Родионова несли по очереди. Осколки гранаты разорвали ему живот, и было просто непостижимо, как он еще жил. Я сам прикончил того рыжего, который бросил в него гранату, но Родионову, да и всем нам было от этого не легче. Сначала мы волокли его на руках, потом замотали кое-как бинтами и положили на носилки. Он просил, чтобы его пристрелили, и вдруг замолчал, впал в забытье. Я шел у него в ногах. Он был тяжелый, длинный, а носилки сделаны как попало, и он то и дело цеплялся сапогами за мои колени и хрипло вскрикивал, когда мы спотыкались на кочках. Руки у меня совсем онемели, но мы шли не останавливаясь, чтобы замести следы и уйти от погони.
- Положите, - сказал он громко и внятно.
Мы остановились. Старшой подошел к носилкам, посмотрел. Лицо Родионова было красное, горячее.
- Выше бы, - сказал Родионов. Он свалил голову набок, и я, сидя на корточках перед ручьем, увидел его жаркие остановившиеся глаза, смотревшие сквозь меня.
- Что выше? Куда тебе выше? - спросил Старшой. - Привал сорок минут. Отдыхай.
Родионов молчал.
Я поднялся от ручья и сел у него в ногах. Еще позапрошлой ночью мы вместе наблюдали за штабом, глаз его был памятлив и цепок. Он первым ворвался в немецкий блиндаж - и получил гранату. И вообще мы жили с ним душа в душу, а теперь я ничем не мог помочь ему. Даже времени у нас было в обрез: мы слишком долго заметали следы, петляли, обложенные едва ли не со всех сторон. А нам еще шагать и шагать, если мы вообще дошагаем.
Старшой расставил посты. Подошел к нам, посмотрел еще раз на Родионова, потом сел, развернул на коленях карту и стал колдовать над нею. Вся надежда у нас была на густоту этой пущи.
- Выше надо, - снова сказал Родионов.
Старшой оторвался от карты и посмотрел на меня. Глаза у него были злые и удивленные.
Я тоже никак не мог понять, что хочет Родионов.
- Ручей тут. Размоет… - Родионов помолчал, собираясь с силами, потом продолжал: - Ручей весной размоет… Так вы наверху уж закопайте, на сухом.
- С ума сошел, - спокойно сказал Старшой. - Ночью выйдем к своим, пойдешь в медсанбат.
Два сержанта, Баранов и Зазноба, лежавшие поблизости, подняли головы и с удивлением посмотрели на Старшого.
- На высоком бы лучше, - Родионов закрыл глаза и умолк.
Над лесом нудно загудел шмель. Я задрал голову и сразу нашел самолет над елью. Немецкая рама снижалась и прошла совсем низко над нами. Обер-лейтенант жадно следил за рамой, но сидел послушно.
Старшой проводил самолет глазами и посмотрел на меня.
- Привал сокращаем, - сказал он, складывая карту. - Займись этим делом.
- Каким? - я не понял.
- Приготовь ему, - он кивнул головой в сторону Родионова.
- Носилки? - я все еще не понимал, куда он клонит.
- Не сходи с ума, - Старшой с сожалением посмотрел на меня, и тогда я понял, что он задумал. У меня мурашки по спине забегали.
- Неужели нельзя ничего придумать? - забормотал я.
- Мы должны идти. Делай! - жестко сказал Старшой и пошел в сторону, видно проверять посты. Он ни разу не оглянулся, не посмотрел на меня - так он был уверен, что я сделаю то, что он задумал. Выдержка у него была железная, но тут и он не выдержал: отдал приказ и быстро смотался. Он отдал приказ, а мне придется теперь делать всю грязную работу.
Я усмехнулся вслед Старшому и с горечью подумал, что сам ни за что не решился бы отдать такого приказа. Вдруг я почувствовал с облегчением, что приказ уже отдан.
Фигура Старшого скрылась за кустами, но еще слышалось: "Не спать! Не спать!" Я посмотрел, кто лежит поблизости.
- Баранов, Зазноба, - позвал я. - Следуйте за мной.
Мы обошли вокруг ели, где лежал в забытьи Родионов, и стали подниматься по склону. Немец с опаской следил за нами.
