- Вот вы сидите тут на двенадцатом этаже со всеми удобствами, - обличительно начала она, подбоченясь. - Вспоминаете свою отдаленную молодость. А обо мне вы подумали? Ведь я сирота и еще девочка. Мне необходима мать. Но заявляю самым категорическим образом: на мачеху я не согласна. Во всяком случае, не мешало бы сначала спросить меня.
Я похолодел, зная, однако, что вопрос не ко мне обращен. Маргарита Александровна засмеялась:
- В чем же дело, Марина? Так давай и я спрошу для начала: что ты обо всем этом думаешь?
- А вы меня научите в теннис играть? - спросила она, подходя к дивану, над которым висели на стене ракетки, и в голосе ее возникло плаксивое выражение: какая же она незащищенная…
- У тебя рычаги неплохие, - деловито отозвалась Маргарита Александровна. - Надо мяса поднабрать.
Марина бросила мне ракетку, я поймал.
- Но этого мало, предупреждаю честно, я максималистка.
- Что еще? Хочешь, научу тебя японскому языку?
- Значит, вы с языком. Кандидатка небось? Мой папон простую не возьмет, это у него наследственное. А дети свои у вас есть? Как говорит папон: вы с хвостом или без?
Тут уж я не выдержал: в своих детях мы видим себя, какими мы не хотели бы быть.
- Несносная девчонка. Ответь лучше, почему у тебя двойка? Стоит мне уехать…
Она посмотрела на меня своими невинными глазами, так похожими на глаза матери, что мне сделалось больно.
- А что? Я накапливаю информацию. Вы, взрослые, вечно все усложняете. Вы прикрываетесь кисеей слов и думаете, что спрятались в броню, тогда как это жалкая просвечивающая скорлупа. Вы вечно играете в кошки-мышки, словесное оформление для вас важнее самого ядра. А я еще ребенок, я еще не научилась быть конформисткой, еще не освоила двойного мышления. Сейчас ты закричишь на меня, конечно, я знаю, все мы легко ранимы, но чувствуем лишь собственные раны.
Вот болтушка, я не выдержал, засмеялся:
- Марина, прошу тебя, вовсе не обязательно выкладывать с первого раза свою сногсшибательную эрудицию в обмен на съеденную осетрину.
Маргарита Александровна остудила мой родительский пыл:
- Отчего же? Пусть выскажется. И я могу ей рассказать, как было все на самом деле. Вот только кончу переодеваться…
Марина рывком повернулась к ней:
- А вы уверены, что так оно и было? Или это теперь, двадцать пять лет спустя, так видится в колодце вашего прошлого, из которого вы даже не можете дать напиться другому?
- Подожди, Марина. Сядь и не резвись словами. Давай помолчим немного, сосредоточимся, и я тебе все расскажу.
- Ясно. Вот про него? Кто это? - Марина указала рукой в угол. - Это и есть ваш сын?
Меня последнее слово особенно поразило - могло ли оно прозвучать в этих стенах? Посмотрев по направлению указующей руки Марины, я увидел в кресле молодого человека и сразу узнал его. Это был старший лейтенант Владимир Коркин по прозвищу Старшой, однако же в штатском, хоть и стрижен по-солдатски под бобрик. Видимо боясь опоздать к нам, он одевался наспех, без особого разбора и знания современной моды, но все получилось вполне пристойно, а странности, если таковые имелись, были весьма простительны: вишневого цвета галстук при синих спортивных кедах довоенной модели или носки с яркую полоску, явно не подходившие к апрелю, впрочем, ведь он мог и не знать, в какой месяц попадет к нам.
Но это, повторяю, мелочи. А главное, что он выглядел здоровым и даже успел загореть где-то, опять-таки в нарушение сезонного расписания. Он отпустил бороду, чтобы казаться более современным.
Я даже не заметил, как он вошел. Он сидел в кресле у окна с задумчивым видом, но глаз от меня не прятал.
- Здравствуй, Володя, - сказал я. - Ты давно здесь?
- Здравствуй, Иван, - сказал он, голос у него был хриплый и стылый, я даже испугался.
- Как ты себя чувствуешь? Ты нездоров? - спросил я с тревогой.
