Вечером командир, ещё двое-трое - теперь уже все знают главных экспертов, уединяются в лучших апартаментах замка. Переодеваются в добротные гражданские одежды, щедро пьют, едят, слушают игру Анастасии (её одну допускают, к ней уже привыкли, доверяют - все ж дворянских кровей), обсуждают многие текущие и будущие дела и даже перспективное обустройство мира.
К полуночи расходились. Столетов уводил Афанасьеву в огромную спальную комнату, где размещалась расписная сказочная кровать.
- Вот так мы достойны жить! - кричал во весь голос Столетов.
Анастасия лишь пригубляла, а он опорожнял еще бутылочку ароматного вина, изрядно пьянел и позже, уже в постели, был с ней очень ласков, страстно шептал:
- Я люблю тебя, люблю! Если в Москве ситуация после войны не изменится, а военные об этом говорят, то мы с тобой переберемся в Швейцарию; до нее отсюда рукой подать… Купим вот такой замок и будем счастливо жить. Ты согласна?
- У вас ведь в Москве жена, дети?
- Фу, не напоминай мне об этой толстой дуре. Я их на две жизни обеспечил. Ты будешь моей женой. Настя, ты будешь моей женой?… Ну что молчишь, ответь!
Она не отвечала. Он не настаивал, не грубил, с каждым разом был все внимательнее и нежнее. Ласкал с душою и постоянно рассказывал, как они после войны будут жить, спрашивал у нее советов, делился многим. А она глядела в темноту и поначалу мучилась, и не от чего-нибудь, а от того, что не могла не только сравнить, а просто вспомнить юного Женю. А к Столетову она привыкла, чувствовала некую привязанность к этой силе, несмотря ни на что считала его исключительно одаренным человеком; как ни крути, а уже сама подумывала о замке, ведь она княжеских кровей, и что самое удивительное - теперь она сама ждала ночи: он пробудил в ней женскую страсть, и она поражалась, при видимой расслабленности Столетов, в общем, держал себя в руках, заставлял строго соблюдать воинскую дисциплину.
Как бы он накануне не пил, вставал Столетов спозаранку. Сам варил кофе и приносил его Анастасии прямо в постель, и пока пили, полукомандным голосом молвил:
- Я вчера спьяну много чепухи наговорил, так что ты все это забудь.
- И про любовь тоже?
- Я о серьезном.
- Значит любовь это несерьезно?
- Рядовая Афанасьева!
- Слушаю, товарищ подполковник! - она в чем была вскочила, стала по стойке "смирно", и сама не знает, делает она это всерьез или насмехаясь над собой, над своим непонятным положением.
- Настя, ну перестань, перестань, - сильными руками обнимал ее командир, клал на кровать и после жаркого поцелуя, глядя в ее глаза.
- Это не шутки. Твое дело молчать. Молчать всегда и везде. Ты рядовой армейский писарь… А я, зная каких ты благородных кровей, просто тебе доверяю. Понятно? А теперь на службу.
Они быстро оделись в военную форму, и Столетов глядя, на свои часы:
- И еще. Быть княжной Гнединой и жить в СССР будет очень непросто.
- Я до сих пор жила.
- Во-первых, ты не жила, а существовала в нищете и в чужой комнатушке; а во-вторых, ты была юной и в особых войсках не служила, ничего не знала… Короче, Афанасьева, я тебя предупредил: служба есть служба.
И действительно, до обеда Столетов нес службу более чем исправно. Да это не Кенигсберг, хозяева в основном не разбежались, и война вроде закончилась, посему работы у спецвзвода не много, и Афанасьева служит без особых потуг. И если даже командир к ней хорошо относится, то остальные перед ней просто заискивают, мелкие подарки подносят, особенно когда некий "заимствованный" инвентарь после тщательной проверки "хламом" оказывается, так что ж его в Москву отгружать, вроде здесь на свалку выкинут, а Афанасьева соответствующий акт подготовит, в "Главной книге" запись сделает. И что она, двадцатилетняя девушка, понимает, что она в жизни мыслит? Кругом ей льстят, комплиментами осыпают, и лишь взводный врач, немолодая женщина, оставшись наедине, ей твердит:
- Афанасьева, не будь дурой, кругом жулье.
