- Удивительный был летчик, лучший летчик-истребитель на Балтике, - сказал Гожев. - Одиннадцать немецких самолетов сбил за двадцать дней войны. Конечно, в каждом балтийском полку был свой собственный лучший летчик на Балтике, но, по-моему, Кудрявцев действительно был один из самых лучших. Или, может быть, оттого, что я служил с ним в одном полку и все видел своими глазами… Мы стояли тогда в Эстонии, вокруг аэродрома - леса, леса. Немцы перли на Таллин и появились рядом так быстро, что мы даже многие семьи не успели эвакуировать. Да она ни за что и не хотела уезжать. Самолет Кудрявцева всегда был на старте в готовности номер один, и Кудрявцев не вылезал из него, даже спал в нем. Делал по восемь, по десять боевых вылетов в день, дрался тут же, над аэродромом, так что мы все видели, словно в цирке. Взлетит, покрутится, собьет немца или отгонит - и на посадку, опять сидит в самолете на старте. Она ему на старт и еду носила. Он взлетит, а она стоит с судками рядом с Завойко…
- Почему с Завойко?
- Потому что Завойко тогда был техником Кудрявцева. Это потом он стал инженером полка по ремонту, а тогда был техник, и отличный техник, техник-нянька. С летчиком своим нянчился так же, как с самолетом. Ведь Кудрявцев до войны был человек с завихрениями.
- С завихрениями? Кутила, что ли?
- Еще какой! Завихрения у него разные были, не только кутежи. И охота - завихрение, по неделям в лесу пропадает, и даже игра в шахматы… Лихость в нем была - и на земле и в воздухе. Войдет в комнату словно свет зажгли, слово скажет - хохот кругом стеной стоит. Крепкий, плотный, небольшой, зубы белые-белые. Способный был летчик, что ни вылет - чудеса откалывает. Хоть и не по инструкции летит, а другому так ни за что не сделать. Если бы не завихрения, давно бы командиром эскадрильи стал. Товарищи относились к нему прекрасно, да и начальство, по правде сказать, тоже. Многое ему с рук сходило, что другому бы никогда не сошло. Я его мало знал, я от него был в стороне, мне такие люди непонятны, мне понятны люди основательные. Ну, что его теперь судить - он воевать умел и погиб как герой. Настоящая цена человека узнается в бою и в работе.
- И в любви, - сказал Криницкий.
Гожев посмотрел на него, стараясь понять, не шутит ли он. Не понял и промолчал.
- А Завойко с ним дружил? - спросил Криницкий.
- Завойко? Завойко был ему и техник, и нянька, и мать родная. Много раз его выручал - найдет, вытащит, домой приведет. Однако Кудрявцев умел и от него уходить: завьется куда-нибудь подальше - достань его. А жена сидит вдвоем с Завойко и ждет. Много ей тогда с Завойко посидеть пришлось.
- Тосковала, наверно? - спросил Криницкий.
- А кто ее знает, - сказал Гожев. - Я в это не вникал. Казалось бы, такой муж не сахар, но не слыхать было, чтобы жаловалась. Началась война - тут уже она только на старте его и видела. Он в воздухе, а она стоит с судками возле Завойко, под ветром, под солнцем, простоволосая, в пестреньком халатике…
- Отчего же в халатике?
- Она на седьмом месяце была, и очень уже было заметно… Так она рядом с Завойко и стояла и смотрела в небо, когда его самолет у нее на глазах подожгли и он перетянул через аэродром, таща за собой черный хвост, и упал в лес. У нее сразу же начались роды - тут же, на старте. Ребенок мертвый родился. Немцы подходят со всех сторон, полк перебазируется к Ленинграду, женщины уже все эвакуированы на восток, а она в тяжелейшем состоянии после родов, вот-вот умрет. Завойко ее на последней машине, беспамятную, оттуда вывез. Она очнулась только в Ленинграде, да и то недели через две. И все назад, назад просится, на тот аэродром, возле которого ее мужа сбили. А мы от тех мест уже километров на триста отошли…
- Надеялась, что муж жив? - спросил Криницкий.
- Надеялась или нет, а примириться не умела.
- И теперь надеется?
