- В таком случае я, пожалуй, пойду к себе. Завтра будет много работы, - сказал Бадер, взглянув на свои ручные часы.
Гарольд Турнер согласно кивнул, и они свернули на улицу, которая вела к отелю "Европа".
Начало смеркаться. Под ногами похрустывал недавно выпавший снег.
- Когда мы завтра встречаемся? - спросил Генрихс, чтобы прервать тягостное молчание.
- Война, господа, это жестокая игра жизни и смерти, - словно не слыша его вопроса, вдруг произнес Бадер. - Человеческая жизнь в этой игре - вещь малозначительная.
- Мне кажется, спать еще рано, - после паузы сказал Турнер.
- Наши офицеры из гарнизона надеялись встретиться с вами сегодня вечером, - выжидательно глядя на Бадера, нерешительно произнес Генрихс.
- Ну что ж, если ничего более интересного вы мне не можете предложить...
- Что касается женщин, то...
- Я говорю не об этом! - резко прервал его Бадер. - Меня интересует, есть ли у вас какие-нибудь новые сведения о партизанской бригаде?
- Кое-что есть, господин генерал, и я думаю, для вас это было бы небезынтересно, - спокойно ответил Генрихс.
У Турнера вырвался вздох облегчения.
Бадер же промолчал, словно не услышав слов Генрихса.
Штурмбанфюрер СС вопросительно взглянул на него. Он знал, что среди большинства высших офицеров вермахта Бадер известен как способный и образованный генерал, но в то же время - и Генрихс сейчас имел возможность в этом убедиться - как весьма неприятный собеседник, который всегда занят лишь собственными мыслями. В неофициальной обстановке, находясь в обществе своих подчиненных, он обычно начинал нудно рассказывать о себе, причем эти рассказы часто не имели ничего общего с фактами его биографии. Он любил рассказывать о том, что давно увлекается изучением психологии военных, особенно артиллеристов, пулеметчиков, снайперов, летчиков. При этом он распространялся о солдатской интуиции, находчивости, воинском долге. Кончал же он обычно совершенно неожиданным выводом о том, что все здешние солдаты и офицеры - шельмы, та к как каждый старается всеми правдами и неправдами избежать Восточного фронта или югославского кошмара, который, по его мнению, вовсе не был таким уж страшным.
Бадер вдруг остановился, оглянулся и с кислым выражением лица произнес:
- Здесь, наверное, так же, как и в Белграде, в любую минуту можно получить пулю в спину...
- Мы приняли меры, господин генерал, но, разумеется, все предусмотреть невозможно, - проговорил Генрихс.
- Значит, здесь небезопасно. Тогда пойдемте. Если уж погибать, то на фронте, в бою.
- Да, конечно, - согласился Турнер и, помолчав, добавил: - По сведениям гестапо, в Сараеве существует сильное коммунистическое подполье.
- Вы спрашивали, господин генерал, о партизанской бригаде, - снова заговорил штурмбанфюрер СС Генрихс. - У меня для вас есть интересные новости. Наш агент только что вернулся оттуда.
- Что вы сказали? Генрихс повторил свои слова.
- Кто это? - спросил Бадер.
- Возможно, вы помните, господин генерал, доклад Гельма в отеле "Авала"? Речь идет о бывшем журналисте из Кралева, - ответил Турнер.
- Его имя - Нусрет Калянац, - вставил Генрихс. - Он завербован нами давно, еще до войны.
- И он вернулся из партизанской бригады? - взглянул на него генерал Бадер.
- Да, только что...
- Это действительно любопытно!
- Информация из первых рук особенно ценна, - подхватил Турнер.
- Если желаете, господин генерал, - вытянулся перед Бадером Генрихс, - через несколько минут его доставят в гестапо, в мой кабинет, и вы сможете лично побеседовать с ним. Это в двух шагах отсюда.
- Да, это было бы интересно, - согласился генерал Турнер.
Генрихс вскинул руку в фашистском приветствии и ушел.
