* * *
Студент долго ждал у трамвайного кольца Щепкина. Даже подумал, не разминулись ли? Но летчик наконец появился в воротах, шагал вяло. Уже по походке Николай понял, что снова, видно, день пустой. Но оказалось, нет, не пустой.
Даниил Семеныч сел рядом, нехотя вынул из кармана тетрадь. Протянул, буркнул:
- Читай! Я там скопировал!
Николай в полутьме чиркал спичками, ломал их, читал в их неверном свете выписку из канцелярского дела. Там было всего две фразы: "9 февраля с. г. От проектанта Шубина М. Я. принят комплект чертежей и пояснительная записка по проекту гидроаэроплана". И дальше: "20 апреля с. г. Комплект чертежей и пояснительная записка по проекту гидроаэроплана возвращены проектанту Шубину М. Я.".
- Что же я Томилину скажу? - вздохнул Николай. - Столько времени угробить, а на что? Это все, Даниил Семеныч?
- Нет, не все, - сказал тот. - Я год забыл поставить. Одна тысяча девятьсот четырнадцатый.
Когда расстроенный Теткин явился на службу, навстречу ему по лестнице сбежал Томилин. Николай, стараясь не глядеть на него, показал выписку. Тот взглянул мельком, буркнул:
- Не так уж все это страшно. У вас блокнот, карандаш при себе? Поедете со мной!
На улице стоял таксомотор. Шофер недовольно ворчал: ехать надо было далеко, в Лефортово, там булыга вывороченная, ямины. Николай уже знал, что близ лефортовских казарм Томилин добился от Моссовета нового помещения для своего бюро, бывшие склады и контору чайной фирмы Высоцкого. Там шла перестройка, и новое здание обсуждали уже на все лады.
Юлий Викторович, несмотря на тряску и резкие гудки, сидя в таксомоторе и навалясь на плечо студента, задремал. Только теперь Николай разглядел, как он утомлен и бледен; на твердом подбородке белела седая щетинка, под глазами желтели круги, веки воспалены.
Таксомотор отпустили, не доехав до места, дальше было не проехать. Навстречу им по доске, проложенной над траншеей, уже бежал прораб, молодой человек в спецовке и кепке. В траншее шуровали лопатами землекопы с голыми, загорелыми спинами. С полдюжины телег-грабарок отвозили грунт; штабели красного кирпича, чугунные трубы, доски, оконные рамы - все это громоздилось в рост человека. Рабочих здесь было множество, по мосткам в верхние окна склада вереницей тянулись подносчики с "козлами" за спиной, размеренно тащили наверх кирпичи…
Прораб начал весело объяснять ход работ, но Томилин прервал его, пошел смотреть все сам, бросил Теткину:
- Будете записывать!
Здание было огромное, да это и понятно: чай фирмы Высоцкого прежде был известен по всей России, торговлю вели с размахом. Два нижних этажа и подвалы занимали склады, верхний - контора. Но сейчас здесь уже ничего не осталось от прежних владельцев, кроме еще не закрашенной надписи.
И Теткин, и примолкший прораб с трудом поспевали за Томилиным. Они прошли через пролом в стене в нижний этаж. Потолки между ним и вторым были выломаны, от этого образовалось огромное и высокое помещение, похожее на фабричный цех. Две колонны еще в опалубке уходили вверх, подпирая балки свода. Там же, наверху, с подмостьев рабочие навешивали рельсы для будущего такелажного крана.
Томилин снял пиджак, отдал его бесцеремонно Теткину, засучил рукава, открыв худые мускулистые руки, полез в провал вниз, в подвалы. Ковырял стены, простукивал молотком кладку, измерял ее рулеткой. Вылез, поморщился:
- Почему не забили подвалы бутовым камнем? Вы представляете, какая будет нагрузка? Здесь мы поставим динамические весы, да еще на них грузить будем - тонны!
- Не успели… - сказал прораб.
- Запишите, Николай Николаевич, не успели!
Летел дальше.
- Проемы для вентиляции не пробиты! Запишите!