Склон был пологий и скоро кончился, почти сразу раскрылась небольшая поляна, обставленная облетевшими осинами.
Баранов и Зазноба шагали сзади. Саперные лопатки противно звякали у них на поясе. Я остановился. Сквозь прогалину, чуть ниже, была видна та самая ель. Лишенные жизни ноги Родионова торчали вразброс из-под густой лапы.
Я провел сапогом по земле.
- Вот здесь, - сказал я.
Разведчики смотрели на меня с испугом. Зазноба прижал лопату к животу.
- Дай! - я взял у Зазнобы лопату и показал, что не шучу.
- Как же так, товарищ командир, - растерянно мямлил Зазноба. - Неужто мы своего?..
- Ладно уж, - сказал Баранов. - Пуля дура, сшибет где попало, и будешь гнить в меже. Лучше уж так, по-человечески. - Баранов поплевал на руки, встал на одно колено и принялся копать.
- Будем копать по очереди, - сказал я. - Двое копают, третий отдыхает.
Мы начали копать - и сразу стало легче, словно мы преступили невидимую черту, которая еще прочерчивалась внутри нас. Разве мы были виноваты в том, что приходилось сейчас нам делать? Война безжалостна ко всему живому, что есть на земле, и, сколько бы она ни шла, живое никогда не привыкнет к этому.
Снизу раздался отчаянный вопль:
- Их виль нихт, зи хабен кейн рехт! - вопил фриц. - Я не хочу, вы не имеете права! - Бывший обер вскочил с криком, упал на землю и начал колотиться о нее затылком. Двое уже бежали к нему.
- Слепцов, - подстегнул я. - Приведи его в норму, быстро!
Мы услышали далекую стрельбу и стали копать проворнее. Земля была теплая, сыпучая, со слабыми корневищами. Если бы у нас были настоящие лопаты, а не эти коротышки, с такой пустяшной работой можно было бы справиться за десять минут.
Тут я вспомнил о Родионове, и мне стало душно. Я так увлекся работой, что вовсе забыл о нем. Захотелось пить. Я передал лопату Зазнобе, спустился к ручью. Родионов по-прежнему лежал в забытьи.
Я намочил в воде платок, подошел к носилкам. Немец невдалеке перестал колотиться и затих на траве. Слепцов сидел у ног Родионова и рассказывал ему сказку для детей дошкольного возраста о том, как сегодня ночью мы вынесем его к своим, сдадим в медсанбат, а там ему сделают операцию, отправят в глубокий тыл на лечение, дадут отпуск, а там и войне конец и еще что-то в этом роде, прекрасное и безнадежное.
Я встал на колени, обтер лицо Родионова мокрым платком. Он открыл глаза и посмотрел на меня. Глаза у него были спокойные и ясные.
- Когда? - спросил он.
- Скоро пойдем, - отвечал я, не зная другого ответа.
- Возьми меня, - он приподнял голову и посмотрел вверх по склону. Я слегка подвинулся, чтобы закрыть собой ту поляну, если он ее видел.
- Возьми, - повторил он с тревогой.
- Куда? - я делал вид, что ничего не понимаю, а сам чувствовал себя последним дураком.
- Отнеси… к могилке моей, - он опустил голову и перестал смотреть туда.
- Заговариваться начал, - сказал Слепцов.
- Я не заговариваюсь, - четко проговорил Родионов, не поднимая глаз. - Только ты отнеси. Христом прошу. Мне уже недолго. Там обожду. Там лучше…
Я решительно поднялся:
- Бери, Слепцов.
Мы взяли носилки и пошли по склону. Поляна была залита холодным солнцем, осины тревожно вздрагивали, и солнечные блики пробегали по двум желтым холмикам, прикрывающим могилу, как бруствер прикрывает окоп. Пройдет еще двадцать лет, и я подумаю о том, что могилы - это незаживающие шрамы земли, а тогда я безжалостно и тупо смотрел в глубину земной тверди. Баранов и Зазноба увидели нас и перестали копать.
- Ближе. Не бойся, - сказал Родионов.
Мы положили его сбоку, между холмиком и осинами. Солнечные блики перебежали на его лицо. Он с трудом приподнял голову, неспешно, по-деловому осмотрел поляну.