Когда генералы подошли к зданию гестапо, их встретили и провели в кабинет штурмбанфюрера СС Генрихса. Через несколько минут туда вошли Генрихс и Калянац. Агент был в длинном черном плаще и почему-то без головного убора.
- Хайль Гитлер! - вытянулся он перед генералами.
Турнер и Бадер вяло ответили на приветствие.
Генрихс взял у Калянаца его плащ и аккуратно повесил на вешалку.
На Калянаце были солдатские башмаки, штаны из домотканого сукна, выцветшая гимнастерка, за поясом - пистолет и ручная граната, через плечо переброшена полевая сумка. Было что-то отталкивающее в выражении лица этого человека.
- Вы говорите по-немецки? - спросил его Бадер.
- Да, и неплохо.
- Почему вы без головного убора?
Калянац замялся.
- Где ваша шапка? - снова спросил Бадер.
Калянац вытащил из кармана измятую фуражку, на ней блеснула красная звезда.
- Наденьте! - приказал Бадер.
Калянац смущенно надел фуражку.
Бадер встал, подошел к Калянацу и внимательно оглядел его с ног до головы. Калянац был средних лет, хорошо сложен, глаза у него были чуть навыкате и какие-то блеклые. Он настороженно переводил взгляд с Турнера на Бадера, опасливо посматривая на их генеральские погоны.
- Это, надо полагать, обычное партизанское обмундирование? - прервал затянувшееся молчание Бадер.
- Так точно, господин генерал!
- И вооружены все примерно так же?
- Так точно!.. У многих трофейные автоматы или карабины.
- Что ж, экипированы неплохо!
- Почти у всех обмундирование сшито из байковых одеял или домотканого сукна.
- Сюда вы добрались без приключений?
- Так точно, господин генерал!
- В Сараево вам удалось войти незамеченным?
- Так точно!
Бадер посмотрел на Генрихса, затем снова перевел взгляд на Калянаца:
- Ну и какое впечатление производит эта бригада?
- Довольно внушительное.
- По нашим сведениям, она сейчас на грани развала. Так ли это? - продолжал расспрашивать Бадер.
Калянац в замешательстве взглянул на Генрихса.
- Отвечайте! - сказал тот.
- Бригада, господин генерал, действует очень организованно, и в ней поддерживается строгая дисциплина. Партизаны даже в окружении бьются до последнего... Вы, вероятно, слышали, что произошло в Белых Водах и Пьеноваце?..
- Да-да, - нетерпеливо перебил его Турнер.
- Я добровольно вызвался пойти связным в один из местных партизанских отрядов и под этим предлогом выбрался из бригады. В моем распоряжении есть еще три-четыре часа, если, конечно, вы сочтете мое возвращение необходимым.
Бадер и Турнер посмотрели на свои часы. Была уже глубокая ночь.
- Кто командует бригадой? - спросил Бадер.
- Верховный штаб всех партизанских сил Югославии. Ну и, конечно, штаб бригады. Бригада, господин генерал, состоит в основном из коммунистов, в ней собрались антифашисты со всей страны...
Нусрет Калянац говорил неторопливо и убедительно. Ничто не выдавало того состояния внутреннего разлада, неуверенности, в котором он пребывал уже несколько дней. В нем произошел какой-то перелом. Он никак не мог понять, что с ним. Всю жизнь он мечтал о богатстве, и всю жизнь ему не хватало денег. Именно жажда обогащения заставила его дать согласие стать агентом гестапо. На первых порах деньги, получаемые от немцев, действительно дали ему возможность пожить безбедно. Он устраивал пирушки, волочился за женщинами. Но вскоре деньги кончились, и, поскольку немцы больше не расщедривались, Калянац снова оказался без гроша. Теперь ему оставалось лишь мечтать о богатстве и роскошной жизни. Однако с недавнего времени он, как ни странно, потерял всякий интерес к деньгам; теперь динары Недича, кроны Павелича и марки Гитлера интересовали его не больше, чем прошлогодние листья в весеннем лесу.
