается разница между тем, как служу я и как будете служить вы. А пока восстания нет, готов охранять границы Украины вместе с польскими шляхтичами, которые уверены, что берегут границы Речи Посполитой.
47
Свинцовое облако, зарождавшееся на вершинах гор, медленно, словно остывающая вулканическая лава, сползало лесистыми склонами, угрожая вот-вот поглотить еще недавно изнывавший от жары Бахчисарай. Стоя посреди внутреннего дворика, скрытого от глаз посторонних строениями дворца, Ислам-Гирей [23] демонически всматривался в эту мрачную, отдающую холодной сыростью лавину, силой воли пытаясь остановить ее движение, развеять, вернуть на небосклон предательски скрывшееся от его всемогущих глаз солнце.
Еще недавно крымский престол казался Ислам-Гирею вожделенной вершиной, достигнув которой он сможет наконец познать истинную радость императорского восхождения к Олимпу власти и славы. Но вот он достиг ее. Пройдя через заговоры, предательство и кровь, через неуверенность побед и надежды поражений, через гнев и молитвы, он вернулся в Бахчисарай победителем, вождем, ханом, властелином.
Однако теперь, осмотревшись уже с высоты ханского трона, он вдруг открыл для себя, что восседает посреди выжженного междоусобными войнами, пораженного голодом и болезнями клочка земли, со всех сторон зажатого могущественными соседями, ни один из которых не только не желает признать его, Ислам-Гирея, как хана, но даже слышать о нем. А еще он открыл для себя, что возле него почти не осталось преданных людей. Куда ни кинь – не верящая ему и боящаяся его беднота, да ненавидящие семейства вечно чем-то недовольных, обиженных алчных мурз, самым испытанным оружием которых стали двуличие, лесть, заговоры и змеиное выжидание.
Этого ли он хотел? На это ли рассчитывал и к этому ли стремился?
– Гонец из Буджацкой орды, всемогущественнейший, – появился за его спиной Карадаг-бей.
Ислам-Гирей напрягся, но головы не повернул. О гонцах из Буджацкой орды, как и гонцах из Запорожской Сечи, он приказал докладывать немедленно, даже в полночь, поднимая его с постели. Но из этого не следовало, что так же немедленно хан должен принимать и выслушивать их.
Он снова взглянул на лавину свинцово-черных туч. Словно подчиняясь его воле, они замедлили движение и начали рассеиваться. Причем Ислам-Гирею не хотелось сомневаться в том, действительно ли это происходит именно по его воле, а не по воле Аллаха. Он всегда чувствовал, что в теле его, в духе заложено нечто демоническое, отличающее от всех остальных смертных; что какая-то внеземная, подвластная лишь воле Аллаха, сила уже давно и навечно овладела им. Сила, воспользоваться которой он, Ислам-Гирей, сможет только тогда, когда станет правителем. Так вот, теперь он стал им и, видит Аллах, пора пробуждать в себе гений властителя, пора…
Карадаг-бей был рожден от турчанки и араба-эфиопа. Арабский тип лица каким-то удивительным образом сочетался в нем с тюркской припухлостью глаз, а негритянская курчавость волос – с почти европейской светлостью кожи; добродушная толстогубая улыбка – со свирепостью взора, а кротость повиновения – с нечеловеческой мощью бунтующих мышц, по-змеиному опоясывающих все его непомерно громадное тело. Для Ислам-Гирея он был всем: рабом, верным слугой, лекарем, телохранителем, секретарем, первым советником… При ханском дворе это было известно каждому. Но мало кто знал об основной обязанности этого человека, основном его призвании – главного тайного посла.
К удивлению хана, статус и должность главного тайного посла Карадаг-бей определил себе сам, как, впрочем, определял, пуская в ход всю свою авантюрную фантазию, и многое другое, что появлялось и почти немедленно укоренялось при дворе нового крымского хана. Причем основной обязанностью главного тайного посла было – подбирать, обучать и рассылать во все концы мира ханских лазутчиков, именуемых здесь тайными послами. А Карадаг-бей обладал удивительным талантом примечать таких людей, убеждать их, тренировать, вселяя веру в призвание каждого из них быть ни кем другим, кроме как тайным послом. Иногда целые ночи он проводил в небольшой секретной резиденции, расположенной в одной из горных долин, испытывая очередного тайного посла, обучая его премудростям разведки, посвящая в тонкости придворных и политически интриг той или иной столицы.
Теперь у Карадаг-бея уже появились помощники. Он создал целую школу тайных послов, уверяя хана, что не пройдет и двух лет, как ни в Европе, ни в Азии не останется ни одного правителя, при дворе которого не свил бы гнездышка, не пригрелся бы тайный посол Крыма. Который, в свою очередь, будет подбирать помощников, подкупать влиятельных людей, выуживать государственные секреты, стравливая врагов Ислам-Гирея между собой и таким образом спасая Крым от их общей ненависти. Такие же тайные агенты Бахчисарая стали появляться и в ставках правителей Перекопской, Очаковской, Буджацкой и других орд.
– Гонец уже прибыл, – вежливо напомнил хану Карадаг-бей.
– Что он намерен поведать мне?
– Он и в самом деле привез "говорящие" вести из Буджацкой орды.