- Это у меня хроническое, - сказал он. - Ты не волнуйся, для моего положения я чувствую себя вполне сносно. Ты тоже, я смотрю, в полном порядке. По-моему, ты пришел сюда в первый раз, а чувствуешь себя как дома.
Маргарита Александровна, как и обещала, ушла в себя и не реагировала на голоса, обхватив ладонями голову и опершись локтями в стол. Марина, поскольку она первая обнаружила Володю, с участием слушала нас, пытаясь разобраться в смысле наших слов, скрытом от нее завесой времени.
- Я живу далеко отсюда, Володя, - продолжал я. - И сюда меня ты привел.
- Вот как? И я далеко отсюда, в другой земле. Боюсь, что я тебя сюда не посылал. Возможно, и сам я здесь лишь по твоей воле, впрочем, это не имеет значения. Ты с дочерью разговаривал? Красивая у тебя дочь, Иван. А я вот все сына своего хочу посмотреть.
- По-моему, он сейчас в отъезде, - наивно предположил я.
- Разве вы не сын? - продолжала удивляться Марина. - Я уж думала, вы станете мне старшим братом.
- Я знаю, где он, - отвечал Володя с устоявшейся болью. - Но все равно посмотреть хочется. Я думаю: а вдруг там случилась ошибка?.. Теперь я отвечу Марине: я не сын…
- Кажется, я понимаю, - протянула Марина. - Вот это номер.
- Я не сын, - продолжал задумчиво Володя, - потому что не успел стать отцом. Мое письмо опоздало. Его опередили другие добрые дела…
- Не понимаю, о чем ты, - хотел было обидеться я, но тут же понял, что это лишено смысла.
Он пожал плечами:
- Я ни о чем, просто так. Скажи лучше, о чем вы сейчас говорили?
- Марина нас критиковала, а я держал оборону.
- Почему ты считаешь, Иван, что до сих пор должен держать оборону?
- Как иначе?.. Коль она нападает…
- В таком случае все ясно. Я пришел сюда лишь потому, что вы слишком много говорите.
- Мы же о тебе говорим. Что же ты предлагаешь, Старшой?
- Не говори ни о чем лишнем, Иван. Только спроси себя: правильно ли я живу?
- Так правильно или нет? Ответь нам.
- Я этого не знаю, Иван. Я отстал от жизни, мне вас все равно не догнать. У вас свой исторический опыт, которого я не имею. Я слышал, ты стал шибко грамотный, звание заработал, хотя и не сделал особых открытий. Так откуда мне знать, правильно все это или неправильно? Я тоже не открыл своего закона, правда, в последнюю секунду мне что-то явилось, но было уже поздно. Так что твой вопрос не ко мне, Иван.
- Вот видишь: и ты! Я снова между двух огней. Дочь шпарит в меня из будущего, вечный конфликт отцов и детей, а ты теперь лупишь по мне прямой наводкой из прошлого, отцы и деды, это уже что-то новое. А мне куда прикажете деваться? Отбиваюсь как могу.
- Я никого не осуждаю, Иван, я не имею на это права. Я лишь смотрю и наблюдаю: гарнитуры, диваны с мягкой обивкой, картинки, много электронных аппаратов, весьма миниатюрных, вот бы покопаться.
- По глазам вижу, осуждаешь. Ты меня глазами осуждаешь, Старшой.
- Так вы тоже защищаете гарнитуры, этот позор двадцатого века? - Марина вскочила со стула, до сих пор она вроде бы мирно слушала наш разговор, дожевывая ближайший бутерброд, но тут не выдержала и кинулась в очередную драку, на этот раз к креслу, в котором сидел самый беззащитный из нас, Владимир Коркин. - Вы такой молодой, а уже про гарнитуры, словно никогда их не видели. За что же тогда погибали те, которые погибли?
- Я знаю, за что, - кротко ответил он, выдержав ее взгляд. - Мы погибли не за гарнитуры. Мы погибли за победу.
- Простите, - Марина остановилась, будто на невидимую стену наскочила. - Так это вы товарищ моего отца? Я не сразу сообразила, я сначала думала, что вы мальчишка с улицы, ну те, которые с гитарами… Потом еще глупее подумала…
- Я играл на мандолине. Задумчивый инструмент, - говорил он, как бы оставляя в стороне ее намеки.