Всю жизнь он стремился прежде всего к максимальному удовлетворению всех своих прихотей, в том числе и самых низменных, что, вероятно, и оттолкнуло от него всех его друзей. Он принадлежал к категории людей, которые, когда перед ними встает проблема нравственного выбора, не выдерживают серьезных жизненных испытаний и выбирают обычно путь наименьшего сопротивления. Путь, избранный Калянацем, оказался ошибочным, но было уже слишком поздно, когда он понял это. Он осознал эту истину, и для него наступили мучительные дни. Прошло то время, когда он строил грандиозные, фантастические планы своего обогащения. Все, к чему он стремился, оказалось фикцией, дымом, миражем. Перед ним теперь стоял только один вопрос: кто скорее его прикончит - те, кому он вот уже несколько лет служит верой и правдой, или те, против кого он сейчас шпионит. Два часа назад, когда он приближался к Сараеву, обходя стороной немецкие патрули и вероятные места партизанских засад, одинаково боясь и тех и других, он вновь и вновь спрашивал себя, куда бежать, куда податься и существует ли вообще выход из этого заколдованного круга. Бегство куда бы то ни было представлялось ему невозможным: у гестапо были слишком длинные руки. Никто даже не заметил бы его гибели, он бы просто исчез, и чья-то рука обычным карандашом вычеркнула бы из списков агентуры гестапо безымянного агента по кличке Нино. Если бы его расстреляли партизаны, в штабе бригады сделали бы лаконичную запись: "Расстрелян как изменник Родины, немецкий шпион..." И все...
Сейчас, когда он отвечал на вопросы Бадера и подробно рассказывал все, что знал о Первой пролетарской бригаде и Верховном штабе, ему вдруг подумалось, что в этой партизанской бригаде он впервые почувствовал теплое, товарищеское отношение к себе со стороны совершенно незнакомых людей. Ему не раз приходило в голову пойти в штаб бригады с повинной, но всякий раз останавливала мысль о том, что партизаны могут не простить его, а немцы наверняка постараются отомстить. В конце концов он решил положиться на свою судьбу - будь что будет. Невозможно было и просто порвать с немцами и остаться в бригаде - штурмбанфюрер СС Генрихс с помощью своих людей мог подбросить в штаб бригады материалы о его деятельности. Еще во время подготовки к его засылке в Первую пролетарскую бригаду Генрихс предупредил Калянаца о том, что может ожидать его в подобном случае, и он очень хорошо запомнил это предупреждение штурмбанфюрера. Но как бы усердно Калянац ни работал на немцев, сколько бы ни шпионил против своих новых товарищей, ему никогда не забыть разговора, который состоялся у него с комиссаром бригады после того, как Калянац прочитал партизанам лекцию "Роль "пятой колонны" в апрельской войне".
- Поздравляю тебя, ты говорил очень интересно! - сказал ему тогда комиссар Фича.
- У меня создалось впечатление, товарищ комиссар, что многие бойцы не хуже меня разбираются в этих вопросах, - ответил Калянац. - Правда, я располагал интересными материалами...
- Я слышал, ты был журналистом и работал в редакции "Времени"?
- Это дело прошлое. Но раз уж об этом зашла речь, то я работал и в редакции газеты "Новая жизнь"...
- Скоро мы начнем издавать бригадную газету, и я рассчитываю на тебя...
- Спасибо, товарищ комиссар!
- Я слышал, что ты до войны вел довольно веселую жизнь, - внимательно посмотрев на Калянаца, сказал комиссар.
- Это верно, погулять я любил... Но все это было очень давно, - ответил тот.
- Если захочешь со мной поговорить, заходи, посидим потолкуем.
- Спасибо, товарищ комиссар!