- Хорошее место, - сказал он, и мне показалось даже, что он улыбнулся.
Да, Родионов улыбался. Ведя глазами по поляне, он увидел Зазнобу и Баранова и улыбнулся им скупо и тревожно. А они стояли по пояс в могиле и виновато смотрели на него.
- Давайте, товарищи. Не стесняйтесь. Я тут полежу. Мешать не буду, - он выговаривал с трудом и не сводил с них тревожно-улыбчивого взгляда.
Баранов перегнулся и исчез в могиле. Комья земли полетели наверх.
- Ты померь, лопаткой померь, - Родионов откинул голову и закрыл глаза, чтобы не мешать мне.
Я взял лопатку и стал мерить. Слепцов стоял рядом и смотрел на меня как истукан. Я не выдержал:
- Что же ты стоишь? - Я почти кричал. - Почему замолчал? Почему больше ничего не рассказываешь?
Слепцов махнул рукой и с потерянным видом побрел в лес.
Могила оказалась чуть коротковата. Пришлось взять на целых два черенка больше. Я схватил лопату и принялся с остервенением крошить землю. Зазноба выгребал у меня из-под ног руками.
Из-за кустов донеслось: "Не спать! Не спать!" Затрещал валежник. Я поднял голову. Старшой шагал на цыпочках и, сделав грозное лицо, грозил мне кулаком.
- Не ругайся, командир, - сказал Родионов, - я сам просил. - Он лежал, не шевелясь и не открывая глаз: он и без того все видел и понимал.
- С ума сошел, - сказал мне Старшой и так же на цыпочках пошел вниз по склону.
- Данилыч, - неторопливо позвал Родионов. Я поднялся и посмотрел на него.
Он помолчал, потом заговорил:
- Гроба-то не будет. Ты в головах подушечку сделай. Из земли. Я люблю на высоком лежать.
- Хорошо, сделаю, - обреченно ответил я.
- Подушечку ему, - проворчал Баранов, наклонясь к земле. - А пуховой не хочешь?..
Родионов скосил глаза в сторону Зазнобы, который копал с другого края.
- А в ногах пониже сними, а то кровь к голове прильет, нехорошо это…
Низко над деревьями пролетел тот же самолет, и мы инстинктивно пригнули головы, пережидая, пока затихнет шум мотора.
Родионов проводил самолет глазами.
- Вот мне бы туда, - сказал он. - Пять минут, и дома.
Мы молчали.
- А может, и ничего, - продолжал Родионов. - Боль-то из меня уже вышла. Может, обойдется. Вынесете меня.
Баранов распрямился и посмотрел на Родионова.
- Нет уж, Родионыч, - сказал он с нехорошей усмешкой, - ты уважь нас. Мы для тебя старались, так ты уважь.
- В самом деле, - судорожно вскричал Зазноба, перебивая Баранова. - Зачем мы это? Надо идти. Нести его. Я сам понесу. Я пойду к Старшому, я скажу ему… - Он выскочил наверх и побежал по склону.
- Суета, - Баранов погладил лопатой землю, накладывая последние штрихи, и вылез наверх. Мы сделали свое дело и терпеливо ждали теперь, чтобы Родионов исполнил свою долю: без этого наша работа становилась бессмысленной.
А Родионов вовсю разошелся и перестал думать о нас. Глаза у него блестели, и он просительно улыбался.
- Не бросайте меня. Может, обойдется все. Живы-здоровы будем и дома еще побываем… Закурить бы… Курить хочется страсть… Так вы не бросайте, я вам… - руки его стали шарить по земле и застыли. Глаза погасли, пусто смотрели в небо, а на лицо набежал почти неощутимый пепельный налет, и оно в одно мгновенье сделалось отделенным от жизни.
- Вот они, дела наши, - сказал Баранов, отряхивая руки от земли.
Снизу поднимались разведчики. Впереди, возбужденно размахивая руками, шагал Зазноба. Я вдруг увидел, какой он молодой, совсем мальчишка. Они подошли к нам и молча стали полукругом. Потом Старшой сказал:
- На прощание две минуты. Приготовиться к движению!
