– Видите ли, вот уже длительное время мне приходится жить в одной комнатке с Клавдией д\'Оранж. Так вот, от меня требовалась только нежность, все остальное проделывала она, оставаясь при этом адски изобретательной и неутомимой.
– Такого не может быть! – едва слышно проговорила Эжен. – Кто угодно, только не Клавдия!
Сесилия снисходительно рассмеялась.
– Она знает, что ни вы, ни герцогиня даже предположить такого не можете, и всегда удачно пользовалась этим. Она-то и пробудила во мне женщину. Когда я впервые поняла, что она по существу мужчина, я просто ошалела от радости.
– Погоди-погоди, что значит "по существу мужчина"? Что ты несешь? Мужчина – это как ты сейчас со мной? Ну, не запирайся. Объясни мне, объясни, – настаивала Эжен, побаиваясь, как бы Сесилия не отказалась от подробностей. – Я ведь пока что ни черта не смыслю в этом. У меня ведь и мужчины-то еще по-настоящему не было.
– Правда?! А вот это уже действительно странно.
– Тем не менее вернемся к Клавдии, – жестко напомнила Эжен.
– Так вы что, не знаете, что Клавдия Оранж?… Ну, что она – не только женщина, но и мужчина?
Эжен оттолкнула Сесилию и села в постели.
– То есть как это? Сесилия, сейчас мне не до шуток.
– Мне тоже. Будь она в эти минуты здесь, нам обеим было бы не до шуток, – неуместно хихикнула пансионесса.
– Повтори то, что ты только что сказала о мужчине и женщине.
– Можете считать, что повторила. Клавдия почти такая же, как и любой другой мужчина, хотя и остается при этом полноценной женщиной. Сначала она просто-напросто заставляла ласкать себя. Потом я сама пристрастилась к ночным забавам. Но я-то считала, что вы знаете о ее половых особенностях или хотя бы догадываетесь о чем-то таком в ее поведении, на всех прочих пансионесс не похожем.
– Господи, да она же неженка. Женственней любой из нас. Какой из нее мужчина?
– Это-то меня больше всего и поразило. На самом же деле все не так. И сила у нее почти мужская… Как видите, у меня с вами почти ничего и не получается, потому что я привыкла быть женщиной. Я, а не Клавдия. Так что сегодня в вашей спальне должна была бы появиться она, а не я.
– Но ведь это же черт знает что! В моем пансионате!.. – последняя вспышка гнева, на которую Эжен еще была способна в эту дикую страстную ночь, предварявшую многие другие ночи. С другими пансионессами.
В ночь, перевернувшую, перепахавшую всю ее жизнь.
53
В этот трактир в старой части Каменца, неподалеку от крепости, их пригласил старший квартирмейстер гарнизона майор де Рошаль, давнишний знакомый ротмистра Радзиевского. Не без труда разместив все прибывшее воинство на окраине Каменца, он решил, что теперь господа офицеры со спокойной совестью могут отблагодарить его, оплатив ужин в лучшем трактире города, где публику развлекал еврейский оркестр, часто бывали местные красавицы, а под молодую говядину подавали красные молдавские вина, хмельные, как юная цыганская кровь.
Он привел сюда офицеров в полдень, пока не нахлынули завсегдатаи и можно было спокойно поговорить о судьбе, вине и походах. Амурных историй де Рошаль не терпел. Он любил женщин, а не разговоры о них. Возможно, поэтому часто избегал общества местных польских офицеров и шляхтичей-канцеляристов.
Впрочем, этот француз вообще считался в городе человеком угрюмым и нелюдимым. Ходили слухи, что во Франции за ним водились какие-то серьезные грехи, однако это мало кого настораживало: за кем из иностранцев, нашедших приют за стенами Каменца, их не водилось?
Трактир встретил офицеров из отряда Сирка и Гяура влажноватой прохладой, напоенной запахом жареного мяса, острых молдавских приправ и вина. Деревянные своды его источали какой-то особый мрак таинственности, обычно присущий лишь древним замкам и монашеским кельям.