На некоторое время Афанасьева настораживается, строже запись ведет, а у "пакостников" более нравственный подход:
- На нас вероломно напали. Мы выстояли, понесли много жертв и победили. Кто нас в чем может обвинить? Ведь ты, Настенька, потеряла единственного брата. Как возместить. Самим. Нельзя все на государство сваливать. Как у нас говорится - на кого-то надейся, а сам не плошай… Вот Настенька, специально для тебя, - и ей преподносят то шоколадку, то флакон духов, а то и брошь золотую.
И все же один раз у нее екнуло сердце, ей показалось, происходит что-то плохое, и у нее неожиданно даже голос прорезался.
- А что вы этот мешок не показываете? Почему сразу в утиль?
Не только группа экспертов, а все, кто в это время был в большом оценочном зале, замерли, лишь твердые шаги Столетова нарушили это оцепенение.
- Мешок на досмотр, - гаркнул он.
Один из пожилых "пакостников" слегка дернул командира за локоть, стал что-то шептать. Столетов осмотрелся, было поздно, много пар глаз следили за ними:
- Я сказал на досмотр, - не громко повторил он, в голосе досада.
Вновь наступила тягучая тишина. Да, главный эксперт, он же замполит, не растерялся, снимая общее напряжение, он слишком наигранно, с жеманством, легко поднял мешок и, выдав какой-то непристойный к его возрасту пируэт, будто на сцене слащаво продекламировал:
- Товарищи красноармейцы! По поручению сверху, - он поднял палец, - проверка бдительности. Молодец, рядовая Афанасьева. Я думаю, в связи с Победой и достойной службой, следует ходатайствовать перед командованием о присвоении внеочередного звания "старший сержант", достойной награды и …
- Надо сразу поощрить, - крикнул кто-то из зала.
- Отдать ей мешок, - все захохотали.
- А что?! - продолжал роль главный "пакостник". - Устроим игру. Отгадаешь, Афанасьева, что в мешке с трех раз - содержимое твое.
- Пусть командир слово даст, командир! - вокруг оценочного стола собрались все. Вся эта ситуация с самого начала касалась в первую очередь репутации командира, он как никто другой знал, что кругом, тем более в спецвойсках внедрены соглядатаи, и хотя кошки уже заскребли на душе, он выдавил подобие улыбки и, подыгрывая сцене, невнятно прошамкал:
- Я согласен.
Все взоры устремились на Афанасьеву.
- А может, кот в мешке?
- Дерьмо на палочке… Афанасьева, не поддавайся на провокацию!
- Давай, давай, смелей, - кричали сослуживцы.
А Афанасьева с первой минуты, как увидела этот мешок, почему-то была очень серьезной. Ее большие откровенные глаза стали еще шире: в первую очередь она посмотрела на Столетова, потом обвела взглядом всех, осторожно, словно боясь обжечься, положила руку на мешок и тихо произнесла:
- Это скрипка, - по реакции главного эксперта, а он, будто от ужаса, прикрыл рукой рот, все оцепенели, - она задыхается!
Никто не шелохнулся. Афанасьева сама стала действовать. Под грубой, грязной мешковиной, еще мешок, да из дорогой ткани, специально сшит с ручками и пуговками. Расстегнула пуговки, стеганая овечья шерсть, еще с запахом, средь нее футляр. Она достала - кожа на футляре местами совсем объелась, а внутри - скрипка.
У отчима Анастасии была хорошая, очень похожая на эту по цвету дерева скрипка. Видела она еще лучше инструменты, даже тронуть смогла. Однако, эту скрипку трогать не надо, и так все ясно - шедевр гениального мастерства.
- Она моя! - от радости и волнения распиралась ее грудь.
