Глубоко уязвленный, Пономарев торопливым взмахом поправил прическу и гордо выпрямился. Категоричный в суждениях, изворотливый в аргументах, он был заядлым спорщиком и распалялся тем сильнее, чем больше ему возражали.
- А без самолюбия летчика я не признаю!. - отрезал он зазвеневшим голосом. - У нас должна быть своя профессиональная гордость, свой кодекс чести. Как, скажем, у моряков.
- Кодекс чести летчика? - сдержанно переспросил капитан Зайцев. - Хм, это звучит. Только, замечу, у нас нет одного кодекса чести для летчиков, другого - для моряков, третьего, к примеру, для танкистов или артиллеристов. В нашей армии у всех одна высокая честь - честь советского воина, честь советского гражданина. Вспомните присягу. Она так и начинается - словами: "Я - гражданин Советского Союза…"
- Товарищ капитан! - резко обернулся к нему Пономарев. - Я знаю присягу наизусть и полностью с вами согласен. Но поскольку мне поручено выступить, то вы уж сперва выслушайте, а потом поправляйте и дополняйте. А я пока не закончил. Так вот. Я служу в авиации и бесконечно горжусь своей профессией. Отнимите у меня эту гордость - и я не летчик. А я люблю летать и говорю об этом, как умею. Говорю прямо, в открытую, вслух. Тут мне стесняться нечего.
- Извините, товарищ докладчик, - мягко улыбнулся замполит. - Я и сам не заметил, как ввязался в полемику. Но у нас ведь не собрание, а молодежный вечер. Так или иначе без обмена мнениями не обойтись.
- Ладно, - кивнул Пономарев. - Но я все равно буду говорить, как думаю. Так вот. - Он вновь обратился к залу, в его голосе с новой силой зазвучал задор, лицо выражало страстную убежденность. - Нигде летчик не испытывает такого полного удовлетворения, как в полете. На земле иной раз чего только не перечувствуешь. И скушно тебе, и грустно, одна мысль сменяет другую. И забот полно, и мелочи разные одолевают, и все уже, кажется, осточертело. Но вот ты взмываешь над всеми этими мелочами, и все они сразу становятся никчемными. Душа точно освобождается от гнета повседневных будничных неурядиц, и ты вдруг становишься веселым, смелым, гордым. Весь ты уже собран, подтянут, готов к поединку со стихией, а если бой - к бою. Ты ощущаешь в себе силу необыкновенную и заранее знаешь: а, была не была, пан или пропал!
- В этом вы и видите свою готовность к подвигу? - спросил капитан Зайцев, стараясь повернуть разговор к теме сегодняшнего вечера.
- Именно в этом и вижу, - подчеркнуто четко ответил Валентин. Затем, поискав кого-то глазами в зале, он задиристо выпрямился и жестким, неожиданным для него тоном, произнес: - Кое-кому из присутствующих здесь очень хотелось, чтобы мы, молодые, как можно дольше оставались на вторых ролях. Дескать, мы не воевали и посему способны лишь ходить в наряд по аэродрому да бегать на танцульки. А мы…
- Ну, это, положим, отсебятина, - запротестовал с места майор Филатов. - Факты где? Факты!..
- Вы знаете, кого я имею в виду, - внятно возразил Валентин. - Уж как кое-кому хотелось придержать нас, не допускать к полетам на реактивных! Дескать, надо создать группу наиболее опытных пилотов, дать им зеленую улицу, чтобы сколотить из них ударный кулак. А уж нас, молодых, потом, постепенно вводить в строй. А мы летаем… Ну, а подвиг, - Пономарев самоуверенно улыбнулся: - Подвиг - это дело случая. Подвернется случай - не упустим!
В зале оживленно зашумели, послышались чьи-то одобрительные хлопки. Филатов, кажется, хотел что-то сказать, он даже привстал, но потом снова сел и недовольно нахмурился. Карпущенко, чувствуя на себе взгляды окружающих, даже не шелохнулся. Сидел он подтянуто-прямо, выражение его лица было, как всегда, высокомерно-надменным, словно все, о чем здесь говорили, его вовсе и не касалось.