На сидящих за низкими столиками нескольких жильцов местного постоялого двора да славившихся своим буйством каменецких пьяниц офицеры особого внимания не обратили. Зато взгляды их сразу же приковали две женщины, горделиво, с достоинством восседавшие в конце зала, чуть левее небольшой, обрамленной перилами сцены для оркестра, за единственным столом, стоящим не вдоль стены, а поперек довольно большого зала, так что, сидя за ним, можно было наблюдать все происходящее в трактире.
Правда, непонятно было, зачем этот обзор понадобился сухопарой седовласой старухе с завязанными черной бархатной повязкой глазами. А ведь именно она царствовала за столом. Стеснительно жавшаяся за ним черноволосая смуглолицая девушка, одетая так, как цыганка, рядом с этой седовласой как-то вообще не воспринималась.
– Опять здесь эта безобразная старуха, – пробормотал квартирмейстер, останавливаясь посреди зала и оглядывая ближайшие столы, чтобы выбрать наиболее подходящий из них для своей компании. – Цыганка, правда, ничего… Но только к чему они обе здесь?
Заметив де Рошаля и державшего на подвеске раненую руку ротмистра Радзиевского, из комнатки, отгороженной от зала камином, выскочил старший оркестрант. Еще через минуту он вызвал трех скрипачей и флейтиста. В таком составе оркестр и заиграл тоскливую, монотонную, как сам быт еврея в маленьком провинциальном городке, мелодию.
– О бог Яхве! – появился вслед за оркестрантами хозяин трактира Хаим Ялтурович, приземистый располневший еврей лет пятидесяти, в некогда белой рубашке с закатанными рукавами и черном, расшитом узорами жилете. – И над плешивой головой старого Ялтуровича, прошу прощения, тоже иногда восходит солнце. Садитесь, панове, садитесь, дорогие мои! Вот ваш стол. Нет, лучше этот, – метнулся он к другому, сметая ладонью невидимые крошки. – Этот стол, прошу прощения, двадцать лет ждал таких гостей! Впрочем, что я говорю? Не двадцать, все сто. Руфина, Мыцык! – тут же кликнул он своих помощников, тоже скрывавшихся где-то в комнатке за камином. – Вина высоким гостям из Варшавы!
– Увы, нынче мы не из Варшавы, – попытался уточнить Радзиевский.
– Неправда, пан ротмистр, неправда! – помахал коротким волосатым пальцем у него перед носом трактирщик. – Все желанные гости – только из Варшавы, в которой сам Ялтурович, прошу прощения, так никогда и не побывал.
– Париж, как я погляжу, здесь не в почете, – заметил Гяур и, не став дожидаться дальнейших приглашений, первым уселся за указанный трактирщиком стол.
– Э, что вы знаете за Париж?! Париж, молодой человек, это как мечта, которую, прошу прощения, могут позволить себе только варшавяне. Здесь, в Каменце, о Париже может мечтать только человек, потерявший всякий стыд перед памятью о своих предках. Каждый должен мечтать только о том, что ему хотя и недоступно, но позволительно.
– Странная философия, – устало заметил Гяур, не желая выслушивать продолжение этого спора.
– Нам с вами не понять философию каменецких трактирщиков, – уселся рядом с ним Радзиевский. – Это выше человеческого понимания.
– Янкель, – обратился тем временем трактирщик к оркестранту. – Побойся Бога, Янкель: ты же не на похоронах у Мойсиловича! Скрипач, прошу прощения, или играет, или молится. Так делай же что-нибудь одно!
Не возразив ему ни словом, скрипачи мигом прервали только им ведомую, бесконечную мелодию каменецких предместий и заиграли бойкую венгерскую польку, так полюбившуюся местным беглым мадьярам.
– Рассаживайтесь, господа офицеры, – продолжал суетиться Ялтурович, хотя все, кроме Рошаля, уже уселись. – Лучший стол в лучшем, прошу прощения, трактире! Это я вам говорю – Хаим Ялтурович, бедный подольский еврей, никогда не бывавший в Варшаве.
Однако Рошаль все еще продолжал стоять посреди зала, брезгливо посматривая в сторону стола, за которым сидели слепая старуха и девушка. Как человек, пригласивший полковников в этот трактир, он чувствовал себя виноватым в том, что две нищенки самим присутствием своим будут сводить на нет их приятную беседу.