После разговора с комиссаром Калянац подошел к группе бойцов и вместе с ними негромко запел:
В бою товарищ славный -
Как парус яхты плавный,
В тумане, в урагане
Вперед мы с ним плывем.Удачи мы добьемся,
До цели доберемся,
И если друг мой рядом -
Победу обретем.
Калянац уже давно не верил ни друзьям, ни врагам, но теперь ему казалось, что он перестает верить самому себе. В его душе остался только страх, страх и какая-то ужасающая опустошенность.
Закончив доклад Бадеру, он сказал:
- Прошу вас, господин генерал, разрешите мне больше не возвращаться в бригаду.
- Но ведь ваше задание еще не выполнено! - возмутился Генрихс.
- Прошу вас, господин генерал... - снова обратился к Бадеру Калянац.
- Вашу просьбу мы рассмотрим позже, после того как вы еще раз побываете в бригаде, а пока вы свободны, - сказал Бадер.
Калянац щелкнул каблуками:
- Хайль Гитлер!
Бадер и Турнер пожали ему руку.
- Придется вам еще немного потерпеть, - сказал Бадер, - скоро мы покончим с этой бригадой, и возможно, это дело нескольких дней.
- А до того времени вам необходимо продержаться, - похлопав его по плечу, произнес Турнер.
Калянац снова щелкнул каблуками, поклонился и вышел вместе с Генрихсом.
Вскоре Бадер уже спал в своем роскошном номере, а Калянац, с трудом разбирая дорогу, шел назад в бригаду, которая находилась уже почти у самого подножия Игмана...
15
Салют в честь павших
Из-за густого елового леса поднимались ледяные островерхие горы. Высоко в небо вздымались белые исполины, неприступные в своем холодном величии... Но именно туда, к подножию Игмана, держали путь батальоны Первой пролетарской...
Утром батальон Гавроша попал в засаду. Немцы и четники, используя численное превосходство, начали окружать партизан. Однако в последнюю минуту партизанам удалось прорвать сжимающееся кольцо врагов и вырваться, захватив нескольких четников. Пленных было решено оставить в ближайшем селе под охраной двух бойцов до подхода основных сил Первой пролетарской бригады.
Вслед партизанам гитлеровцы открыли огонь из орудий и минометов. Снаряды и мины рвались все ближе к колонне партизан, над головами свистели осколки.
- Надо где-нибудь спрятаться, иначе нас накроют! - закричала Хайка.
- Что бы ни было, мы должны идти вперед! Таков приказ! - послышался голос командира роты Вучко.
По обеим сторонам колонны на ровной, ослепительно белой поверхности заснеженного поля одна за другой появлялись черные дымящиеся воронки.
Рота Вучко была уже, казалось, вне пределов досягаемости огня немецких орудий, но тут два снаряда разорвались почти у самой колонны. Осколками сразило наповал Артема и Вою, а Вучко был легко ранен. Гаврошу никогда не забыть, как Артем, отброшенный взрывной волной далеко от тропы, упал в снег, обливаясь кровью, как Воя, согнувшись в поясе, неловко завалился на бок.
- Воя! - бросился к нему Гаврош.
Воя с трудом открыл глаза, его побелевшие губы слабо шевельнулись. Гаврош склонился над ним, пытаясь разобрать слова.
- Не вовремя... - прошептал Воя.
- Что ты сказал?
- Передай товарищам, что я ни в чем не виноват... Это Влада, помощник комиссара батальона, на меня наговорил... До войны мы с ним любили одну девушку, и... она выбрала меня...
Шепот Вои оборвался. Он весь напрягся, пытаясь приподняться, но не смог и уткнулся в снег. На губах его застыла горькая усмешка. Он был мертв.
На первом же привале партизаны похоронили погибших товарищей.
- Каждый день новые потери, - грустно сказал Лека, стоя с непокрытой головой над двумя свеженасыпанными могильными холмиками. - Обиднее всего, когда люди гибнут вот так, от шального снаряда...
Бойцы почтили память товарищей минутой молчания, и колонна двинулась дальше.