- Фундаменты под станки залиты с нарушением габаритов! Этот, этот и этот! Всего три! Запишите!
- Почему заложена эта ниша? Здесь по проекту будет стоять малый компрессор аэродинамической трубы! Запишите!
Только когда поднялись на третий этаж, Томилин отпустил взмокшего прораба. Он с удовольствием оглядел просторное пустынное помещение и сказал:
- А здесь будем работать мы! Представляете, Николай Николаевич, шорох ватмана в тишине, над каждым кульманом переносная лампа на кронштейне и - работа!
- А что будет внизу? Цех какой-то?
Томилин пососал задумчиво погасшую трубку, усмехнулся:
- Не так давно один не очень умный деятель авторитетно изрек: "Самолет не машина, рассчитать его как инженерное сооружение нельзя, воздушную нагрузку никогда не удастся определить точно!" Я хочу быть совершенно автономным и ни от кого не зависеть! И мне в этом пошли навстречу… То, что мы просчитаем здесь, будет построено в опытном образце, испытано и подтверждено там! - он ткнул черенком вниз. - А уж потом можно будет отдавать и на съедение жрецам из ЦАГИ! То, что им будет уже не по зубам! Вы печатать умеете?
- Что? - не понял Теткин. - А… да, немного…
- Поезжайте в бюро, отпечатайте на машинке мои замечания по перестройке и ремонту в трех экземплярах, под копирку!
Николаю не очень понравилось, что его определяют в пишбарышни, он неуверенно заметил:
- Может быть, Ольга Павловна это лучше меня сделает?
Томилин сразу же поскучнел, глядя в сторону, процедил:
- Она… недомогает… Не очень здорова. Вы уж, Николай Николаевич, как-нибудь этак… сами…
И побрел от него, ссутулясь, с пристальным вниманием разглядывая заляпанный известкой пол.
3
- Лялечка! Ну стоит ли плакать? Этот господин не достоин даже вашего мизинчика!
Старушка царапалась в дверь, как кошечка коготками. Ольга утерла слезы и притихла. Не хватало еще Аглаи Петровны с ее соболезнованиями.
- Может быть, вам приготовить кофе? У меня осталось от старых запасов немножечко настоящего "мокко"! - не унималась соседка.
- Спасибо, Аглая Петровна! - суховато сказала Ольга, пытаясь отвязаться от непрошеной опеки.
- Вы уже не плачете?
- Нет, я уже не плачу!
- Ну и слава богу… - Шаги за дверью прошаркали прочь.
Голубовская была подселена "по уплотнению" в тесноватую квартирку бывшей классной дамы Дитрихсон, и жили они с хозяйкой мирно. Аглая Петровна была безобидная, одинокая женщина, никогда не имевшая ни мужа, ни детей. Из близких у нее была только такса по кличке Гортензия, поэтому появлению Голубовской она была искренне рада.
Пристроил сюда Ольгу Томилин - впрочем, он все организовывал в жизни Ольги Павловны. Даже настенный телефон в передней. Сейчас он то и дело взрывался настойчивым металлическим дребезжанием, но ни Аглая Петровна, ни Ольга Павловна не подходили к аппарату, хотя прекрасно знали, что звонит Юлий. Больше им не звонил никто.
Взаимоотношения Лялечки и Юлия вызывали у Аглаи Петровны повышенный интерес.
- Вы меня извините, деточка! - с прононсом говаривала она недоуменно. - Ваш образ жизни, в котором некоторое значение имеет этот приходящий мужчина, - это тоже достижение нового времени?
- Он мой муж.
- Почему тогда он живет где-то на Садово-Триумфальной, а вы у меня? Это имеет, как это сейчас говорят, отношение к метражу жилплощади?
- Нет, не имеет! Просто так ему удобнее, - смеялась Лялечка.
- А вам? - щурила старуха водянистые настойчивые глаза.
Ольга Павловна все превращала в шутку. И объясняла, что они достаточно надоедают друг другу на службе, где проводят рядом весь рабочий день. Для сохранения пылкости чувств, как известно, необходима дистанция. И это даже забавно: встречать собственного супруга как долгожданного гостя.