– Послушайте, Ялтурович, я еще могу понять, почему здесь сидит эта гулящая смуглолицая нищенка-девка, – проговорил он с сильным французским акцентом, едва подбирая польские слова. – Но с какого это времени вы решаетесь усаживать офицеров за стол, стоящий рядом с безобразной слепой старухой, – этого я объяснить себе не могу.
– Но женщины, прошу прощения, сами выбрали этот стол.
– Мало ли что они выбрали, Ялтурович! Кто тут хозяин: ты или кто-то другой? Если все еще ты, тогда почему эту гадкую старуху я вижу здесь уже в третий раз? Может, ты все-таки выпроводишь ее отсюда?! А еще лучше – вообще отвадишь от своего трактира?!
– Пан офицер, пан офицер! – замахал руками Ялтурович, испуганно поглядывая на посетительниц. – Зачем вы так нервничаете? Не обращайте на них внимания: они пообедают и уйдут. Они, прошу прощения, действительно часто обедают у меня. Так я вас спрашиваю: кому от этого плохо?
– Ага, значит, эта слепая старуха и эта цыганка – они тоже из Варшавы? – язвительно улыбнулся квартирмейстер.
– Побойтесь Бога, – почти шепотом пытался увещевать француза трактирщик, стараясь в то же время отвести его подальше от слепой. – Не говорите так об этой слепой женщине.
Князь Гяур непонимающе оглядел присутствующих и, поняв, что следует вмешаться, схватился рукой за меч, однако полковник Сирко сдержал его:
– Не нужно, это не тот случай, когда что-то решает меч, – загадочно как-то, вполголоса произнес он. – К тому же мы пропустим то, ради чего Всевышнему понадобилось устроить эту стычку вполне зрячей слепой и полного слепца, считающего себя зрячим. В крайнем случае я сам вмешаюсь: у нас с поляками свои давние, казачьи "любезности".
– Никакая она, прошу прощения, не нищенка, – продолжал тем временем вещать предельно вежливый трактирщик. – Это же Ольгица! Она из очень знатного польско-чешского рода. Настолько знатного, что, говорят, отец ее – потомок римского и чешского короля Вацлава IV, того самого, который одно время даже был императором Священной Римской империи [27] .
– Эта слепая нищенка – из знатного, императорского?! – расхохотался де Рошаль, не желая скрывать своего отношения к Ольгице. И только теперь Ялтурович понял: прежде чем войти в его трактир, квартирмейстер уже успел пропустить бокал-другой вина. Только это и прощало его в глазах Ялтуровича, испытывавшего не наигранный, а вполне естественный, почти мистический страх перед зачастившей в его трактир слепой женщиной. – Не такого ли знатного, как ваш собственный род, пан "варшавянин" Ялтурович?
– Но, прошу прощения, пан квартирмейстер…
– Кроме ясновельможных графов Потоцких, в этом провинциальном городке нет и не может быть людей знатного происхождения! – голосом римского трибуна провозгласил де Рошаль. – Не считая, конечно, прибывших сюда на службу господ офицеров, – тотчас же исправил он свою ошибку, вспомнив, что один из прибывших с ним полковников наделен титулом князя.
– Графиня Потоцкая – ваша, прошу прощения, покровительница, ясновельможный; мы это знаем, – слишком двусмысленно для данной ситуации, но с приличествующей случаю вежливостью заметил Ялтурович. – Как знаем и то, что пани Потоцкая, как никто другой, часто бывает в Варшаве. Есть же на свете, прошу прощения, счастливые люди!
– Так выставишь ты, старый проходимец, этих нищенок или нет? – уже едва сдерживал гнев де Рошаль. – Что ты все хвостом передо мной виляешь?
54
– Не спорьте с ним, пан Ялтурович, – вдруг раздался громкий властный голос Ольгицы. – Но и не бойтесь его. Просто не обращайте на этого захмелевшего чужеземца внимания.
Заслышав ее слова, мгновенно затихли и застыли с бокалами в руках подвыпившие горожане; остановилась посреди зала служанка с подносом, на котором стояли два графина с вином; повернули головы Гяур, Сирко, Улич и Хозар. В трактире вдруг воцарилось благоговейное, словно в храме перед проповедью, молчание.
