* * *
Бывают в жизни каждого человека особенные недели, дни, даже часы, почти неразличимые в потоке времени, но, как потом выясняется, главные для него, поворотные. Человек еще и сам не совсем понимает их особенность и значимость, но в душе его уже возникает то, что определяет его жизнь и судьбу, то, что ведет по круговерти поступков, событий, деяний, не дает сбиться с нового курса…
Уже позже Глазунов понял, что для Дани таким временем стали дни, что проводили они там, на Каче. Внешне ничего за ним тогда он не замечал. Щепкин вкупе со всеми разбирал завалы в овраге - они собирали из разных частей самолет в реммастерских и в конце концов собрали. Обедали вместе со всеми в столовке, купались в море и забивали "козла" под акациями. Но все чаще и чаще Щепкин уходил от людей на берег моря, сидел там часами, задумчивый, Глазунов сначала не догадывался, почему он с таким вниманием и интересом относится к летающим лодкам, гидросамолетам, которые выискивали на берегу в завалах разбитых врангелевцами при бегстве аэропланов.
Однако Даня как-то признался:
- Слышь, Семеныч! Чудная история, но выходит так, что я теперь без моря не смогу!
Глазунова эти слова не удивили - он уже понимал, что влечет Щепкина. Это были летающие суденышки, крылатые яхты, которые поднимали в небо не паруса, но похожие на них тонкие размашистые плоскости. Они как бы связывали воедино море с небом. И это было гораздо опаснее, чем полеты над сушей, а значит, и завлекательней. Каждый пилот, если он настоящий пилот, бежит к новому, хочет все испытать.
- Неужели в военморлеты переквалифицировать себя собрался? - спросил тогда Глазунов.
- Ты помоги мне! - неожиданно сказал Щепкин. - Разобраться… Тут такая штука получается… Раньше летал… только бы летать, а теперь зуд какой-то пошел: до всего докопаться охота! Как все это устроено-построено?
- Да зачем это тебе, Дань?
- Поможешь?
Два дня они потратили на разбитый "вуазен-канар", громоздкое бипланное сооружение, на хвосте которого был намалеван андреевский флаг: белое полотнище с косым синего цвета крестом. В общем-то, это был обыкновенный войсковой "вуазен", поставленный на чудовищно огромные, похожие на лапти, поплавки. Он раздавил их, осев фюзеляжем на подломившихся стойках, и походил на гуся, севшего на красные лапы. Поплавки были выкрашены суриком. В этом летательном аппарате было что-то недоделанное. Коробчатые формы его казались нелепыми, и от этого оставалось ощущение неуклюжести и медлительности.
Нил Семеныч, что понимал по технической части, разъяснял Щепкину. Тот старательно записывал. Они внимательно изучали крепления - "стаканчики", развинтили моторную раму, черную от масляной копоти, с полированными проплешинами. Самого мотора не было. Пробовали разобраться в сложной тросовой системе перекоса плоскостей - и разобрались.
Возле дощатого слипа, сходившего к водам с обрыва, натолкнулись на то, что и Глазунова привело в восторг. Эта мертвая, расколотая по днищу небольшая летающая лодка была красива той редкой и удивительной красотой, которую рождает только полная гармония, ясное и понятное соответствие всех частей. Уже одним своим видом она говорила о легком разбеге и отрыве от вспенившихся вод и таком же легком и изящном полете. И хотя сейчас она беспомощно лежала на боку, обнажая свое расколотое подраненное днище и подломив обе левые тонкие плоскости, - ощущения неподвижности не было, столь стремительны и сильны были все ее линии.
Лодка была похожа на скрипку, под бесцветным лаком просвечивала жилками коричневатая березовая фанера - переклейка. Ярко-красной незазеленевшей от времени медью отсвечивали полоски обивки швов и стыков, хвостовое оперение - целехонькое - высоко и задорно приподнималось на стойках - трубках. В кабине рядом друг с другом стояли похожие на ковшики сиденья. Приборы управления были вырваны из гнезд, не было и ручки. Но Щепкин втиснулся в кабину и, прищурившись, долго смотрел в море. Чуть позади него, над головой, блестел латунью, топырил короткие лопасти заклиненный мотор. С него свисали обрывки проводов, по ржавчине струилась утренняя роса.