Немец стоял внизу и со страхом смотрел на нас. Я показал ему пальцем: "Вег!", он послушно побрел передо мною.
Солнце уже садилось, спасительная темнота укутывала наши тени. В ту же ночь, уже на рассвете, возбужденные коротким боем, целые и невредимые, мы вышли к своим.
40
- Кстати о Бельмондо, - Маргарита Александровна оживилась. - Что нового в кино, вы чего-нибудь видели?
- Типичная продукция массовой культуры, на которой зритель закаляется до степени истукана. Я бы с удовольствием посмотрел сейчас что-нибудь наше, с черемухой.
Маргарита Александровна нервно засмеялась:
- Рветесь к родному хэппи энду? А ведь нынче день памяти. Сколько на нее осталось? Как говорит моя Валентина, тоже вдова: воспоминания приходят и уходят, а суета остается. Мы прикрываем суетой нашу нечистую совесть. Человек весьма удачно запрограммировал себя.
- Иначе мы не выжили бы как вид, - подхватил Иван Данилович, поддавая жару в отвлекающую струю. - У меня деловое предложение: пошмыгаем немного среди настоящего и опять в наше прошлое.
- Где же вы предлагаете суетиться, по-вашему, шмыгать? - отозвалась Маргарита Александровна.
- Сегодня вернисаж, - Сухарев авторитетно назвал художника, довольный своим касательством к данному событию.
- Туда ведь не пробьешься…
- У меня билет, оставлен на контроле. На такси мы как раз успеем.
- А что? Я женщина решительная. С воспоминаниями покончено. Пусть я никогда не узнаю правды о том, как вы захватили важную немецкую шишку, ибо сказано недаром: искусство требует жертв. Вперед к настоящему! Пребывайте здесь, я мигом переоденусь. - Маргарита Александровна приостановилась у шкафа. - А вас туда искренне тянет?
- Признаться: ничуть. Я и не помнил об этом, пока мы не заговорили о Бельмондо.
- Может, дело ждет?
- Четверть дела, к тому же препротивнейшего - лучше не спрашивайте.
Маргарита Александровна взмахнула, как знаменем, цветным нарядом, сорванным с вешалки.
- В таком случае мы едем. Обожаю делать чужие дела, а противные - тем более. Противные дела надо делать сразу, иначе в прорубь. Я приму на себя половину вашей четвертушки, каждому достанется по восьмушке, это уже легче, значит, я одеваюсь. Куда я одеваюсь? Исключительно для вернисажа, для толпы, наряд вполовину уличный… - продолжая целеустремленно выбалтывать свою фонетическую партию, Маргарита Александровна окутала плечи разноцветными полосами, завернулась в свои знамена и, прошелестев мимо Ивана Даниловича, скрылась то ли на кухне, то ли в ванной. Сухарев продолжал оставаться в кресле, слушая ее голос и пропуская его мимо себя. Ему и без того было благостно.
- Вам чаю или кофе? - спросила снова Маргарита, обращаясь к нему с протянутой рукой, чтобы забрать пустую чашку.
41
Послышались порхающие шаги, и на пороге без предупреждения возникла Марина, окидывая критическим взглядом комнату. Меня не столько сама Марина удивила, сколько этот ее критический взгляд, будто она заранее знала, что здесь увидит и какой вердикт этому следует вынести. Она была в школьной форме: коричневое платье с белым воротничком, черный в оборках фартук, но без портфеля, и это казалось странным: где она его оставила? Рядом с моим "дипломатом", стоявшим в прихожей? И вообще, зачем она шляется по следам моей памяти? - так, вероятно, следовало бы удивиться в адрес всех нарушителей хронологии, но времени на размышления не оставалось, ибо она смотрела на меня в упор.
- Здравствуй, Марина, - сказал я и тут же начал лукавить: - Мы тебя ждали, ведь уроки давно кончились. Познакомься с хозяйкой, Маргаритой Александровной Вольской, сейчас мы все вместе поедем на вернисаж. А это Маринка Сухарева, Маргарита Александровна, кажется, я вам рассказывал?