– В своей жизни этот черный человек не руководствуется ничем, кроме алчности и гордыни. Для него не существует ни святых мест, ни святых слов. Не говоря уж о доброте людской.
– Что?! – взорвался де Рошаль. Но только на этот гневный окрик-вопль его и хватило. – Что она там бормочет, трактирщик?!
– Ах, если бы я мог слышать то, что эта женщина хотела сказать на самом деле! – пожал плечами Ялтурович.
– Он приехал сюда, потому что послан одним человеком из Варшавы, – все также спокойно и властно продолжала слепая. – Специально для того, чтобы вершить здесь свои подлые иудины дела. Однако недолго… Мне жаль его.
– Ты, нищенка!.. Тебе жаль… меня?! Нет, вы слышали, Ялтурович, ей жаль меня! – нервно, словно в приступе, расхохотался де Рошаль, но никто, ни один из присутствующих, не решился ни поддержать квартирмейстера, ни вслух возмутиться его недостойной офицера стычкой с несчастной слепой женщиной. Все в онемении наблюдали за странным поединком.
– Оставьте его, пан Ялтурович, – все так же спокойно сказала Ольгица, когда трактирщик попытался задержать руку на эфесе сабли квартирмейстера. – Дайте ему выхватить оружие, – продолжала она, поднеся кубок с красным вином на уровень повязки, словно бы рассматривая его на свет. – Но прежде, чем он успеет взмахнуть ею, я успею предречь, что жить этому человеку осталось ровно десять дней. Ты слышишь меня, чужестранец?! Ровно десять! Так считай же их, помня, что змея уже на паперти!
– Змея уже на паперти?! – не удержался кто-то из завсегдатаев, зная о том, что Ольгица обладает мощным даром предвидения.
Что это значит?
– Слышали: она уже на паперти?! – эхом прокатилось по трактиру.
Люди повторяли слова всяк на свой лад: одни – переспрашивая, не ослышались ли; другие – пытаясь понять или хоть как-то истолковать их смысл, третьи – просто так, в недоумении: что же в действительности может означать это странное Ольгицыно: "Змея уже на паперти"? И какое это имеет значение в ссоре, затеянной майором-квартирмейстером?
А когда поняли, что из уст Ольгицы это предсказание могло сорваться, только будучи страшным наговором колдуньи, сочувственно зароптали:
– Перекрестись, Ольгица!
– Сжалься над человеком!
– Осени себя Святой Богородицей.
Сам же Рошаль не желал ни задумываться над предсказанием Ольгицы, ни прислушиваться к роптанию мещан. Ухватив трактирщика за плечо, он буквально отшвырнул его от себя, расчищая дорогу к столу предсказательницы, и, выхватив саблю, ступил к ней.
Девушка вскрикнула, однако не вскочила и не бросилась вон из-за стола. Наоборот, мигом пересела в стоящее рядом со старухой деревянное кресло и, откинувшись на спинку, уставилась на майора с таким напряжением, что даже Гяуру вдруг почудилось, будто глаза девушки излучают какое-то огненно-красное демоническое сияние, словно глаза волчицы, подкрадывающейся в темноте к своей беспечной жертве.
Сильная молния отпечаталась на оконном стекле как раз в то мгновение, когда де Рошаль занес саблю, чтобы опустить ее на седовласую голову старухи. Однако Гяуру показалось, что молния вспыхнула не за окном, а здесь, в зале, пронзив его своды и пол, опалив при этом клинок квартирмейстера.
Все, кто был в это время в трактире, в том числе и Гяур, вздрогнули. Лишь де Рошаля, казалось, уже ничто не в состоянии было остановить. Он не мог опустить саблю без удара, даже если бы молния поразила его самого.
Дважды пытался он убить Ольгицу, и дважды лезвие сабли входило в ребро стола справа от нее. Будто какая-то неведомая сила отводила его руку от мести, от греха. И при этом каждый раз молния ударяла прямо в окно, хотя еще несколько минут назад ничто не предвещало грозы и никто не слышал ни грома, ни шума дождя.