Но Аглаю Петровну не так-то просто было убедить. И ее вопросы сыпались один за другим.
- А почему вы сохраняете в браке девическую фамилию? Или вы считаете его фамилию недостойной? А где вы были обвенчаны? Или вы ограничились гражданским браком?
Неудовлетворенная ответами Лялечки, старуха уходила в кухоньку, где регулярно готовила на керосинке кашку для такой же дряхлой и беззубой Гортензии. Такса смотрела на Ольгу Павловну слезящимися глазами и, медленно переставляя кривые лапки и покряхтывая, брела вслед за хозяйкой из ее комнаты. Мудрая Дитрихсон чуяла фальшь в отношениях Ольги Павловны и Томилина и все старалась разузнать, что же и когда их связало.
А связала их юность… Это было уже давно, когда семейство именитого санкт-петербургского врача Голубовского с громкой и обширной частной практикой в десятом году сняло дачу в Куоккале. На соседней даче жил адвокат Томилин.
В то лето Лялечке исполнилось четырнадцать лет, она была неуклюжей толстушкой, обожала все сладкое, за что получила в частном пансионе, где обучалась как приходящая девица, кличку Карамеля. Она стеснялась своего вида, давала себе многочисленные клятвы не есть халвы и марципанов, но тут же съедала все подчистую, а потом плакала и казнила себя за слабоволие.
Дачные соседи познакомились. Вместе отпраздновали Иванов день. Отец Лялечки был вдовец, и она как-то сразу потянулась к госпоже Томилиной, мягкой, улыбчивой женщине, которая говорила с ласковым малороссийским акцентом - она была родом из Чернигова. Лялечку она привечала, часто угощала черешней:
- Ах ты, моя дытына-сиротына! Кушай! То мий батька с Чернигова прыслав!
Адвокат Томилин был громогласный, суетной человек, любил говорить о страховом обществе "Феникс", дела которого он вел. К доктору Голубовскому отнесся с уважением, так как много о нем слышал. Сын адвоката, Юлий, по мнению Лялечки, был уже почти стариком. У него были темные, закрученные кончиками вверх по тогдашней моде жесткие усы, он уже получил в Дерптском университете звание бакалавра естественных наук, но по настоянию матери перевелся в политехнический институт в Петербурге и носил отлично сшитую студенческую тужурку и фуражку с коротеньким лакированным козырьком. В Дерпте Юлий пристрастился к спорту и был отличным велосипедистом.
На Лялю Голубовскую в то лето он не обращал никакого внимания. Но она любила смотреть на него. И не раз видела, как по утрам он делает возле дачи гимнастику по Мюллеру, выжимает гирю и вертится на турнике. А потом седлает прекрасный гоночный велосипед и, в коротких штанах, призовой фуфайке и полосатом жокейском картузе, энергично работая мускулистыми загорелыми ногами, исчезает по дороге к заливу, будоража дачных собак.
В то лето с нею происходило что-то странное. Она стала раздражительной и часто грубила необыкновенно внимательному к ней отцу, ни с того ни с сего плакала, бродила в одиночестве, настороженно прислушиваясь к самой себе. К осени ее будто подменили: она подросла, похудела.
Светлые пепельные волосы легли на ее плечи шелковистой волной, серовато-зеленые глаза распахнулись изумленно и подчас недоверчиво. И почему-то смешными и глупыми казались прежние игры и книжки.
Под рождество, когда они уже вернулись в город, с нехитрыми подарками от своего семейства их навестил Юлий. Он, видно, просто исполнял обычный долг вежливости, но задержался в их доме до неприличия долго.
Они выпили с Лялиным отцом по рюмке хереса, говорили все больше о болезни Юлиной матушки - она начала кашлять, жаловалась на нездоровье и уехала на зиму в Крым. Юлий слушал Голубовского рассеянно, и Ляля видела, как он чутко оборачивается всякий раз, когда она проходит мимо распахнутой в отцовский кабинет двери.