Гаврош с Хайкой и Шиля еще какое-то время стояли над могилами. Они молчали. По щекам Хайки текли слезы. Гаврош, бледный, судорожно сжимал кулаки. Вот он поднял голову и заговорил негромко, чуть охрипшим голосом:
- Вы оба, и ты, Артем, и ты, Воя, всегда говорили, что мужчина плачет, когда сердце его переполнено болью... У меня сейчас грудь разрывается от боли... но я не заплачу... От имени всех товарищей клянусь знаменем нашей борьбы, что мы отомстим, отомстим за каждый не прожитый вами день, за каждый отнятый у вас луч света, за все ваши несбывшиеся мечты. Мы отомстим и доведем до конца наше великое дело!.. Вечная вам слава!
С этими словами Гаврош выхватил из-за пояса трофейный вальтер и выпустил в воздух всю обойму.
- Мы никогда не забудем вас, товарищи! - взволнованно произнес Шиля. - Клянусь тебе, Воя, что буду с честью носить твой пулемет, как носил его ты! И мы сделаем все, чтобы восстановить твое доброе имя!
Вскинув к виску сжатые кулаки, они отдали салют партизанским могилам и пошли за своей колонной. Молчали. Гаврош заговорил первым:
- Мне кажется, после всего этого я не смогу спокойно смотреть на помощника комиссара батальона.
- Его, как мне сказал Лека, вызвали в штаб бригады, видимо, собираются привлечь к ответственности, - вымолвил Шиля.
Партизаны шли весь день без отдыха. Вдали, окутанный сероватой дымкой, высился Игман.
Под вечер рота остановилась у трех заброшенных крестьянских развалюх. Были выставлены караулы, и усталые бойцы, забыв об ужине, стали укладываться спать прямо на земляном полу.
Сильно пахло навозом и прелым сеном. Сквозь щели в заколоченных окнах пробивался слабый свет молодого месяца.
- Что-то давно мы не слышали твоих лекций, Лека, - прозвучал чей-то голос. - Может, расскажешь что-нибудь? Вот, к примеру, что будет, когда война кончится... Как мы будем тогда жить?
Лека сел, скрестив ноги, и заговорил:
- Когда война кончится, работать будем, строить. Мы всегда были народом-воином и народом-тружеником. Сколько раз нам приходилось с оружием в руках защищать свою свободу! Но всякая война рано или поздно кончается, и настает время залечивать раны, строить. А наш век будет веком большого строительства, социалистического. Капитализм во всем мире вынужден будет отступать, сдавать свои позиции, он уже сейчас отступает перед силами прогресса. Это диалектика истории.
Помните, я говорил вам, что раньше человека оценивали по тому, сколько у него денег, сколько рабов или крепостных, как, например, это было в царской России до отмены крепостного права. В средние века наибольшим уважением пользовались те, кто располагал военной силой, имел мощные замки, - какие-нибудь герцоги, князья, графы или ростовщики и купцы. Крестьяне были собственностью землевладельцев. В наш век применение электричества и машин, развитие крупного производства все больше выдвигают на первый план рабочий класс, он и становится главным носителем идей прогресса. Пролетариат провозглашает труд основным мерилом ценности человека...
Лека увлекся и не заметил, что его слушатели, измученные долгим маршем, уже давно спят. Гаврош тихонько толкнул Леку локтем.
- Вот тебе и лекция на политическую тему, - оглядевшись, с добродушной улыбкой прошептал Лека.
Гаврошу не спалось. Какое-то время он лежал с открытыми глазами, думая о Хайке, потом поднялся и, тихо пробравшись между спящими, подошел к ней. Она спала, подложив под голову ладонь. Уверенный в том, что все спят, Гаврош нагнулся и осторожно поцеловал девушку в щеку. Оказалось, что Хайка не спит. Открыв глаза, она с легким укором взглянула на него.
Гаврош услышал у себя за спиной шепот Шили:
- Говорят, любовь расслабляет солдата.