Когда же майор взмахнул саблей в третий раз, она вдруг со звоном упала на пол позади него.
Сирко, Гяур и их спутники оцепенело ждали развязки этого страшного поединка. Горожане же сидели, словно привидения.
Не по своей воле упустив на пол саблю, сам де Рошаль тоже какое-то время неподвижно стоял напротив Ольгицы, затем в ужасе попятился к столу, за которым стояли приведенные им офицеры.
– Ведьма, – в ужасе прошептал он. – Эта слепая старуха – ведьма! Они обе ведьмы. Их нужно сжечь на костре! – истерично заорал он. – На костре! Обеих! Посмотрите на эту слепую: это и есть ведьма!
– О нет, пани Ольгица, прошу прощения, не ведьма, – подобно удару молнии, прозвучал в мертвенной тишине трактира на удивление спокойный, будничный голос Ялтуровича. При этом он поднял саблю и на всякий случай передал ее Сирко, полагая, что уж этот-то суровый полковник не позволит майору еще раз воспользоваться ею для нападения на женщин.
– Она страшнее ведьмы! – почти прорычал де Рошаль.
– Разве что для вас, – стоически возразил хозяин трактира. – Поэтому не спорю. Но все мы хорошо знаем, кто она такая. Она – просто Ольгица.
55
Возможно, происшествие в трактире на этом и закончилось бы. Через несколько дней его пересказывали бы уже как легенду, созданную самим Ялтуровичем, тщетно пытавшимся доказать всем и каждому, что его трактир лучший на Подолии, а все высокие гости его прибывают исключительно из Варшавы. А что какой-то там пьяный майор-француз не сумел с двух ударов попасть саблей в голову старухи – так ведь на то воля Божья. Каких только чудес не случается в трактире после нескольких кубков крепкого венгерского вина! Да и кто свидетель всему этому: знаменитые каменецкие пьяницы? То ли приснилось, то ли померещилось. Правда, были еще какие-то случайно прибившиеся в эти края офицеры-славяне, так ведь где они теперь, что и кому способны поведать?
Да, очевидно, на этом все и закончилось бы. Де Рошаль вынужден был бы усмирить гордыню, запив ее кубком хорошего вина; Сирко и Гяур – простить французу его горячность, а слепая Ольгица и ее дочь Власта – удалиться из трактира восвояси, дабы не накликать новый приступ гнева. Но…
– Власта, – вновь прозвучал уже знакомый всем голос старухи-провидицы, раз услышав который, трудно было спутать. – Попроси-ка того худощавого офицера-казака… Да-да, что вошел вслед за французом. Попроси его подойти к нам.
– Что вошел вслед за французом? – задумчиво переспросила девушка, поскольку сама она не обратила внимания на то, кто именно из офицеров первым переступил порог трактира.
– А теперь принял от трактирщика саблю, – уточнила пророчица.
– Ах, этого. – Власта робко взглянула на все еще растерянно стоявшего между столами де Рошаля и направилась к Сирко. – Это она вас, ясновельможный, – обратилась к полковнику. – Пани Ольгица просит подойти к ней, если изволите.
– Это еще зачем? – оглянулся Сирко на своих спутников, уже давно поднявшихся из-за стола, но так и не решающихся вновь опуститься на свои места. Он тоже опасался, как бы приглашение старухи не закончилось каким-либо из ее колдовских фокусов. Не хватало только стать предметов насмешек офицеров.
– Подойдите, подойдите, – мягко подтолкнула его Власта. – Вам стоит выслушать ее. – И, отняв у полковника, как у заигравшегося мальчишки, саблю, передала ее… квартирмейстеру. – Кажется, это ваша, мсье, – вдруг произнесла она по-французски. – Только упаси вас дьявол поднять ее еще раз на кого-либо в этом трактире.
Майор взвесил саблю в руке, и девушка почти инстинктивно ощутила, какая неистребимая ненависть переливается сейчас из жил этого человека в холодную ярость его клинка.
Совершенно не испугавшись этого, Власта решительно посмотрела ему в глаза и смотрела до тех пор, пока де Рошаль не швырнул саблю в ножны.