Отец, заметив это, почему-то нахмурился, а когда Юлий уехал, оглядел ее, погладил по голове и сказал печально:
- Ну вот, Лялька, ты у меня и барышня!
Юлий зачастил к ним, приглашал то на масленичное балаганное гуляние, то на каток, то в цирк. Голубовский бывал занят и хоть и нехотя, но позволял Ляле эти прогулки. Как истинному вольтерьянцу, исповедовавшему свободу чувств, ему было неудобно выступать в роли защитника домостроевских порядков.
Ей с Юлием было интересно, льстило внимание опытного, умного и сильного мужчины. Но ничего более к нему не испытывала. А когда однажды в ложе Мариинского театра он вдруг накрыл ее ладонь своей крепкой суховатой рукой, она отшатнулась и с тех пор стала бояться его опасно вспыхивающих черных, угольно-искристых глаз.
Она сказала отцу, что не желает больше никаких прогулок с Томилиным, и не выходила к нему. Отец отказал ему раз, другой… И тогда неожиданно приехали родители Юлия и он сам в безукоризненном фраке, деловито-спокойный, с орхидеями, фруктами и сластями из известного магазина Черепенникова. Ляле было сделано предложение. Отец Ляли растерялся, басил сконфуженно:
- Позвольте, милые? О чем речь? Лялечке еще расти и расти! Нет, нет… Рановато вы с этим, рановато…
Она сидела в своей комнате, все слышала, ей было смешно и лестно: вот она, оказывается, какая - совсем-совсем взрослая! Мать Юлия прошла к ней, обняла и сказала искренне:
- Не отказывай ты Юлию! Я тебя полюбила. Он у нас крученый, а ты вся как ладошка, навстречу людям открытая! Я ведь, видно, скоро оставлю их… Мне бы спокойнее, если бы ты была с ним…
Выглядела она плохо, кожа на лице обтянулась и пожелтела, глаза глубоко запали, дышала с усилием. Она и решила все дело. Договорились о том, что свадьбе быть через два года, когда Юлий получит звание инженера, поступит на службу и встанет на ноги.
Ляля стала носить на безымянном пальчике колечко. В пансионе девчонки завидовали: Карамеля обскакала их всех.
Юлий как-то сразу успокоился и стал бывать у них реже, установив определенные дни, когда он мог навещать невесту. Только потом она узнала за ним это свойство: быстро оставлять позади уже решенное дело и его пристрастие к математически четкому распорядку жизни. Так же методично он стал выбивать из ее головки ту труху, которой ее наполняли в частном пансионе. Составил список книг по естествознанию, философии, истории, которые ей, по его мнению, надлежало читать, чтобы быть на уровне современных достижений науки и с должным пониманием относиться к делам супруга.
Именно в это время адвокат Томилин купил сыну автомобиль марки "Лаурин-Клемент". Это было черное двухместное "купе" на высоких и тонких колесах, с похожим на утюг капотом, большими зеркальными фарами из красной меди и огромным рулевым колесом. Пневматики на автомобиле были из красной резины, кожаная обивка изнутри тоже алая, автомобиль казался изящной игрушкой, но бегал шустро и без поломок.
На автомобиле Юлий вывозил Лялечку на острова, внимал перчатки, бережно брал за руку. Они смотрели, как по водам скользят паруса яхтсменов, дымя, проходят грузные пароходы, тянется на Кронштадт за буксирами новый, приземистый броненосец, желто-черный, с металлическими мачтами, в угловатых надстройках, с приплюснутыми башнями гигантских и длинных орудий - война с Японией не прошла даром. Россия спешно перевооружалась…
Юлий раздумчиво и деловито говорил ей, что вот этот броненосец только с виду силен и несокрушим, а всего лишь два-три аэроплана могут легко потопить его, сбросив на палубы крупные бомбы-фугасы. Будущая война станет войной, где решать будут аэропланы, и что поэтому он думает связать свою судьбу с авиацией. Она его слушала плохо. Руку его пронизывал нервный ток, она становилась мягкой и влажной, ей хотелось отобрать свою ладошку, но она боялась обидеть его.