Гудело, накатываясь и разбиваясь на мелководье, море, брызги оседали на лице Щепкина, и, наверное, когда он смотрел на череду набегающих валов, ему казалось, что лодка снялась с места и плывет там, легко взбегая на волну и ниспадая с нее. Вот-вот звонко грохнет мотор, нетерпеливо задрожит корпус лодки - и она взмоет легко и просто над темно-лиловыми глубинами Черного моря.
- Красивая! - искренне восхитился Глазунов.
Щепкин, вздохнув, выбрался из лодки, покусывая травинку, согласился:
- Это ты прав, Семеныч. Лодочка наружно - шик-блеск! Называется "эм-пятая", завода Щетинина… Щетининская штучка. Лет пять назад цены ей не было. Что по мореходности, что по скоростенке… А сейчас даже для учлетов не сгодится!
- Почему? - удивился Глазунов.
- Потому, - сказал Щепкин. - Вооружение слабовато. Германец на Балтике - про Моонзунд слыхал? - эти лодки сзади как орешки щелкал. Задний сектор-то не прикрыт… А они свои "альбатросы" там на поплавки ставили, сам понимаешь, два пулемета… Но ничего, лупили и "альбатросов". Они, немцы-то, на пилотаже тяжеловаты, а это же игрушка, верти как хошь! Я знаю, моряков расспрашивал!
- Объясни мне, Даниил, - подумав, спросил его Нил Семеныч, - какого черта мы в этой рухляди роемся?
- Так ведь здесь же целый авиационный университет! - сказал Щепкин серьезно. - Я теперь об этих лодках, наверное, не меньше того, кто их строил, знаю!
- Ну и на кой тебе все это?
- Так ведь… жалко… - помолчав, искренне признался Щепкин.
- Чего?
- Всего, - засмеялся тот. И увел разговор в сторону.
Только через пару лет, когда Щепкин неожиданно показал ему первый набросок собственной летающей лодки-амфибии, Глазунов с удивлением понял, что Щепкин ничего не забыл и все это время носил в себе подспудное неукротимое желание - конструировать и строить. И родилось это желание не теперь, а тогда, на берегу, из острой и растерянной жалости к тем сплющенным и раздавленным и все-таки чудесным и красивым летательным аппаратам.
И хотя Щепкин деловито и даже сухо объяснял ему, что такая машина будет выгодна в смысле боевого применения и полезна при береговой обороне или охране водных границ, он-то знал, что все началось на том весеннем берегу.
Это он и хотел объяснить Маняше, когда сказал: "Из жалости". Да, видно, объяснить не сумел.
А Даня и впрямь молчит тревожно. Что-то там в Москве не так…
Часть вторая
1
Разговор у Щепкина с Томилиным в КБ вышел какой-то странный. Когда Щепкин сказал, что не согласен с заключением по его проекту, тот пожал плечами и заметил почти равнодушно:
- Обратитесь к более квалифицированным специалистам.
Узнав, что Щепкин никогда не слышал о Шубине, Томилин как-то сразу потерял к нему интерес и с явным нетерпением ждал, когда этот настырный летчик избавит его от своего присутствия.
Но Щепкину надо было знать, в чем он промахнулся, и он настойчиво спрашивал. Томилин досадливо оглядел его и усмехнулся:
- Вы хотя бы понимаете, командир, за что беретесь? Нарисовать картинку, набросать эскизики, нацарапать более или менее приличные расчеты - это, по нынешним временам, и каждый студент сумеет. Мне в месяц не менее десятка проектов новых летательных аппаратов на консультацию шлют! По всем инстанциям уже полки трещат от прожектов!
Но вот довести конструкцию до конца, так чтобы она была построена хотя бы в опытном образце и пошла на испытания - тут мало энтузиастических восторгов! Вы что, намерены службу в армии оставить?
- Зачем? - не понял Щепкин.