- Кто ее знает, - сказал Гожев. - Она ведь не скажет. Не думаю, чтоб еще надеялась, но заставляет себя. Вот я и говорю - с горем смириться не хочет. Если здраво рассудить, так ведь тут ни одного шанса нет.
- Все-таки в эвакуацию не поехала, - сказал Криницкий.
- В эвакуацию - ни за что. Пошла к комиссару дивизии, попросила разрешения остаться. Комиссар из уважения к мужу велел ее обмундировать и направил к нам на аэродром.
Гожев зашил прореху и стал внимательно осматривать китель, переворачивая его в световом круге, на столе. Потом поднялся, выдвинул из-под своей койки сундук, порылся в нем, вынул скляночку, и сразу же по избе распространился запах скипидара. Тщательно счищая с кителя пятна намоченной в скипидаре тряпочкой, он сказал:
- Тут про нее по-разному толкуют. Разные взгляды есть, но я своего держусь. Для меня важнее всего дело. Продчасть - знаете какие соблазны. Там и твердокаменный свихнется. А с нею я за продчасть спокоен.
- Что ж про нее толкуют? - спросил Криницкий.
- Про всякого человека что-нибудь толкуют, этого не избежать, - ответил Гожев, нахмурясь. - Она женщина развитая, отважная, умная, за собой следит. Дурного в ней самой ничего нет, что же ее обижать…
6
Тут стукнула наружная дверь, загремели шаги, приближаясь, и он замолчал.
Вошли Устинович и Чирков. Устинович снял шинель, сел на свою койку в темном углу и молча сидел там, покашливая и поблескивая из темноты очками. Чирков с интересом расспрашивал Криницкого, какое впечатление произвело на него комсомольское собрание у зенитчиков. Гожев вычистил китель, пришил к нему чистый подворотничок и надел.
Потом пришел инженер Завойко.
Он с порога торопливо оглядел всю избу. Убедясь, что той, кого он ищет, нет, он тревожно взглянул на ходики, висевшие против печи. Затем снял свой кожаный реглан, сел на койку и принялся рассказывать Гожеву о том, что происходило сегодня в ремонтной мастерской.
Рассказывал он, как всегда, оживленно, подробно, с увлечением, но вдруг замолкал и беспокойно взглядывал на ходики. И чем дольше шло время, тем явственнее ощущалось переполнявшее его тревожное ожидание. Немцы опять вели обстрел, и Завойко напряженно следил за взрывами, приподнимая лицо при каждом глухом ударе.
- Здорово они бьют сегодня… - проговорил он наконец.
- Не бойся, она не испугается, - сказал Чирков язвительно. - Придет.
Завойко, занятый своим, не обратил на насмешку никакого внимания и только опять взглянул на ходики.
И как раз в эту минуту стукнула дальняя дверь, послышались шаги.
Лицо Завойко мгновенно побледнело, как вчера, и по его бледности Криницкий безошибочно отгадал, чьи это шаги.
- Можно? - спросил звонкий мягкий толос, и в осторожно приоткрывшейся двери появилась Елена Андреевна.
И Криницкий вдруг понял, сколько щемящего было в самом звуке женского голоса для людей, постоянно слышавших лишь мужские голоса.
Завойко, как вчера, сначала вскочил с койки, потом сел, потом опять вскочил. Елена Андреевна вошла и нерешительно остановилась, улыбаясь всем. Все смотрели на нее, кроме Чиркова, который как сидел за столом, к ней вполоборота, так и не повернул головы.
- Присаживайтесь, - сказал Гожев.
- Нет, нет, я на минутку, - отказалась она. - Я зашла только книгу вернуть. - Она положила на стол обернутую газетой книжку. - Сегодня не могу, мне нужно еще ведомость переписать.
- Ведомость? Успеется ведомость! - воскликнул Завойко, опять сев на койку и опять вскочив. - Останьтесь хоть немного!
- Что вы все прыгаете? - сказала ему Елена Андреевна, морщась. - Как ванька-встанька. От вас в глазах мелькает.
Завойко, словно ушибленный, испуганно сел, боясь пошевелиться.
