Явно слышимо заскрежетали красивые, вставные зубы министра, в гневе исказилось его лицо; бросив на Мальчика и Афанасьеву свирепый взгляд, буквально подталкиваемый режиссером, он прошел на сцену, бегло осматривая свой костюм, громко кашлянул, прежде чем встал перед микрофоном, с безразличием оглядывая зал, пытаясь вспомнить заготовленную благую речь.
А бабушка, наверное, еще бы долго стояла в окаменелой позе, глядя в никуда, если бы ее не тронул Мальчик:
- Бабушка Учитал, что этот плохой дядя хотел?
- А!? Что?… Да. Пошли быстрее. Где же Роза?
Оказывается, Роза из зала, увидев как стремительно, буквально потащила бабушка Мальчика со сцены, поняла: что-то не так - и уже была рядом.
- Роза, Роза, - не зная, как быть, встревожено лепетала бабушка, и тут по всему зданию послышалась четкая, выверенная собраниями призывная дикция.
- Боже, даже голос, как у отца, - глядя в потолок, где был динамик, промелькнуло в голове, и в это самое время глаза ее блеснули, словно готовилась к борьбе.
- Роза, - уже своим, правда торопливым тоном подгоняла она, - беги, лети домой. Спрячь эту скрипку в подвале у Баги, возьми скрипку отчима, и стрелой сюда, - она словно помолодела, так решительны были ее действия и взгляд. - Мы затеряемся в задних рядах. Ничего не спрашивай, быстрее!
Зал был переполнен. Однако, увидев бабушку и Мальчика, несколько человек сразу же предложили им места и предлагали пройти вперед, где лучше.
- На восстановление Грозного дополнительно выделен еще один миллиард долларов! И я, как уроженец Грозного, как истинный грозненец, любя и тоскуя по родному городу, в котором мы все должны жить, приложу все силы, все свои знания и любовь, чтобы наш родной, славный город вновь расцвел, стал еще краше! - страстно заявил оратор, и зал сотрясли овации похлеще, чем после лезгинки.
Войдя в раж, министр еще много чего обещал хорошего от российского правительства. Следом из зала посыпались вопросы.
- Мы обещаем и гарантируем, что в ближайшее время город будет полностью восстановлен и здесь будет процветать мир!
Снова овации, и в это время, тяжело дыша, подоспела Роза, села на место Мальчика, взяв его на руки, и сразу же пристала к бабушке:
- Так что же случилось? Может, уйдем?
- Потом, - чтобы об этом тут не говорить, Афанасьева по-свойски локтем пихнула ее. В это время, под одобрительный вой и овации, министр покинул сцену, а по залу вызывается следующий оратор.
- Слово предоставляется исполнительному директору восстановительных работ по Чеченской Республике Туаеву Гуте Закараевичу.
- О-о! - будто отпрянула, выдала невольно странный звук Роза, так что рядом сидящие покосились, а Мальчик засмеялся.
- Что с тобой? - поинтересовалась бабушка.
- Потом, - так же ответила Роза, так же отпихнулась локтем.
Конечно, чеченский директор - не оратор, как прежний - бывший комсомольский вожак; Туаев больше с баранами в Калмыкии дело имел. Однако, деньги, хоть и не в тех масштабах, а считать он быстро умеет и имеет к этому страсть, посему с ярым темпераментом бьет себя в грудь, за всех чеченцев слово держит:
- На добро мы ответим ударным трудом! Раз такие средства выделяют - день и ночь будем работать, строить, восстанавливать наш родной Грозный, чтоб стал краше, чем прежде!
Гул оваций.
- Давай уйдем отсюда, - унылым голосом предложила Роза.
- Теперь нельзя, все испортим, - что-то задумала бабушка.