- Отец наш и радетель за весь российский летающий мир Николай Егорович Жуковский - это имя вам, надеюсь, известно? - некогда заметил… - Томилин, покусывая погасшую трубку, перекинул листки блокнота на столе, заглянул краем глаза в свои записи и продолжал: - "Конструирование технических систем требует технического мастерства, но это не просто ремесло. Оно покоится на знаниях, но это не просто наука. Оно требует воображения и вкуса, но это не совсем искусство. Оно нуждается в интуиции, но это не только способность предчувствия…"
- Ну, и к чему вы в меня эту цитатку вонзаете? Обидеть хотите? - спокойно спросил Щепкин. Он решил быть спокойным, хотя это давалось ему очень трудно.
- Я к тому, что, если вы и впрямь ощущаете в себе нечто подобное - этого мало! Помимо всех приведенных мною качеств и достоинств, чтобы довести ваш аэропланчик до ума, вы должны иметь еще одно, - невозмутимо заметил Томилин. - Время, которое понадобится не столько на то, чтобы чертить и считать, сколько для того, чтобы убеждать… тех, от кого это зависит. В том, что ваше сооружение именно то, что необходимо стране не только сегодня, но и завтра…
- А зачем убеждать? Разве и так не ясно? - сказал Щепкин.
- Товарищ, вы понапрасну отнимаете у меня время, - поморщился чуть заметно Томилин. - Ничем не могу вам помочь. Обратитесь к другим.
Он обратился. Забрал в научно-техническом комитете комплект своих чертежей, записку, возил по Москве. Врать не мог. Как только его спрашивали, ознакомлен ли с проектом кто-нибудь еще, он называл имя Томилина. Этого бывало достаточно. Спецы сразу скучнели, отбояривались от него под всякими предлогами. Только теперь он понял, что значит имя Томилина у специалистов.
В комитете ему так и сказали: "Томилин не ошибается". И почти в упор спросили: "Ты где шубинские чертежи откопал? В Севастополе?" "Вот почему меня Томилин спрашивал о Шубине", - эта мысль неприятно резанула сердце. Только теперь он понял, что ему не верят. Не могут поверить в то, что обычный строевой летчик вот так взял и просчитал самолет. Чего это ему стоило, знал только он один. Но не будешь же объяснять каждому.
От отпуска оставалось еще две недели. Щепкин расспросил, где может быть шубинский проект, если таковой вообще был. Посоветовали порыться в архивах в Петровском замке.
* * *
В сыром полуподвале архива между стеллажей он каждый день видел здоровенного угрюмого детину, стриженного под бобрик. Парень при знакомстве буркнул: "Теткин Николай". Рылся в бумагах сосредоточенно, на разговор не отзывался и поглядывал на Щепкина с ревнивой враждебностью.
Щепкин не выдержал.
- Слушай, друг-товарищ! - обратился он к Теткину. - Объясни мне, чем это я вызываю твое неудовольствие? Я тебя в первый раз вижу, ты меня тоже. Делить нам вроде нечего…
- Да нет… как раз есть чего… - туманно заметил Николай.
- Давай прямо! - потребовал Щепкин.
Вот так и выяснилось, что ищут они одно и то же. Теткин по приказу Томилина - он сам по себе. Сначала Щепкин удивился, на кой черт конструктору какие-то старые чертежи? Студент рассказал, но его объяснениям Щепкин не поверил.
- Если так, как излагаешь, хорошо бы… - задумчиво сказал он. - Но, по-моему, тут зарыта какая-то другая собака!
Сам же про себя решил, что, наверное, его визит в КБ к Томилину разозлил конструктора и референта. Такие люди самолюбивы до чертиков: какой-то пилот подвергает сомнению решение такого синьора! Вот он и направил в архивы студента-дипломника; найдутся чертежи, ткнет ими в глаза: "Извольте убедиться! Кто прав?"
С Колей Теткиным он договорился честно: наткнется первым на шубинское дело, только взглянет, убедится, что не прав, и отдаст. Студент со своей стороны обещал то же самое.