Как только Валентин закончил, раздался громкий, взволнованный голос ефрейтора Калюжного:
- Разрешите мне! Дайте мне слово…
- Товарищи, - нерешительно поднялся из-за стола старший техник-лейтенант Рябков. - У нас есть… У нас записан вторым…
- Петр Тимофеевич, - тронул его за локоть капитан Зайцев. - Пусть выскажется сначала желающий.
А Калюжный и так садиться не собирался:
- Я с места, - настаивал он. - Я коротко.
- Пожалуйста, - с улыбкой кивнул ему замполит. - Можно и с места.
Калюжный стоял на виду у всех, в центре зала, где сидели солдаты. Это были, нужно заметить, несколько необычные солдаты. Вернее, это были солдаты особенные. Как и все рядовые, они изучали общевоинские уставы и занимались строевой подготовкой. Как и все рядовые, они имели личное оружие и метко били из него по мишеням на стрельбище. Они, как водится в армии, и караульную службу несли, и в наряд на кухню ходили. Но главной их обязанностью была совсем иная работа - работа на аэродроме. На диспут они пришли наряженные, словно на парад: в красивых выходных мундирах, у каждого на груди - сверкающие голубой эмалью значки, на голубых погонах - золотистые, с крылышками, эмблемы. А обычно мы видели это веселое молодое воинство в грубой замасленной робе. С утра и до позднего вечера, порою сутками напролет оно наравне с техниками-офицерами обслуживало крылатые боевые корабли, снаряжало их в полет.
- От имени всех механиков, - Калюжный широким жестом указал на сидящих вокруг него сослуживцев, - от их имени и от себя лично я хочу сказать… Я должен сказать нашим летчикам, как мы их любим. Да, любим и гордимся.
Его глаза сияли. Было видно, что ему очень понравилось выступление Пономарева, и ефрейтор, разволновавшись, говорил сбивчиво, прерывающимся голосом:
- Если надо, каждый из нас… Надо ночью - поработаем и ночью… Я сам тоже… Вот… И у меня такое чувство, такое чувство - я готов летчика на руках носить. Вот этими руками, - он поднял свои крепкие руки с крупными, в ссадинах, кистями, с мозолями на ладонях, - вот этими руками я могу, я согласен вкалывать за двоих… Только бы на самолете, который мне доверено обслуживать, все работало как часы. И все мы так. Чтобы наши летчики, поднимаясь в небо, были спокойными. Вот!..
Произносить речей Калюжный, чувствовалось, не умел, и даже это короткое выступление утомило его. Утирая покрывшееся испариной лицо, он смущенно сел. В зале заулыбались, громко и дружно зааплодировали.
Я тоже, к сожалению, не оратор. Вот Пономарев - тот мастак. Он и в училище выступал на всех собраниях и митингах. И всегда шпарил без бумажки. Ему непременно поручали выдвигать президиумы, зачитывать резолюции. Он был агитатором, редактором "боевого листка", членом редколлегии стенной газеты, участвовал в художественной самодеятельности, - словом, успевал и преуспевал везде. Шатохин, поддразнивая, называл Валентина дежурным выступлером, а я, признаться, и в этом его одобрял. Ведь так хочется иногда высказаться обо всем, что тебя волнует, а я, как только выйду к трибуне, сразу становлюсь неловким и косноязычным.
Да вот хотя бы и сегодня. Разве я не так думал, как Валентин? Мне и самому не раз приходили мысли о необычности нашей профессии. Летчик - это летчик! Его действительно с полувзгляда различишь даже в нашем кругу. В авиации много офицеров - и синоптики, и радисты, и инженеры, и техники, и штурманы. Но летчик чем-то выделяется и среди них.
А там, в небе? Иногда вся эскадрилья одновременно поднимается в воздух. Один самолет идет по маршруту, другой - на полигон, третий - в зону пилотажа, четвертый и пятый кружат где-то в стороне от аэродрома. Ты их не видишь, они далеко от тебя. Однако когда летчики ведут радиообмен, ты уже по их голосам представляешь всю картину воздушной обстановки: этот набирает высоту, тот - снижается, а тот - виражит. Разве это не птичье чутье?