- Твоя, твоя! - завопили все хором. - Только сыграй, может не работает? Уж больно стара, гляди развалится.
Она тронула пальчиками по струнам, потом очень осторожно положила инструмент на плечо, как к ребенку прижалась щекой; вначале повела смычком медленно, плавно, а потом, от этого неподражаемо-чистого звука так возгорелась сама, что все, разинув рты, будто музыка рвалась на простор, - отпрянули. А она буквально слилась со скрипкой, такая же тонкая и изящная, еще долго извивалась, закрыв в блаженстве глаза, под такт искрометной мелодии. И когда она закончила играть, румянцем зардело ее лицо, в глазах зачарованный блеск, капельки пота на лбу, струйкой по тонкой шее.
- Афанасьева, что же ты раньше так не играла? - возмутились сослуживцы.
- А на чем было играть, на гармошке сельклуба, - за нее отвечали.
- Тише вы! Пусть еще сыграет.
Она исполнила еще две мелодии, последнюю совсем тоскливую, душещипательную. Под конец, словно на концерте, исполнила грациозный поклон:
- Спасибо за внимание, - как никогда ранее, будучи в армии, сияла она. - На сегодня хватит. Такой инструмент больше использовать нельзя.
И вроде она не на службе, а взаправду на концерте, взяла все, в том числе и грязную мешковину, пошла из зала. Кто-то неуверенно пару раз хлопнул, все дружно поддержали: - А на бис?! На бис! Браво! Ты заслужила ее!
Больше Афанасьева быть писарем не могла, словно заслуженная артистка и хозяйка замка, выправив грациозно осанку, кумиром ходила она. А вечером, когда остались одни, Столетов поцеловал ее ручку:
- Ты очаровательное создание! - благоговейно сказал он, и чуть погодя, вкрадчивым шепотом, - Скрипка очень дорогая, надобно вернуть.
- Кому вернуть? Этим "пакостникам"?!
- О! - удивился командир.
- А кто такие "пакостники"?
Она перечислила несколько фамилий.
- Что?! Ха-ха-ха! - разразился хохотом Столетов.
- Ей-богу, точно. Точно "пакостники", - еще долго смеялся он, а потом, чуть успокоившись, - Надеюсь, я в их число не вхожу?
- Нет же, нет. Вы мой родной, любимый! - она нежно обняла его шею, и, целуя в щечку, сладостно на ушко, - Вы ведь прилюдно слово дали!… Офицер!? - она в упор глянула в его глаза.
- Это дорогая вещь, очень дорогая.
Афанасьева встала, подбоченившись, отвернулась и, будто не Столетову, а стенам: - Гораздо дороже вещи, и не раз, я в утиль списывала, - мятеж в ее голосе и осанке. - Отставить! - вскочил командир, нервно дернул китель.
Этот окрик, огромная нависшая фигура, вернули Афанасьеву в реальность. По стойке "смирно" она не стала, не смогла, наоборот, вся сникла, испуганно прикрыла голову рукой, и все же не по-армейски ответила:
- Простите. Больше такого не произнесу, - подавленно прошептала она. - Как прикажете.
Тяжело вздохнув, Столетов надолго уставился в потолок. Потом, выкурив подряд две папиросы, долго ходил по комнате, заложив, как обычно, руки за спину. Однако это была не та поступь, что он хаживал по коридору института. Даже победа его не воодушевляла, груз какой-то ответственности ссутулил его, посеребрил виски: было видно, он на распутье, не знает какое решение принять.
- Настенька, - когда он был добр, так он ее называл.
- Ты хочешь иметь эту скрипку?
Ей показалось, что это вопрос Деда Мороза в русской народной сказке:
- Если это возможно, то очень хочу.
- Ты хоть представляешь, сколько она стоит?
- Она бесценна, - шмыгнула она носом, как ребенок утерла слезы.
- И, конечно, иметь ее я недостойна. Ведь хозяин у нее где-то есть.
Снова Столетов тяжело вздохнул:
- Только ты и достойна ее иметь, - больше ничего не сказав, он вышел.