Марина продолжала стоять в дверях. На губах застыла наглая ухмылка, так умеют улыбаться только подростки. Я испугался: заговорит ли она или, обдав нас молчаливым презрением, исчезнет столь же внезапно, как явилась? Мне сделалось стыдно: вечно я ставлю в неловкое положение своих близких, навязывая им собственные фантазии.
Но Марина перехватила инициативу. Стараясь сохранять достоинство и вместе с тем ни на минуту не забывая о своем превосходстве, она подошла к Маргарите Александровне, и они пожали друг другу руки.
- У вас тут симпатично, - соизволила молвить Марина. - Вполне интеллектуальная обстановка. Отец о вас мне не рассказывал, он же старый разведчик, московские похождения держит под замком.
- Марина! - призвал я ее к порядку.
- А что? - отозвалась она охотно. - Я и говорю: хата на уровне. Должна вас предупредить, Маргарита Александровна, ибо вижу в этом дочерний долг: мой отец интеллектуал районного масштаба. Он эрудит и именно этим способом обольщает женщин. Но учтите, он опасен. Он мастер начального периода.
Я нервно засмеялся, не видя другого выхода:
- Марина Сухарева в своем репертуаре. Доложи лучше, что ты получила в школе?
- Восемь! - с вызовом отвечала она.
- Две четверки?
- Три, три и два, мог бы сам сообразить. И вообще, ты отстал от жизни…
- Стоит мне уехать… Почему ты разговариваешь в таком тоне?.. До каких пор будет продолжаться эта разболтанность?.. - я выдавал полный родительский набор, абсолютно бездейственный, после чего перешел к информативной части. - По-моему, у меня нет тайн от тебя, иначе я не позвал бы тебя в этот дом…
- Нескромный, но существенный вопрос, - бесцеремонно перебила Марина, опережая события. - Давно вы знакомы?
- Хочешь чаю? - спросила Маргарита Александровна. Мне показалось, что поначалу она несколько опешила от непредвиденной гостьи, однако быстро сумела оцепить пикантность моего замысла и теперь была готова подключиться к нему, все-таки она удивительная женщина, и она продолжала без утайки: - Думаю, твой отец еще сегодня утром не догадывался о моем существовании.
Мне то и дело приходилось корректировать их самодеятельность, ибо я один стоял на страже исторической правды.
- Помилуйте, Маргарита Александровна! - вскричал я с торжеством. - Мы же познакомились двадцать пять лет назад.
- Солидный стаж, - усмехнулась Марина. - И теперь искупаешь грехи молодости? Вполне в твоем стиле.
- Разве у старых друзей не найдется, о чем поговорить хотя бы просто так? - с мягким упреком спросила Маргарита Александровна, пытаясь внести в разговор струю умиротворения. - Между прочим, твой отец фронтовой друг моего погибшего мужа. Это тебе не в укор, просто для информации.
- Все сходится, - с живостью отозвалась Марина. - Иногда у нас появляются фронтовые друзья папона. Тогда они запираются в кабинете и глушат водку. Но погибшие к нам еще не приходили.
- Вероятно, потому, что они всегда с нами, - терпеливо поправила Маргарита Александровна, продолжая оставаться удивительной женщиной и в этой усложненной ситуации.
- В таком случае я умолкаю и говорю: пардон, - Марина расшаркалась и сделала книксен, взявшись руками за низ платья: именно таким макаром она обычно признавала свое поражение. - Можете налить мне чаю, если вы не шутили.
- Ты не стесняйся… Если ты не обедала?..
- Аэрофлотовская курица была вполне жевательной, к тому же я на диете, - и с ожесточением впилась в поднесенный бутерброд.
Кажется, все вошло в русло. Гостеприимство проявлено и оценено. Марина уплетала за обе щеки все, что оказывалось в радиусе действия ее мелькающих над столом рук.
Улеглось? Как бы не так! Надо знать мою дочь. В первую очередь она кусает дающую руку. Насытилась, отвалилась от стола, встала у книжных полок, глядя на нас оценивающим взглядом как на предмет потребления. Длинноногая профессорская внучка и дочь, существо нежное, простоволосое, акселерованное, опережающее словом мысль, ранимое, всезнающее, музыкальное, хилое, рифмующее, бесцеремонное, эгоцентрическое и, может быть, прекрасное и уж наверняка единственное среди всех прочих.