Но Марина умела бить напрямик:
- Ага, теперь я поняла. Вы тот человек, который сделал вдовой Маргариту Александровну, мою будущую мачеху. Приношу вам свои соболезнования. Надеюсь, у вас не было иного выхода?
- Не знаю, - задумчиво отвечал он, - я сам старался понять это. И в письме писал, разве вы не читали?..
Марина не успела ответить.
Маргарита Александровна встрепенулась за столом, проведя ладонью перед глазами и поднимая завесу, отделявшую ее от нас.
- О чем вы там говорите? - устало спросила она.
- Мы вспоминали тебя, - сказал Володя.
- Вы что-то сказали? - она смотрела на меня.
- Он сказал, что мы вспоминали вас, - сказал я.
- Я тоже вспоминала, - сказала она. - Разве здесь есть кто-то другой?
- Здесь есть память, - ответил я.
- Почему же я не слышу ее голоса? - удивилась она.
- Что она говорит? - приставал из кресла Володя. - Я ее не слышу. Рот раскрывается, но звука нет, весьма странно с физической точки зрения, такое может быть лишь в безвоздушном пространстве.
- Она тоже говорит, что не слышит тебя, - я старался изо всех сил, пытаясь наладить контакты. - Если вы оба слышите меня, я могу быть посредником.
- Я понял, Иван, - отозвался он из своего угла. - Это оттого, что разные поля напряжений, поэтому разность потенциалов возникнуть не может, хотя такое объяснение, строго говоря, лишено физического смысла. Отпусти, Иван, меня, здесь слишком высоко, я не привык. И этот город в окне мне незнаком. Отпусти меня к земле, на свой этаж.
- Ты не ответил на мой главный вопрос.
- Ах, Иван, ты всегда хотел быть добреньким, но тебя каждый раз разоблачали.
- Не понимаю, о чем ты говоришь?
- Поймешь сегодня вечером. Тебя опять разоблачат - за твои же добрые дела.
- Я не о том тебя спрашивал, о главном.
- Я ответил тебе: не знаю.
- Это не ответ, а уход от него. В сущности, ты всегда уходил от ответа.
- Не думаю. Ведь существуют и неопределенные ответы, одно время я даже занимался принципами неопределенности. И вообще, вопрос задан не по адресу. Не я должен давать ответ.
- Кто же?
- Ты сам. И еще в большей степени твоя дочь. Довольна ли она тем, как ты живешь?
- Отчего бы ей быть недовольной? Она имеет все, в том числе и то, чего мы не имели.
- Ты за нее не отвечай, Иван. Ты сам у нее спроси.
- И не подумаю. Она для меня не авторитет. И не может быть таковым.
- Тогда спроси у себя: доволен ли ты той жизнью, которой ты живешь?
- Не совсем, Володя. Наша жизнь, разумеется, прекрасна, но это, так сказать, с высоты птичьего полета. А если взять ее конкретные черты, то, несмотря на ее прекрасность, хочется, чтобы она была еще немножечко получше, ну хотя бы на самую малую малость, ведь иногда можно увидеть нежелательные морщинки на лике действительности, которые невольно хочется поправить, подкрасить, что ли. Тогда ничто не сможет помешать нашей и без того прекрасной действительности стать еще на одну толику лучше, ты не подумай, я не только перед тобой, иной раз критикну и с общественной трибуны, ворчлив, быть может, стал, старею.
- В чем же ты хочешь улучшения?
- Ну, меньше суеты, больше взаимного понимания, чуткости, теплоты - что еще? Наскоро об этом не расскажешь.
- Вот. Снова начинается игра в слова. Скорлупа слов, как твоя Марина сказала. Ты одно у себя спроси.
- Подскажи.
- Вы живы?
- Мне и спрашивать нечего, я знаю: мы живы…
- А еще лезешь с расспросами ко мне. Не сердись, я пойду, устал от высоты.
- Одна секунда. Последний вопрос, Володя. Насчет той разведки, помнишь?.. когда Родионов… Вот сейчас ты мог бы отдать приказ о нем? Ответь.