- Почему вам не остаться, раз все вас так просят? - проговорил Чирков презрительно. - Вот погадайте товарищу интенданту по лицу…
- О господи, в наше время так несложно гадать по лицу, что не стоит этим заниматься, - сказала она грустно.
- Несложно? - спросил Криницкий, стараясь скрыть свою тревогу.
- По-моему, несложно, - повторила она. - Все кругом уже пятнадцать месяцев живут в разлуке с семьями. Слухи, беспокойные мысли, свои письма, чужие письма… До свидания. Я должна идти.
- Слышите, какой обстрел? - сказал Гожев. - Переждите.
- Это не по нашему краю бьют. Я дойду спокойно…
- Позвольте, позвольте! - перебил ее Криницкий волнуясь. - Что это значит - чужие письма?
- Ну, письма, которые получаете не вы, а другой, - ответила она, кивнула и шагнула к двери.
- Я провожу вас! - воскликнул Завойко и схватил свой реглан.
Она сразу нахмурилась.
- Я думала, меня проводит Сергей Филиппыч, - холодно сказала она и глянула в темный угол, откуда блестели очки Устиновича. - Ему скоро на дежурство.
Устинович сразу встал с койки, шагнул вперед, взял свою шинель.
И в то же мгновение Завойко, большой, широкий, преградил ему дорогу, став между ним и дверью.
- Он не пойдет! - сказал Завойко.
Крепкая шея его побагровела, черные брови сдвинулись, кулаки сжались. Устинович не произнес ни слова и не сдвинулся с места. Тоненький, тщедушный, стоял он перед Завойко, приподняв узкое желтоватое лицо, и смотрел на него сквозь очки спокойно и печально.
Тогда заговорил Гожев. Голосом мягким и сдержанным, в котором, однако, ясно чувствовалось, что говорит командир, он сказал:
- Сегодня Елену Андреевну может проводить наш гость, товарищ Криницкий.
Завойко сразу разжал кулаки и сел на койку.
- Конечно, конечно! - воскликнул Криницкий, поспешно надевая шинель и фуражку. - Я, я провожу вас! Мне все-таки необходимо узнать, каким образом…
Елена Андреевна была уже за дверью и шла вверх по наклонному проходу. Он поспешил за нею.
Последнее, что он слышал, были слова Гожева, сказанные ему вслед:
- Товарищ интендант, не забудьте: сегодня пароль - одиннадцать.
7
В черном небе сверкали крупные осенние звезды. Когда взрывался снаряд, полнеба охватывало зарево вспышки, становилась видна ломаная линия леса, окружавшего летное поле, и звезды на мгновение гасли. Вздрагивала земля, вздрагивал весь громадный воздушный океан над головой. Взрывы эти казались Криницкому совсем близкими, но, по-видимому, он ошибался, потому что Елена Андреевна не обратила на них никакого внимания. Она быстро зашагала по тропинке к лесу, и Криницкий пошел за нею, с трудом поспевая в темноте.
- А вы знаете, что такое одиннадцать? - спросила она, не оборачиваясь.
- Нет. Но я хотел не о том… - заговорил Криницкий торопливо.
- Это пароль по аэродрому на сегодняшнюю ночь, - объяснила она, не обратив внимания на его слова. - Каждый вечер число меняется.
Тропинка уже вошла в лес, темные деревья обступили их с обеих сторон, и небо текло над ними, как узкая звездная речка.
- Сейчас нас остановит часовой и назовет какое-нибудь число, - продолжала она. - А мы должны будем назвать разницу между его числом и одиннадцатью. Поняли?
- Как вы могли догадаться, что я все узнал из чужих писем? - спросил Криницкий, занятый своим и не слушая ее. - Ведь вам никто не мог рассказать…
- Я вовсе не догадалась, - ответила она. - Я так сказала… А вы все узнали из чужих писем?
- У меня есть один сослуживец, и семья его тоже в Челябинске, - сказал Криницкий.
- Ваша семья в Челябинске?
- Была в Челябинске. До июня. Жена и двое детей. Девочки-погодки. Старшей уже десять лет.
- Теперь их нет в Челябинске?
- Они недалеко оттуда, в пятнадцати километрах, на опытной сельскохозяйственной станции. Жена там работает.