После торжественных речей продолжался концерт. Видя настроение женщин, Мальчик не хотел больше играть. Пришлось его уговаривать. И исполняя композицию, он еще не закончил, как министр, без предварительной договоренности с режиссерами, слащаво улыбаясь, вышел на сцену, еще до окончания звучания последних аккордов, давая команду залу, сам начал первым хлопать, затем, взяв Мальчика за руку, встал у микрофона:
- Этот, безусловно талантливый и прекрасный, ребенок - будущее Чечни! Я, если честно, и не ожидал здесь увидеть такое!… От имени правительства Российской Федерации, лично от своего имени и имени дирекции, в лице господина Туаева, обещаем ему в скором времени вручить очень ценные подарки.
После этих слов, под рев аплодисментов, не выпуская руки Мальчика, министр резко двинулся за кулисы, помахивая залу свободной рукой, и не успел еще скрыться от публики, как навстречу, точь-в-точь, словно израненная мать-орлица, растопырив руки, даже пальцы, выпятив вперед впавшую грудь и остроконечный нос над изъеденными клыками - выдвинулась суровая Анастасия Тихоновна.
- Но-но-но! Не надо скандала, - буквально грудью отпихнул ее министр за полумрак кулис. Там первым делом выхватил из рук Мальчика инструмент, тут же небрежно отпихнувшись от притязаний старухи и пытаясь рассмотреть скрипку:
- Да, из-за нее сослали моего отца, и я в этой глуши родился и вырос. - По Вам видно, что на благодатной почве родились и выросли, - гневен голос бабушки.
- А ссылают, чтоб Вы знали, на крайний север и в Сибирь, где по милости Вашего отца, якобы из-за той скрипки, я провела более четырех лет… И - пытаясь бороться: - Отдайте инструмент.
В это время вокруг министра уже стояло несколько молодых людей охраны. Столетов лишь повел взглядом, как Афанасьеву буквально оторвали от пола, отнесли поодаль.
- Отдайте, пожалуйста, мою склипку, - Мальчик дернул министра за край пиджака. Столетов на это не среагировал, теперь он всецело был поглощен осмотром инструмента, струны попробовал, постучал по корпусу. Света здесь было мало, и он перешел к лестнице под прожектора.
- Слушай, - теперь он обращался к Мальчику, - а разве на этой скрипке ты лезгинку играл?
Насупив брови, исподлобья сурово смотрел на него Мальчик, и вновь своим недовольным баском:
- Велните мой инструмент.
Министр и это пропустил мимо ушей, и как ни в чем не бывало:
- М-да, - щелкнул он языком.
- Неужели я обознался?
- А вы что, ее до этого видели, иль знаток? - не скрытая колкость в голосе Афанасьевой.
- Хм, знаменитая скрипка Мальдини, - в тон ей отвечает Столетов, - во всех каталогах Интерпола. Похищена из академического театра Вены.
- Не без помощи Вашего отца.
Лицо министра исказилось:
- Не Вам упоминать его, - злобно процедил он, и чуть тише, думая, что она не слышит.
- Старая потаскуха.
- Что? - кровь хлынула в голову Афанасьевой, но усилием воли, вспомнив, что здесь Мальчик, она взяла себя в руки, пытаясь не терять достоинство.
- А между прочим, Илюшенька, именно Ваш отец целых восемь лет, почти что каждый день, водил Вас ко мне, чтоб выучила музыке и манерам: вижу, не смогла.
- Хе, "какова попадья", - в тон ей попытался ответить бывший ученик.
- Вы ошибаетесь, Илюшенька, я была не только той и той, как Вы меня только что обозвали, а невольным солдатом при Вашем батюшке, и как ни старалась, а суп из сапога сварить не смогла, не было у Вас ни слуха, ни духа. А скрипка эта та же, моего отчима, - и она буквально выхватила инструмент из его рук.
- Пойдем Мальчик отсюда, - уже нежным голосом.
И после себя корила, а тогда не сдержалась, хотелось ей хоть чем-то за свою долгую жизнь похвастаться. Уже покидая охраняемую зону закулисья, увидев за дверью Розу и став чуть смелей, она обернулась и громко, чтоб услышал:
- Илюшенька! Илья Аркадьевич! А цыплят-то по осени считают. Вот какого ученика я под конец воспитала! - она погладила кучеряшки Мальчика.