- А сам ты ответить не можешь? Почему ты все время хочешь, чтобы за тебя отвечали другие? Покопайся в себе поглубже - и найдешь все ответы. Прощай, мне некогда.
Протопали по паркету кеды, и снова я остался один, даже не заметив, когда испарилась Марина.
42
- Так мы движемся? - она предстала перед ним в малиновом просверке свитера с широким отложным воротом и ниспадающими вдоль талии складками, в разливе ярко-бежевой юбки, сотканной из тугих абстрактных пятен, но вместо с тем ничуть не лишенной материальности.
Слова послушно соскальзывали с языка:
- Похоже, это будет ваш вернисаж, Маргарита Александровна, - машинально тарабанил Сухарев, оглядывая кандидатку в спутницы и тем самым окунаясь в прежнюю реальность. Отважный вид Маргариты Александровны несколько взбодрил его, но он еще медлил. Ох как ему не хотелось ехать на это организованное сборище интеллектуалов - теперь и интеллектуалы ему стали нехороши, ибо Иван Данилович до настоящей минуты не мог решить, что же он ответит Харитонову, и потому страшился встречи с ним, но тем не менее всячески оттягивал это решение. На что он надеялся? Разве, уверовав в нынешний день, на некое внеплановое чудо?
Наконец он придумал спасительную, как ему казалось, формулу.
- Великая просьба, Маргарита Александровна, не оставляйте там меня одного ни на минуту. И не давайте говорить о делах, кто бы это ни был.
- Я решу ваши дела, я еще раньше загадала, сегодня день удач. - Она уже предвкушала предстоящее коловращение в говорливой толпе и все более наполнялась своими ожиданиями. Она остановилась, глядя на него: - Стойте! Вы с кем-то тут разговаривали! Мне слышались голоса…
Сухарев промедлил с ответом, которого не знал. В прихожей запел мелодичный звонок. Новые гости давали знать о себе, испрашивая предварительного разрешения перед явлением.
"Это судьба", - мгновенно решил Сухарев и тут же успокоенно присел у стола, тогда как Маргарита Александровна, недоуменно пожав плечами, пошла открывать.
У судьбы оказался писклявый голос и звонкая россыпь веснушек на упругих щеках.
- Распишитесь в получении, - пискнула судьба, посчитав свою роль на том исполненной. Дверь за нею захлопнулась.
Маргарита Александровна показалась в комнате с телеграфным бланком в руках, ломая пальцами стандартную укладку бумаги.
- Из Москвы, - сказала она. - Так вот и общаюсь с внешним миром. И всякий раз пугаюсь: вдруг тревожная весть? Впрочем, и того теперь лишена, все позади.
Все же в ее скороговорке Сухарев уловил некоторую если не тревогу, то надежду на нее. Маргарита Александровна продолжала стоять у дивана, выбирая место, где бы поудобнее обручиться с доставленной на дом вестью, но так и не определила ничего подходящего, порешив читать стоя, что лучше всего сохраняло силуэт юбки.
Ломко хрустнул сгиб бумаги, глаза побежали по строчкам, и Сухарев вдруг увидел, как белый листок отделился от пальцев и с легким порханием планирует к книжным полкам, а сама Маргарита Александровна беззвучно и плавно, с прямой спиной опускается на диван.
Сухарев уже летел на выручку, Маргарита Александровна по-прежнему сидела прямо, устремив вдаль застывший взгляд.
- У вас неприятная весть? - спросил он, пытаясь подобрать опустившуюся руку, но Маргарита Александровна сама переместила руки, опершись ими в колени.
- Пожалуйста, дайте мне воды, - сказала она довольно устойчивым, хотя и несколько одеревеневшим голосом. - Сейчас это пройдет.
Он бросился к стакану. Вихрь от его ноги перенес телеграмму к торшеру. Иван Данилович плеснул в стакан тоника и снова прибыл к дивану. Маргарита Александровна небрежно отстранила дающую руку.
- Что-нибудь покрепче! - повелела она.
Иван Данилович и тут оказался на высоте, моментально изготовив дозу, вполне пригодную для данной обстановки. Маргарита Александровна осушила залпом, глотнула на закуску порцию кислорода и объявила тем же деревянным голосом:
- Все. Я в полном порядке.