Она знала, что в соседней комнате, как обычно, его ждут главные "пакостники", и если стали громче обычного говорить, значит спор - идет торг. Вскоре Столетов вернулся весь багровый, злой.
- Не только "пакостники", а … - он очень грубо проматерился. - Ты знаешь сколько я за эту скрипку и тебя уступил?
Она молчала… Теперь торг, и не вещами, начался здесь.
- Так, Афанасьева. Слушай меня внимательно. Скрипка отныне твоя - ты отныне и навсегда моя… Договорились?
Рядовая не имеет права не договариваться с подполковником.
- Так точно, - по стойке "смирно" попыталась встать она.
- Не-е-ет, - подошел вплотную Столетов, выдыхая аромат вина, схватил ее за плечи, слегка трухнул. - Ты слово дай, как княжна Гнедина.
Она очень долго молчала, все ниже и ниже опуская голову, понимая, что и без скрипки итог войны для нее был бы не иной:
- Даю, - унылым шепотом.
Она думала, что отныне стала рабыней, получилось наоборот; она делала все, что хотела, Столетов молча все это поощрял, а сам был как никогда ранее угрюм, задумчив, где-то далеко витал. И вот в один вечер он усадил Афанасьеву напротив себя и, судя по его сморщенному, постаревшему лицу, она поняла - он с трудом принял какое-то решение.
- На днях будет машина, ты и… - он назвал фамилии двух главных "пакостников", - отправляетесь в Швейцарию.
- Как? А мама? - не сдержалась Анастасия.
- Маму еще увидишь. А сейчас ты в армии; приказ не обсуждают, а исполняют. Понятно, рядовая Афанасьева?
- Так точно.
- В общем, ты под видом перебежчицы уходишь, потом будешь выполнять наши задания.
- А вы?
- Через два-три месяца я выйду на тебя, будем жить, наверное, в Лондоне.
- А мама? - вновь она о своем.
- Маму скоро увидишь… Никому ни слова. Ни маме, ни тем более, как ты их называешь? Ха-ха, этим "пакостникам". Понятно?
- Так точно.
- Отставить. Теперь ты вроде гражданский человек, хотя служить отечеству придется всю жизнь, - он закурил.
- Далее. Завтра отправишься в город, купишь одежду такую, как носят местные фрау. И возьми теплые вещи; последний переход будет через горы Альпы, а там, говорят, еще снег.
- А скрипка?
- С собой можешь взять всего одну поклажу. Хочешь, скрипку сохраню у себя. - Нет, возьму с собой.
- Как хочешь… Только остерегайся "пакостников"; они на нее, да и на тебя, глаза, по-моему, навострили.
- И вы меня в эту компанию?
Он в упор, исподлобья, уставился на нее:
- Служба такая, - со свистом, тоскливо выдохнул он.
- Служба, которая имеет дело с людьми, не брезгующими изменой.
- А? Что? - рассеяно спросил Столетов.
Она не продолжила тему. На следующий день без какой-либо охраны, сама отправилась в город, а вернулась к вечеру - в подразделении переполох: одна группа попала под обстрел, много убитых, а два самых главных "пакостника", приятели командира, вовсе исчезли, слух - захвачены в плен. А Столетов у себя заперся, лишь Афанасьеву впустил, изрядно пьян, глаза на выкате - красные, гневные.
- Обвели, как мальчишку обвели - сволочи! У-у-у! - он с бешеной силой ударил кулаком по массивному столу, так что все разлетелось.
- Найду! Обязательно обоих найду, растерзаю твоих "мерзопакостников", - и он бросился на Афанасьеву.
Столетова вызвали в штаб дивизии, говорили, что лишился уже присвоенного звания полковник и ордена "Славы". Спецвзвод тоже отозвали в распоряжение дивизии, расформировали. Афанасьеву определили в женскую роту, и оказалось, что именно женская рота первой возвращается на Родину.