- Да, славный экземпляр, - будто прицениваясь, посмотрел министр.
- К нему бы приличного продюсера и деньги лопатой грести…
- Тьфу, дрянь мерзопакостная! - полушепотом бросила Афанасьева, побыстрее передавая Мальчика в крепкие руки Розы.
- И в детстве был такой же - весь в отца.
- Вы знаете самого министра? - удивилась Роза.
- Лучше бы не знала, - бросила бабушка на ходу.
- Пойдем отсюда быстрее.
Они уже миновали более-менее людную площадь Ленина, уже достигли своего дома, огибая его, выходили на безлюдный тупик набережной, как бабушка, тяжело дыша широко раскрытым ртом, встала.
- Погодите, дайте чуть отдохнуть.
Через минуту они тронулись. Всю дорогу Мальчика держали за обе руки, меж собой. Футляр со скрипкой у бабушки. И уже рукой было подать до заветной арки, как послышался вой моторов, визг тормозов, многочисленный топот сапожищ; выхватывая футляр, Афанасьеву опрокинули, швырнув к стенке здания.
Первой реакцией Розы была защита Мальчика - она его крепко обняла, а когда поняла, что происходит, бросилась вслед. От природы крепко сбитая Роза одного в маске догнала, вцепилась. Еле отбиваясь, он с трудом пытался сесть в затонированный автомобиль.
Машина уже тронулась, а Роза бежала, еще держалась за грабителя и за раскрытую дверь, и тут, в порыве борьбы, ее взгляд выхватил обернувшуюся искаженную морду без маски на переднем сидении.
- Да вмажьте ей! - не в первый раз скомандовал тот…
От удара прикладом мир на мгновение померк, ее бросило в сторону, кувырком.
Чуть позже, стоя на карачках, еле приходя в себя, она, стоная, вместе со шматками крови выплюнула металлические фиксы с передних зубов, и сквозь эту блевоту сиплым шепотом:
- Будь ты проклят, продажный Гута!
Глава восьмая
Если исходить с позиций советского заключенного сталинских времен, то Афанасьевой Анастасии Тихоновне несколько повезло: Северная Двина не бог весть какой далекий край. К тому же она музицирует, молода, привлекательна, даже очень, а посему, то что в армии начали генералы и полковники, на зоне продолжил младший офицерский состав, а потом и сержанты и рядовые.
И еще у нее была одна привилегия: раз в месяц матери письмо послать; это и была жизнь-мечта, и как бы ей ни было тяжело и несносно, как бы ее не насиловали и не издевались, а матери она всегда писала письма если не оптимистичные, то вполне терпимые - "у меня все нормально, а если считать, что до нашей встречи осталось еще на месяц меньше, то очень не плохо".
Разумеется, что всю корреспонденцию на зоне проверяли, и один раз, на общем собрании командир сказал:
- Вот так надо писать письма домой! - и зачитал письмо Афанасьевой к матери.
Ничего там особенного не было - просто радужно все, оттого ее нещадно в ту ночь избили сами же заключенные женщины по бараку.
Так попала она в немилость и тех и тех: и надзиратели и осужденные издевались над ней как могли, и это продолжалось примерно год, первый год - самый невыносимый. Под конец которого она забеременела, скрывала, увидели, сапогом в живот свершили аборт, тяжело заболела, еле выжила - кожа да кости, которые теперь мужчин не интересовали; к тому же по зимнику прибыла новая партия заключенных - средь них свежих, молодых да привлекательных тоже немало.
Словом, только через год на общих основаниях погнали ее в тайгу на лесоповал. Это время запомнилось только одним - короткое лето и мошкара, а потом все холод и холод, и не знаешь, что лучше, что хуже, а вот в чем жизнь и мечта - поесть и поспать. И каждый день длиннее года, а год прошел и вспомнить нечего.