- Что-нибудь серьезное, если не секрет, - допытывался Сухарев, не впадая вместе с тем в назойливость. - Не могу ли я?..
- Ах, Иван Данилович, - с чувством сказала она, перемещаясь к столу. - Я человек из прошлого. Всем моим болячкам не менее четверти века. А тут радость, доставленная прямо с того света, хотя и с явным опозданием. - Голос ее постепенно обретал прежнюю упругость, и кончила она уж вовсе на мягкой ноте: - Впрочем, прочтите сами. Я вас прошу, - добавила она, заметив его смущение.
Сухарев послушно склонился к торшеру. Листок упрямо принимал форму кулька, способного вместить в себя все горести мира. Иван Данилович, преодолев угловатость бумаги, побежал глазами по строчкам.
- Читайте вслух, - потребовала Маргарита Александровна.
Перед ним было довольно длинное послание, лишенное предлогов, отчего текст коробился, как ржавое железо на ветру.
СОН РУКУ ИГОРЕК ВОСКРЕС ТЕЛЕФОННЫМ ЗВОНКОМ ЕВГЕНИЯ ПОХОРОНЕН СОРОК ПЯТОМ ГОДУ ПЛУТЦЕНЗЕЕ БЕРЛИН ДОСТАВЛЕНЫ НАЙДЕННЫЕ ПРОТОКОЛЫ ДЕЛА ПРИГОВОР ЗВОНИ ПОНЕДЕЛЬНИК БУДУ ЗНАТЬ ПОДРОБНОСТИ ЛЕЧУ ДАЧУ ОБНИМАЮ = ВАЛЕНТИНА.
Нечто тепленькое пощекотало и даже остро кольнуло Ивана Даниловича в пятку. Он чувствовал, что приобщается к великому круговороту природы и ее метаморфозам. Разве не мог он, читая вслух, сознавать себя полноправным соавтором этого покоробленного грохочущего на ветру текста? Все же добросовестности научной ради следовало задать по меньшей мере два контрольных вопроса.
- Кто такой Игорек? - так прозвучал вопрос номер один.
- Игорь Александрович Пашков, мой старший брат, пропавший без вести в сорок третьем году, - таким был ответ, покорный и столь же безрадостный.
- Он погиб в Берлине в сорок пятом году, наших войск тогда еще могло не быть, значит, он был разведчиком, да? - вопрос звучал явно перестраховочно, тем не менее его следовало задать для чистоты научного эксперимента.
Маргарита Александровна кивнула. Сухарев с опозданием на четверть века спохватился: ах, ведь еще тогда, в сорок пятом, шел разговор: старший брат, полиглот, был в Испании… Он-то всегда ее Коркиной про себя считал, а это лишь среднее имя, до того была Пашкова, после Маргарита Вольская.
Иван Сухарев захлебывался в отвлекающих словах, лихорадочно пытаясь сообразить, как бы ему поблагороднее шмыгнуть в кусты.
Ему суждена в этом доме скудная вторичная роль - быть вечным вестником. Снова он несет сюда беду, во всяком случае, осколки старых бед, все еще способных впиваться в сердце.
- Игорек, мой Игорек, - начала безрадостный плач Маргарита. - Ты сегодня воскрес, словно в дом пришел. Где же ты пропадал, под каким камнем? Кто же камень твой приподнял, Игорек ты мой, старший брат, как тебя ревновала, а дотронешься, вся дрожу. - Маргарита Александровна с высот плача кругами спускалась к обыденной звуковой прозе. - Ты же умным был, богатырским, все на свете знал, а стихи писал даже на испанском. Ему так легко все давалось, словно он жил играючи и получал от жизни одни радости. С тридцать восьмого года после Испании никаких вестей, пока не пришло извещение: без вести пропал. Простите, Иван Данилович, вы от этого далеки, я понимаю, но нынче действительно его воскресение, давайте выпьем за нашего Игорька.
- С удовольствием, - ответил он быстрее, чем следовало, подивившись ее проницательности, и при этом покосился на грани черного своего "дипломата", мирно выглядывающего за косяком и не ведающего, что именно ему на сегодня уготована роль могильной плиты - стоит щелкнуть замками и крышку распахнуть…