И разговоры у нас такие. Летчик, например, никогда не назовет посадку самолета приземлением. Самолет - это машина, и машина тяжелая, тут точнее было бы сказать, что она - приземляется. И все же мы говорим: садится. Как о птице!
Нет, пусть кто угодно возражает и спорит, а я согласен с Валентином. О летном таланте он здорово рассудил. И о подвиге - тоже.
Мои размышления прервал высокий голос капитана Зайцева.
- Товарищи! - весело объявил он. - Содокладчиком выступит лейтенант Зубарев.
Николай поднялся и неторопливо, словно бы нехотя, направился к сцене, держа в руках блокнот.
Любопытно, о чем он будет говорить после Валентина? Он и начитан, и знает не меньше, но если начинает о чем-то рассказывать, то делает это с какой-то докучливой обстоятельностью, будто боится что-то пропустить или перепутать.
Все так же не спеша, а может, медля от нерешительности, Зубарев поднялся на сцену. Положив перед собою блокнот, он смущенно нагнул голову, что придало ему до смешного бодливый и сердитый вид. Затем, нахмурясь, выждал, пока умолкнет шум, и тихо сказал:
- Я, конечно, не Чкалов…
- Оно и видно! - хмыкнул Карпущенко. Он, кажется, и сам сконфузился от неуместной колкости и растерянно оглянулся. Но кто-то уже хохотнул, и по рядам покатился сдержанный смех.
- Тише, товарищи, тише! - приподнялся из-за стола Рябков.
Филатов искоса метнул на Карпущенко выразительный взгляд. Старший лейтенант, изображая на лице раскаяние, поднес к губам ладонь. Дескать, все, ша!
Николай, помолчав, упрямо повторил:
- Я, конечно, не Чкалов. Да…
На аэродроме, когда ревут турбины, нам обычно приходится объясняться на крике. Невольно вырабатывается неприятная привычка кричать даже там, где этого и не требуется.
Зубарев говорил тихо, как бы уверенный в том, что его будут слушать. Значит, владел собой. И наша шумная братия оценила его выдержку, притихла.
- Я понимаю, - продолжал он, - упоминать имена маститых в применении к себе нескромно. Но я о чем? Я тоже о летном таланте. Можно вспомнить многих людей, наделенных даром летать. Возьмем первых, ныне широко всем известных русских летчиков. Среди них таким был Уточкин. Он посмотрел, как летают другие, сел в аэроплан и - полетел. Вот так, что называется, вприглядку научился летать и Ефимов. А для Попова, если верить тому, что о нем писали, в авиации вообще не было ничего невозможного.
- Но это же так! - запальчиво воскликнул Пономарев. Он еще не остыл после своего выступления и слушал Зубарева настороженно, ревниво. - Уточкин не только взлетел. Он потом еще в присутствии стотысячной толпы целый час кружил в воздухе.
- Так-то оно так, - согласился Николай, - однако не надо забывать, что Уточкин был уже к тому времени известным велосипедным и автомобильным гонщиком. А если учесть, на каких аэропланах в те годы летали, то все выглядит в несколько ином свете. Скорость самолетов, напоминающих собой воздушного змея, ненамного превышала скорость автомобиля. Ну и, как говорит наш комэск, перенос навыков…
Пономарев нервно заерзал, а Филатов, улыбаясь, одобрительно кивнул. В зале стало еще тише, и слова Зубарева зазвучали сильнее, весомее.
- Теперь о подвиге, - Николай спокойно посмотрел на Валентина. - Послушать нашего докладчика, так подвиг - это порыв при случае. Причем говорил докладчик лишь о летчиках. А как же, к примеру, знаменитая балерина? За какой героизм ей слава? У нее какой подвиг?
И опять послышался чей-то смех. Слишком уж неожиданным было и сопоставление сурового труда пилота с легким, грациозным танцем балерины, и само упоминание о ней в нашем сугубо мужском кругу.
- Остряк! - снисходительно усмехнулся Пономарев. Но Николай шутить и не собирался.