Так и было бесчувственное существование, пока нежданно-негаданно вдруг вызвали ее на свидание. И как бы среагировал Столетов, если даже после того как ее помыли и приодели, он ее не узнал. А она, хоть и не одну ночь, особенно в первый год, рыдая, в душе проклинала его - теперь бросилась ему на шею, как к родному, как к спасителю. А он, здоровый, высокий, краснощекий мужчина в расцвете лет и сил, тоже не выдержал - сам от ее вида пустил неподдельную слезу, не мог поверить, что такое возможно.
Как позже выяснилось, Столетов намеревался с ней провести целые сутки, для этого комнату взял в офицерском доме. Однако Настя не та, не та задорная, молодая, прекрасная девушка, совсем не та; вот только талия наверное стала еще тоньше, да где там талия, а где что - все одно - мертвецки-бледная доска, самый вид которой страшит.
Они провели вместе не более двух часов. И понятно, что Настя Столетова не интересует - весь интерес упирается в скрипку, о которой она и забыть-позабыла. А Столетов все у нее про инструмент выпытывал, о Жене Звереве справлялся, понял, что она ничего не знает, быстро завершил свидание, с единственным требованием - нигде, особенно в письмах к матери не упоминать о нем и тем более о скрипке… Вот и все.
Да все равно она тогда и после была очень рада - ведь Столетов привез ей не только письмо от матери, а еще много гостинцев, денег дал, и что самое главное, прямо при ней он вызвал начальника зоны, и, то ли попросил, то ли приказал, чтобы к Афанасьевой относились особо. И в тот же день ее перевели работать в прачечную, о чем она даже не мечтала.
Еще через несколько месяцев, уже летом, когда до освобождения Афанасьевой оставалось около полутора лет, удрученный Столетов объявился вновь. И вновь о скрипке, о Звереве. Понятное дело, что у нее никакой новой информации нет и быть не может, и Столетов не по своей воле наведывается в эти труднодоступные, экзотические края.
- А ты чуть поправилась, - легонько ущипнул ей щеку, только этого как женщина она теперь удостоилась.
- Спасибо! Вы помогли, в прачечной.
- А есть что лучше этого?
- В столовой.
- А досрочно освободиться хочешь?
Она ничего не могла сказать, только тихо заплакала.
- Своего жениха Зверева найти сможешь?
Она лишь пожала плечами.
- Надо найти, - давая понять, что свидание окончено, Столетов встал и с напущенной манерностью:
- Как ты их называла? "Пакостники"? … Хе. Так вот, этого пакостника надо из-под земли достать для тех мерзопакостников. Цель и задача ясна?
Она лишь потупила голову.
- Рядовая Афанасьева, - ядовитым тоном выдавил он, - цель и задача ясна?
Она и не выбирала и не думала и готова была на все.
- Так точно, товарищ командир, - как могла и как была, вытянулась в ретивую струнку.
- Вот так будет лучше… для тебя, - позабытая напыщенность в его голосе.
- И впредь, никогда не забывай своего пожизненного командира-благодетеля. Не то еще с пяток лет схлопочешь.
Афанасьева не знала, что на сей раз сказал Столетов начальнику зоны, однако ее буквально на следующий день перевели работать в столовую, и не кем-нибудь, а на самое легкое и почетное место - в хлеборезку; как отметил Столетов: "чтоб отъела бока", пока он будет о ней ходатайствовать.
Ровно через четыре года, на год раньше вынесенного приговора, Афанасьева, не совсем жалкая, а уже более-менее живая, обняла в Москве любимую мать, и сквозь слезы радости увидела на шифоньере футляр - скрипку отчима! С каким удовольствием она на ней в первый раз сыграла, фальшивя нотами из-за огрубевших рук.
Как положено, на второй день она явилась в милицию, чтобы встать на учет. А там какой-то молодой офицер-участковый, долго вертел в руках ее справку об освобождении и, не дав добро ей здесь, в центре Москвы жить, предложил самой убираться подальше, желательно туда же, к Северной Двине, можно к Печоре, а то и вовсе в Сибирь, за Урал, там рабочие руки нужны, и столица не место для шпионов.