Счастью Анастасии не было предела. Столетова видеть она не хотела, и лишь, когда объявили, через два дня отправка, она подумала: надо бы попрощаться. И, словно угадав ее желание, в роте объявился один из рядовых "пакостников".
- Афанасьева, Столетов тебя вызывает.
Ее повезли на машине, недолго, всего минут десять от части. В лесу, на склоне горы, у маленькой шустрой речки - небольшой, аккуратненький, как все у немцев, домик, далее что-то вроде баньки, там валит дым. Во дворе солдаты-узбеки готовят в большом казане плов, здесь же рядом на вертеле жарится поросенок. И первым, кого она увидела, - Столетов: трезв, все пуговицы застегнуты, как по Уставу, несет поднос с едой.
- Афанасьева! Настя, ты? - он чуть не уронил ношу, положил ее прямо на землю, и, отводя ее в сторону:
- Как ты сюда попала?… Вот гады, вот паскуды!… Беги, беги быстрее по той дороге, там часть - и не высовывайся…
- Столетов. Подполковник, - хмельной голос за их спиной.
- С кем ты там скрытно от начальства обнимаешься? А-а! Вот она, Шехерезада Столетова! Вот с кем он забавлялся, пока нас вокруг носа не обвели.
- А что, недурственна, недурственна, - появился в дверях другой генерал.
- А скрипку взяла?
- Пригласите даму за стол! - из маленького домика вывалило много генералов и полковников.
- А Столетов не дурак.
- Вот такие наши девки! А местных видели? Ужас!
- Я сказал вам: русскую женщину, советского бойца-победителя на почетное место, за стол.
- Столетов, бегом в часть за скрипкой.
- Эх, гульнем напоследок… Водки, наливай!
За столом, который и без плова и поросенка уже ломился от яств, все было более-менее чинно, благопристойно, если не считать непрекращающегося мата. Афанасьеву заставили "до дна" выпить "За Победу!", "За Родину и Сталина!" и "За советских женщин!" Больше она не пила и не могла, опьянела как никогда, ведь стаканы граненые.
В какой-то момент она искала и расспрашивала Столетова. Прямо за столом отключилась. Чуточку очнулась, когда ее тащили в баню… Ночью какой-то офицер буквально "прополоскал" ее в студеной горной реке, отвел в часть.
Утром Афанасьева не смогла встать: все тело болит, озноб, голова болит.
- Так ей и надо, шлюха, - крикнула взводная повариха. - Пока на скрипке играла, столько народного добра гады растаскали.
- А ну, замолчи! Пошла отсюда, - вступилась взводный доктор.
- На тебя никто не позарится - вот и трещишь понапрасну… Расступитесь, - склонилась она над Афанасьевой и осмотрев всю.
- Ей нужна срочная госпитализация. Может быть, гематома головного мозга.
Когда Афанасьеву положили на носилки, она ухватилась за руку докторши:
- А скрипка где? - хрипло прошамкала она.
Та склонилась, и на самое ухо:
- Вчера шмон был, твой мешок забрали. Тогда же Столетов объявился, тоже скрипку спрашивал. С ними ушел.
Афанасьевой стало еще хуже, будто вконец всю душу истоптали.
Она была последняя, кого в этом госпитале оперировали. И ей еще повезло: ее хирург, главврач госпиталя, распорядился свою пациентку поместить в медпоезд, чтобы всю дорогу до Москвы была под наблюдением.
В первых числах июля 1945 года, бледная, совершенно лысая, она предстала перед родными. Несколько дней не выходила на улицу, почему-то не смела. Матери рассказала почти все - плакали. Отчиму рассказывала о своей скрипке. Он не верил, при помощи разбитой стремянки лез в антресоли, вытянувшись на цыпочки, с трудом доставал далеко припрятанный футляр, оттуда скрипку, долго любовался, гладил, потом сам играл, просил Анастасию, и все спрашивал:
- Неужели у той звук был лучше?… Жаль, жаль, хоть бы раз увидеть, поиграть.