- Кому, как не балерине, нужны исключительные природные данные, правда? - спросил он, обращаясь к залу так, будто беседовал с одним человеком. - В наш город приезжала на гастроли московская балетная труппа. Балерины так порхали, что нам казалось, будто им это ничего не стоит. А вот недавно я прочитал, что во время репетиций с балерины пот в семь ручьев! И это - каждый день…
- Я летчик - о летчиках и говорил! - громко, с раздражением выкрикнул Пономарев. - А ты? - Ища сочувствия, Валентин обернулся к залу, но никто его не поддержал, и он раздраженно процедил: - Ну, ну! Давай еще про каких-нибудь скоморохов.
Зубарев на мгновение запнулся и, чтобы собраться с духом, покашлял в кулак. Затем с прежней рассудительностью заметил:
- На груди техника нашего звена я вижу орден Красной Звезды и много медалей. Значит, он тоже отличился. И не один раз.
Все, кто был в зале, словно по команде, повернулись в сторону капитана Косы. Майор Филатов захлопал, и его бурно поддержали. Старший лейтенант Пинчук смотрел на Зубарева с одобрительной улыбкой и делал такие знаки, будто посыпал порошком большой палец левой руки.
Поднявшись с места, капитан Коса легким наклоном головы поблагодарил за оказанное ему внимание.
- Семен Петрович, - попросил его замполит, - расскажите молодежи, за что вас наградили.
- Да рассказывать-то особо и нечего, - пожал плечами капитан Коса. - У нас, технарей, подвиг один - работа.
- Я вижу у вас боевую медаль "За отвагу", - с живым интересом произнес Зубарев. - Когда вам ее вручили?
- Добре. Отвечу, - согласился Коса. - Я ее получил под Ленинградом. В дни блокады летчиков еще мало-мальски кормили, им - летать, а у нас паек… ноги еле держали. Пока из землянки до самолета идешь, семь раз остановишься дух перевести. А морозына!.. Страшно вспомнить, какой это был враг для голодных. Так что бомбежки мы вроде и не замечали. Работали. Не упомню случая, чтоб по вине технарей самолет оказался неготовым к вылету… А, да что там, - Семен Петрович вздохнул. - Обо всем не расскажешь…
Скромному фронтовику хлопали долго и благодарно. А я подумал: расстроили ветерана, аж свою украинскую мову позабыл.
А Зубарев заключил:
- Говоря о подвиге, нам не следует забывать о тружениках аэродрома. Самолет - оружие коллективное. На неисправном самолете при всем рвении подвига не совершишь.
Глядя на Зубарева, я никак не мог отделаться от странно навязчивой мысли: кого он мне сейчас напоминает? Он явно кому-то подражал. И вдруг я догадался: да конечно же майору Филатову! Точно так же, как наш комэск, Николай вроде бы не выступал, а размышлял вслух, беседовал с залом. Не знаю, сознательно ли он брал пример с командира или, может, действовал по наитию, но именно это помогло ему овладеть вниманием присутствующих.
- Кинуться в ледяную воду на помощь утопающему - подвиг? Да. А что в основе его? Смелость и благородство? Бесспорно. Но только ли? Не умея плавать, утонешь и сам. А скорее всего, не решишься, останешься на берегу, даже если тебя в этот момент обзовут трусом. Вот ведь как может получиться.
Или взять работу. Человек, к примеру, жизнью не рисковал, просто трудился и получил высокое звание Героя. Значит, он совершил подвиг? Само собой. Так почему же докладчик утверждал, что подвиг - дело случая? Или летная профессия исключает труд? Нет, нам, как никому другому, нужны и боевая выучка, и профессиональное мастерство. А они сами собой не приходят. Их необходимо приобретать в учебе, в тренировочных полетах. Вот и выходит, что подвигу должна предшествовать долгая и настойчивая подготовка.
И последнее. Пономарев в своем докладе то и дело повторял: "Мы - летчики. Мы - летаем. Мы - совершим…" Надеюсь, он не имел в виду меня. Я откровенно и без ложной скромности заявляю, что себя летчиком-реактивщиком пока считать не могу. Думаю, со мной согласятся и мои товарищи-однокашники. Мы пока еще лишь подлетки, вставшие на одно реактивное крыло. Нам еще много надо работать, учиться.
А я, слушая Николая, растерялся. Надо же, слушал Валентина - соглашался с ним. Слушаю Зубарева - готов рукоплескать этому. Так кто же из них прав?