Поцеловал ее он лишь раз, при обручении, и она запомнила только то, что усы кололись и пахли табаком. Потом Юлий исчез надолго: в имении под Черниговом умерла его мать, уехавшая к родным из холодного и нелюбимого ею Петербурга. Томилин занимался наследством, продажей невеликого именьица, ликвидировал там какие-то дела.
Не было его с полгода, и она удивленно поняла, что это ей вовсе не в тягость, а, наоборот, скорее в радость и облегчение. Потому что ей не надо больше читать книг, которых она не понимала, не надо готовиться к приходу Юлия, как к экзамену, не надо слушать его с деланным вниманием и притворяться, что ее волнует, когда он берет ее за руку или прикасается к ее плечу.
Она растерялась при его неожиданном появлении в их доме. Ничуть не изменившийся - такой же энергичный и веселый. Он сказал, что хочет познакомить ее с удивительным человеком, инженером Модестом Яковлевичем Шубиным, который приглашает его в компаньоны для строительства аэроплана своей конструкции. Это важное дело, поэтому он хочет выслушать мнение Оли: стоит ли ему вкладывать в это предприятие деньги, оставшиеся от продажи имения, или повременить и решиться на собственное дело?
Был уже вечер. Она ничего не поняла, но отказать Юлию, которого она так долго не видела, постеснялась и, недовольная собой, кутаясь в шубку, села рядом с ним в автомобиль.
Шел мелкий сентябрьский дождь, но было уже по-зимнему промозгло и холодно. Газовые и электрические фонари на мостах и Невском окружала мерцающая сизая дымка.
Они ехали далеко - на Малую Охту. Юлий, в прорезиненном макинтоше и кожаной фуражке с очками, в перчатках-крагах, был занят управлением и сосредоточен. На нее он набросил клетчатый шотландский плед, чтобы укрыть от брызг и ветра. Но дождь все равно захлестывал в приспущенное спереди стекло, и она основательно вымокла.
За охтинским мостом открылись низкие темные строения, автомобиль начало трясти на колдобинах. Это была уже окраина.
Юлий повернул руль и осторожно въехал в темный двор, автомобильные фары осветили обширное пространство, заваленное чугунными трубами, полосами железа и керамическими фигурными деталями.
За ними поднялась глухая стена двухэтажного строения, на стене было громадными буквами написано: "М. Я. Шубинъ. Водопровод и канализацiя".
- Дальше только пешком! - сердито сказал Юлий.
Он помог ей вылезти из автомобиля, подхватив на руки, перенес через какую-то канавку, брезгливо выдергивая сапоги из хлюпающего месива грязи, обогнул строение и толкнул похожую на ворота дверцу. В ноздри едко ударил залах коксового дыма, окалины, упруго обдал жарко нагретый воздух. В мастерской стояли в ряд верстаки с тисками, лежали на полу металлические детали, под одной из стен белел штабель досок.
Сначала Оля ничего не разглядела в конце этого длинного, как кишка, сажного помещения, но потом, идя вслед за Юлием, увидела двух мастеровых, которые, прикрывая от жара лицо, качали мехи у низкого кузнечного горна, над которым разинула зев вытяжка из ржавой жести. Туда, отрываясь, улетают и гаснут язычки синего пламени. А у горна стоял третий мастеровой - огромный, с широкими, блестящими от пота плечами, в тяжелом, прожженном фартуке из толстенной кожи, мокрый, как будто из воды выплыл. Соломенные волосы перехвачены по лбу ремешком. Он смотрел не мигая круглыми, как у птицы, светлыми глазами на раскаленное добела чрево горна и временами поворачивал длинные щипцы, в которых была зажата полоса металла. Полоса была раскалена и светилась темно-вишневым светом.
- Я пришел! - крикнул Юлий, но они не пошевелились, пристально наблюдая за пламенем.
Здоровенный мастеровой вдруг сощурился и часто заморгал длинными ресницами. От глаз к крутым скулам побежали резкие морщинки, веселый и сочный рот разъехался в ухмылке.
- Поддай! - рявкнул он гулким басом.