Теткин притащил в архив самодельную электроплитку и чайник, втихаря стали пить чай, чтобы не мерзнуть в сыром помещении. В архиве было много любопытного. Теткин восторженно перебирал ломкие, в канцелярской скорописи бумаги: "Послушай, Даниил Семеныч, какой-то Пороховщиков построил самолет-двухвостку еще в четырнадцатом году! И знаешь, где построил? В своей собственной квартире! На шестом этаже! Тут, у нас, в Москве! И она летала… Слушай, а как он ее с шестого этажа спускал?"
- Отстань… - бурчал Щепкин, заинтересованно разглядывая пожелтевшие от времени странички.
Но студент вдруг возмущенно закричал:
- Ну, это вы меня извините! Разве фанерную обшивку и сварной фюзеляж из труб первым в мире применил Антони Фоккер? Вот же жалоба петербургского инженера Ивана Ивановича Стеглау; Антони свистнул у него чертежи! Взял для ознакомления - и упер!
Так, постепенно в архивных поисках они прониклись друг к другу доверием. А когда Щепкин как-то набросал карандашиком контуры и схему своей амфибии, студент долго щурился, потом почесал затылок и сказал:
- Из меня спец, конечно, фиговый, но вот что я тебе скажу, Даниил Семеныч: полетит она, по всему видно, полетит! Не имеет права не полететь! И еще скажу: ничего подобного в этой рухляди не было, нет и, абсолютно уверен, не будет! - И уже деловито поинтересовался: - Ты профиль верхнего крыла по справочнику Эйфеля брал или Геттингеновский?
- Разуй глаза! Сам разродился! Близкий, но не их!
- А угол заклинения от строительной горизонтали? Не мал?
- То что надо. Я считал. Чуть больше шести градусов…
- Не промахнулся?
Бросали бумаги, брали мел, чертили на голой стенке за стеллажами. Начиналось главное - нормальный разговор двух понимающих друг друга специалистов. А когда Щепкин затащил Николая в мастерскую к художнику Мордвинову, где остановился на жилье, и расстелил перед ним на полу полотнища своих чертежей, студент совсем растерялся. Он долго думал, глядя на чертежи, наконец сказал:
- Ничего не понимаю… Я, конечно, не Томилин, но ведь каждому должно быть ясно - дело!
После этого он как-то сник в поиске, да и еще что-то его мучило и тревожило, потому что он первый и предложил:
- Даниил Семеныч, то, что мы с тобой на пару роемся, ерунда! У тебя отпуск, каждый день на счету, у меня случаются критические моменты жизни! Давай разделимся… Ты тут день шуруешь - я свободный, я шурую - вали куда хошь!
В пятницу был день Щепкина. Он пришел в архив пораньше, снял очередную громоздкую папку с двуглавым орлом на обложке с полки и почти тотчас же наткнулся на нужную фамилию. Смотрел, еще не веря. Да, это про М. Я. Шубина… Модеста Яковлевича.
* * *
- Не пара она тебе, Колька! Да ты глаза-то разуй, по ком страдаешь? Ты, можно сказать, фактический инженер, надёжа не только моя, а всего социализма! А она кто? Если с нее краску снять, хорошенько отмыть, чего от нее останется? Один пшик!
Так говорил Теткину его отец, инвалид войны, когда речь зашла о том самом "критическом моменте", о котором намекнул студент Щепкину.
Ее звали Верой Степановой, хотя сама себе она выбрала артистический псевдоним "Вероника Сора", с ударением на последнем слоге, на парижский манер.
Вероника жила в том же бывшем доходном доме, что и Теткины. Они занимали отдельный полуподвал, с двумя окнами под потолком, выходившими на тротуар, а она снимала койку в многонаселенной коммунальной квартире, в комнате у вдовы ипподромного жокея Лыковой.
Теткин, босиком, в засученных штанах, молча и остервенело мыл полы. Отец сидел на табуретке, с еще отстегнутой по утреннему времени деревянной ногой на ремнях, грузный и сонный, чистил золой медный примус. Жили они в полуподвале вдвоем. Мать от них ушла, но порядок в доме мужчины держали строгий - пятница была днем уборки.