- Мы не просто летчики, - продолжал Зубарев. - Мы - летчики военные. Смысл нашей жизни - в службе. А если мечтать о подвиге, то в этом нам, пожалуй, надо руководствоваться словами Суворова. Может, я приведу их не совсем точно, но суть их такова: возьми себе в пример героя, иди за ним, догони его, обгони его - слава тебе!
Пономарев, облокотившись на спинку переднего кресла, прицелился в Николая снисходительно-ироническим взглядом. Нетрудно было понять, чему он усмехается. Ежедневная физзарядка, обтирания до пояса холодной водой и снегом, упорство в учебе - все это шло у Зубарева от одного желания: приобрести те качества, которых он не имел. Суворов, мол, тоже от природы был слабым, даже болезненным, однако сумел закалить себя для суровой ратной жизни.
- А у нас, товарищи, - Николай на минуту запнулся, не решаясь, очевидно, произнести следующей фразы, но тут же поборол свое смущение и твердо закончил: - У нас есть на кого равняться, есть с кого брать пример. И прежде всего я имею в виду наших фронтовиков. И тех, чьи имена известны всей стране. И тех, вместе с кем мы служим в эскадрилье.
Все дружно и громко захлопали. А капитан Коса, растроганно улыбаясь, опять свою мову вспомнил:
- Ось яки у нас парубки! Вот какая у нас молодежь!..
- Выступать-то они мастера, - снисходительно возразил ему Карпущенко. - Только ведь болтать - не летать…
Зубарев уже собирался сойти с помоста, но вдруг остановился. Все тотчас заинтригованно притихли. А он, словно спохватясь, сказал:
- Выступал я не ради выступления. Я выполнял комсомольское поручение. А хотелось бы послушать более достойных. Старшего лейтенанта Карпущенко, например. Или еще кого.
- Правильно! - раздалось из зала. - Просим Карпущенко.
- Михаил Григорьевич, - поднялся капитан Зайцев. - Пожалуйста.
- Нет, нет, - запротестовал Карпущенко. - Никаких подвигов я не совершал. И потом, - он ухмыльнулся, - мне поручения не давали, я не готовился. Словом, не могу…
К трибуне вышла лейтенант Круговая. И хотя мы уже знали, что она присутствует здесь, ее появление на сцене всех несколько удивило. Она-то о чем поведет речь? Ей сподручнее было бы участвовать в диспуте о любви!
Валентина, видимо, поняла, о чем мы подумали, и заговорила застенчиво, мягко, но тем не менее решительно.
- Я не летчик, - начала она. В зале засмеялись, вспомнив, наверно, реплику Карпущенко, и Круговая покраснела, стала оправдываться: - Я в том смысле, что не мне судить о летной работе. Кто как летает и как надо летать, разберутся и без меня. А я о другом. И чтобы не ходить вокруг да около, скажу прямо. Мне очень не понравилось выступление комсомольца Пономарева. Не выполнил он комсомольского поручения. То есть к докладу не подготовился. И потом этот, простите за прямоту, хвастливый тон. Абсурд, товарищи! Едва начав самостоятельно летать на реактивных самолетах, он уже заявляет: "Мы летаем не хуже других. А подвернется случай - и подвиг совершим". Вот в чем он видит счастье своего летного призвания. А если случай не подвернется? Тогда, выходит, и летать я служить не стоит? Так, что ли? В чем же тогда, по-вашему, счастье? А вот моя бабушка…
Я подивился: умеет Круговая выступать! Вон как повернула - все вдруг посуровели, задумались.
- Мы с бабушкой давно вдвоем, - рассказывала Валентина. - Мама, отец, два старших брата - все на фронте погибли. Сама, помню, сижу на уроке русского языка, вдруг как грохнет - и тьма. Очнулась уже на носилках. Оказывается, тяжелый немецкий, снаряд в нашу школу угодил. Полкласса погибло. А одна девочка без ног осталась…
Я украдкой взглянул на Пономарева. Валентин нервно приглаживал ладонью свои рассыпающиеся волосы. Волнуясь, он всегда вот так старался прикрыть белеющий над левым ухом давнишний шрам. Тоже - метка войны.