- Так это хорошо, - сказала Елена Андреевна. - Там, конечно, сытнее.
- Жена мне так и писала, - подтвердил Криницкий, но по голосу его было ясно, что он не видит в этом ничего хорошего. - Она и теперь часто бывает в Челябинске.
- И встречается там с женою вашего сослуживца?
- Ну да.
- И жена сослуживца пишет в письмах к мужу про вашу жену, а муж показывает эти письма вам? И это вас мучает! - воскликнула Елена Андреевна. - Да ведь это же сплетни!
- Никаких сплетен она не пишет, - возразил Криницкий. - Она пишет только, каким образом моя жена устроилась работать на опытную станцию…
- Ее, конечно, кто-нибудь устроил…
- Ну да, один ученый-агроном, - сказал Криницкий с ненавистью и презрением.
- Ваша жена познакомилась с ученым-агрономом?
- Она давно его знала! В том-то и дело, что… - начал Криницкий, ужасно торопясь, решившись вдруг все рассказать и чувствуя от этого неожиданное облегчение.
Но тут звонкий мальчишеский голос окликнул их из темноты:
- Восемь!
Криницкий вздрогнул, остановился и замолчал, недовольный что его перебили. В темноте под елью он смутно видел фигуру краснофлотца с винтовкой.
- Три! - ответила Елена Андреевна, и они пошли дальше.
- Дело в том, что этого агронома я тоже давно знаю, - сразу же продолжал Криницкий, летя, как с горы, спеша рассказать все-все. - Он наш, ленинградский, работал здесь до войны в сельскохозяйственном институте. Года три назад жена познакомилась с ним где-то по своим служебным делам. И он… и он… И я… и я…
- Вам не понравилось это знакомство?
- У нас чуть до развода не дошло. Одну осень мы с ней прожили как в бреду. Я говорил: "Либо я, либо он". Ведь правильно? И она дала мне честное слово никогда больше с ним не встречаться.
Они дошли уже до входа в землянку продчасти. Елена Андреевна остановилась и обернулась к Криницкому.
- Дурак я! - воскликнул Криницкий, и голос его задрожал от гнева и муки. - Какой я дурак, что тогда не развелся!
- Счастливый, - сказала Елена Андреевна тихо.
Криницкий не понял. Она издевается, что ли? Вглядываясь в ее слегка приподнятое лицо, смутно белевшее в темноте, он спросил:
- Кто счастливый?
- Вы, вы счастливый! - сказала она искренне и мягко. - Вы не знаете, какой вы счастливый!
- Почему?
- Вам есть кого ревновать!
Он стоял, взволнованный ее словами, и старался сквозь темноту вглядеться в ее лицо, но не мог, так как она опустила голову.
- Как я когда-то ревновала! - сказала она. - Если бы я тогда знала, как я счастлива!..
Голос ее дрогнул и странно сорвался.
Взрыв снаряда озарил небо, и при мгновенном свете он увидел ее неуклюже сгорбившиеся плечи и понял, что она плачет. Он вспомнил, что она потеряла мужа.
После вспышки стало еще темнее, и она долго стояла перед ним в темноте и бесшумно плакала о муже, а он молчал, полный внезапной жалости к ней и с удивлением чувствуя, что боль, которая столько дней не покидала его ни на минуту, слабеет, утихает.
Она внезапно вытерла лицо рукавом и сказала:
- Простите меня.
И шагнула к низенькой двери, ведущей в землянку.
- Нет, это вы меня простите, - сказал он, чувствуя себя виноватым перед нею, хотя и не знал в чем.
Она уже скрылась за дверью.
Он постоял еще несколько секунд, потом повернулся и быстро зашагал по тропинке назад. Впервые за столько дней странное ощущение покоя охватило его. Он шагал, смотрел на звезды, мелькающие сквозь ветки, весь охваченный нежностью к жене.
- Тринадцать! - раздался звонкий голос из темноты. Криницкий остановился. Что это? Он должен что-то ответить, но что именно? Нужно прибавить… или отнять… Провожая его в конце июня прошлого года на Балтийском вокзале, жена все прижималась к его щеке и шее мокрым от слез лицом, потом отодвигала его руками, смотрела на него и опять прижималась… В темноте под елкой что-то шевельнулось, и свет звезд блеснул на стволе поднятой и выставленной вперед винтовки.