- Цветы вчерась приготовил! - усмехнулся отец. - Кавалер с букетом! Где взял?
- На Девичке нарвал, - буркнул Николай. - На погосте.
- Заради кого на осквернение священных могилок решился? Нужны ей твои букеты! За ней вон на автомобиле приезжают. И она, на кожаных подушках развалясь, дым табачный из ноздрей пускает! Только и есть, что дым!
- Такая у нее работа! - выкручивая тряпку и бледнея от обиды, отвечал Коля. - Это киносъемщики за ней приезжают. И ты, батя, категорически не прав! Всякая работа требует уважения! Она работает!
- Допускаю, что так… - отец скреб щетинистый подбородок, приподняв крупное, тронутое оспой, бледное лицо, с махонькими, как изюминки, веселыми живыми глазками. - Но вот в таких книжках, как у тебя, что она в них понимает?
Он махал тяжелой, темной от въевшегося гуталина рукой на бамбуковую этажерку и со сдержанным уважением начинал читать на корешках:
- "Кривые распределения давления по хорде крыла из работ лаборатории Эйфеля", "К вопросу о гидродинамическом аспекте модели "М"! Аспекте, понял?
- Ну а это ты к чему, батя?
- К тому, что тебе, сукин сын, требуется такая подруга жизни, которая бы понимала, кто ты есть, а не относилась бы к тебе как к полуподвальному жителю с высокомерием! Вон твой букет с жасмином, который ты у покойников упер, на помойке валяется! Не видел?
- Видел! - орал Теткин, шоркая тряпкой.
- Ты Пушкина любишь? Так послушай его: "Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей!" Это совершенно точный факт. Я по опыту скажу - проверено!
- Ногу с полу подними, замочу! - фыркал Теткин.
Настроение у него было - хуже некуда. В этот день он рассчитывая сводить Веронику в парк культуры и отдыха, взять прогулочную лодку и на прудах поставить вопрос ясно и прямо. Звание инженера и диплом у него, по сути дела, в кармане, начинается новый этап жизни, и этот этап он, Теткин, не мыслит проходить без нее.
Накануне дожидался Веронику на лестнице долго. Она приехала на извозчике далеко за полночь, усталая. Узкое худое личико в мазках коричневого неотмытого грима, глаза воспаленные, мутно-красные, как будто на газовую сварку насмотрелась. Только и сказала:
- Да оставьте вы это, Коля! Какой там парк? Не до вас!
И поцокала каблучками, как копытцами, к себе на шестой этаж.
День теперь был пропащий. Отец прицепил ногу, закинул за плечо ящик со щетками и гуталиновыми жестянками, погладил молча по ершистой голове сына твердой рукой и похромал на вокзал, в свою будку, где он работал чистильщиком обуви.
Теткин домыл посуду, подумал, не затеять ли стирку, но тут вспомнил, что именно сегодня в Политехническом музее, в большой аудитории, как всегда, в последнюю пятницу месяца Научно-техническое общество устраивает публичный обзор новейшей зарубежной литературы. На этот раз в связи с традиционным авиационным смотр-парадом в британском городе Брайтоне будут обозреваться последние номера английского журнала "Авиейшн". На эти обзоры, несмотря на каникулярное время, сбегались братья-студенты со всей Москвы и, главное, почти все ведущие инженеры и профессура. Можно с кем-то и встретиться. Так оно и оказалось.
Аудитория была забита. Сидели даже на ступеньках, дым клубился, лежал в косых солнечных полотнищах. Он опоздал и сначала не понял, о чем шум, но протиснулся бесцеремонно поближе, влез между двумя парнишками с рабфака - их он знал - и спросил:
- О чем речь, мужики?
- "Болты" с "пеньками" сцепились!
За длинным голым столом маячили лысины, белели благородные седины, Теткин даже присвистнул - сплошные корифеи.
На кафедре стоял полный гражданин в светлом сюртуке с белым галстуком под распашистой ухоженной бородой, стучал по графину карандашом, добиваясь тишины, потому что все гудели и кричали. Это был профессор Кучеров, прозванный "пеньком".