На следующий день вместе с матерью направилась в центральное городское управление регистрации - очередь метров сто, еле-еле движется; выстояли весь день - не успели. Затем пошли занимать очередь в пять утра, были тридцатыми - здесь ее и слушать не стали, прямо на справку поставили штамп - предписание-направление на Ангару, строить ГРЭС. Через пять лет, может быть, ей и разрешат приехать здесь жить, но не ближе, чем за сто километров до Москвы. На сборы дали 24 часа. Проезд бесплатный, спецпоезд с Ярославского вокзала.
Не только Анастасия, но и ее мать были просто потрясены; здесь же, на улице, как и многие до них, они беспомощно рыдали, стремились вновь войти в это мрачное, казенное здание, считая, что произошло какое-то ужасное недоразумение. Туда их больше не впустили - объяснили: опоздание на поезд - суд.
В тот же день они еще надеялись обратиться в вышестоящую инстанцию - туда их тоже не впустили.
Разбитые, голодные, угнетенные, лишь поздно ночью они вернулись домой, а в дверях записка - Столетов оставил телефон. По звонку, он в ту же ночь к ним явился:
- Давайте эту писульку, - он небрежно сунул в карман единственный документ Анастасии Афанасьевой, пообещав к завтрашнему полдню явиться.
Не явился и через две суток. Зато явилась милиция и под истеричный рев матери дочь вновь увели. Сама Анастасия не плакала, но была на грани срыва - одна мысль, что ее снова могут послать на зону, бросала ее в дрожь.
На сей раз с ней обошлись гуманно - за "утерю справки и прочие грехи" не отдали под суд, но временно задержали, до отправки нового спецпоезда.
Не за саму себя, а за состояние матери больше переживала Анастасия во временном пункте изоляции, и, будучи уже "стреляной", умудрилась послать весточку домой, этим она себя может быть спасла, а может - наоборот. Кто знает, как бы сложилась ее судьба. Да по этой весточке прибыли только объявившийся Столетов и ее мать - Анастасию отпустили, так как Столетов предъявил выданный на ее имя - нет, не общегражданский паспорт, а вновь справку, временную, правда влиятельную.
Найти Зверева, как того требовал Столетов, она считала делом простым, даже решенным. Лишь бы вновь не попасть на зону - она и иголку бы в стоге сена нашла. А тут на поиски и средства выделяются. Почему-то все считают, что Анастасия "по нюху" найдет своего жениха.
Вначале она обошла всех родственников, друзей и однокурсников Жени, нашла и тех, кто с ней работал, и всем объяснялась, что ищет жениха. Потом начались разъезды по огромной стране. К делу она отнеслась рьяно и добросовестно. Уже и деньги заканчивались, и годичный срок справки был на исходе, а она все моталась по сибирской глуши, веря каждой зацепке, даже схожей фамилии, и удивлялась, почему Столетов в ответ перестал телеграфировать. Не ведая, что известно: Зверев Евгений уже три года как бежал за рубеж, - и посему в услугах Столетова нет нужды, а самому Столетову ныне нет дела до Афанасьевой.
Буквально на "перекладных", порой в товарном вагоне, без денег, голодая, Анастасия едва добралась до столицы, а здесь вновь проблема с законом - срок справки истек, жить в столице - запрещено; ни Столетова, ни его семьи в Москве нет, не проживают. Зато у Афанасьевой уже есть опыт поиска людей - нашла она командира, даже умудрилась к нему позвонить:
- Отстань! - рявкнул Столетов из Грозного.
Спешно стала Афанасьева готовиться к отъезду из Москвы, ей предложили трудоустроиться в одном из домов культуры райцентра Пензенской области.
Да мир, как водится, не без добрых людей, и повезло, что физический факультет, который она когда-то окончила - рядом, через дорогу. Встретила она случайно на улице бывшего однокурсника Максима Филатова. Филатов - фронтовик, дважды ранен, грудь и нога. После войны он продолжил обучение в родном вузе, защитил диссертацию и ныне заместитель декана.