- Два! - выговорил наконец Криницкий.
- Проходите, товарищ интендант третьего ранга, - весело сказал часовой.
"О чем это я сейчас думал? - старался вспомнить Криницкий. - О таком хорошем… Да! Пускай… Не может этого быть, чтобы она меня разлюбила!.."
8
Утром на аэродром прилетели из-за моря истребители. Ветреный, пронизанный холодным осенним солнцем воздух был прозрачен, и немцы отлично видели, как они шли на посадку. Обстрел начался сразу же, черные столбы дыма и поднятой взрывами земли побежали через все просторное травянистое поле от одного края к другому. Истребители садились уже между этими столбами, и взвихренная к небу галька стучала, осыпаясь, по их деревянным плоскостям, как картечь. Лавируя между взрывами, к ним стремительно подкатили бензозаправщики, чтобы как можно скорее влить бензин в их опустевшие за перелет баки. Аэродром весь гудел и гремел, люди, то падая, то вскакивая, работали у самолетов, а ветер нес через их головы то клочья дыма, то смерчи из красных и золотых листьев.
Потом со стороны моря донесся новый звук, он быстро крепнул, приближаясь, и над аэродромом низко проплыли одна за другой три эскадрильи советских бомбардировщиков. Они здесь не собирались садиться, они прошли дальше, на юг, - бомбить скопления немецких войск у Ропши, - и только распластанные тени их скользнули по дрожащей на ветру траве. Истребители сразу же взлетели, чтобы сопровождать их, и пристроились к ним в воздухе, уже за лесом. Немцы мгновенно усилили огонь, и черные столбы взрывов опять побежали по летному полю, но уже пустому, безлюдному.
Часа через два Криницкий принял участие в экспедиции, отправившейся за нашим самолетом, сбитым немцами и упавшим в лес возле передовой. Из армейских частей сообщили, что летчик унесен и похоронен бойцами, а самолет, кажется, поврежден безнадежно; однако Завойко заявил, что необходимо его посмотреть.
- Хоть что-нибудь да уцелело, - сказал он капитану Гожеву. - А нам все пригодится.
Инженера Завойко сопровождали кроме Криницкого пятеро мастеров-краснофлотцев из его мастерской, двадцатилетних мальчиков. Они углубились в лес, беспрестанно перелезая через поваленные снарядами стволы. Они шагали по жестким зарослям брусники и нагибались, чтобы сорвать на ходу твердую красную ягодку с белым брюшком.
Впрочем, все очень торопились, потому что Завойко шел впереди и надо было не отставать от него. Свое большое полное тело нес он легко и весело, даже мальчишески подпрыгивая на ходу. Круглое лицо его с ямочкой на щеке оживленно сияло. Он увлечен был и целью похода и всем, что встречалось на пути. С явным удовольствием ступал он по мягкому мху, оседавшему у него под ногами, перепрыгивая с кочки на кочку через черные лужи болотца, раздвигая руками сплетения ветвей. Иногда, заметив у ног своих ягоду, он тоже, подобно своим краснофлотцам, нагибался, чтобы сорвать ее. Вообще он вел себя почти как они и держал себя с ними товарищески и просто, хотя был их командиром. Когда один из них нашел в траве маленькое подкинутое птичье гнездо, он подбежал к нему с тем же детским любопытством, как и все остальные. Он вместе со всеми принял участие в преследовании белки, которую внезапно обнаружили на сосне, и бежал за нею, и улюлюкал, и, подобно остальным, швырял в нее шишками, пока она перепрыгивая с дерева на дерево, не исчезла. Однако при всей беззаботной простоте их товарищеских отношений дисциплина не нарушалась. Бойцы любили его и дорожили его мнением о себе - это легко было заметить по той поспешности, с которой они стремились выполнить всякое его поручение, по тому, как заглядывали они ему в лицо, чтобы угадать его мысли, и как легонько отпихивали друг друга, чтобы идти с ним рядом.