- На Центральном фронте бои местного значения. На Южном - освободили Макеевку. Наша рота загорает в обороне. Больше ничего не передавали.
Из-за леса донесся протяжный взрыв. Стайкин прислушался, а потом посмотрел на Шестакова.
- Уже третью кидает, - сказал Шестаков. - Видно, рыба хорошо нынче идет. Когда люди убивают друг друга, зверям хорошо. Сколько рыбы в озере развелось, сколько дичи в лесу бегает.
- Философ. За что же он тебе наряд дал?
- Сказано - за пререкание.
- Как же ты с ним пререкался?
- Никак не пререкался. Я - человек смирный, необидчивый.
- За что же тогда наряд?
- Захотел и дал. На то он и старшина.
- Волнующе и непонятно, - сказал Стайкин. - Ты по порядку расскажи. Вызывает, скажем, тебя старшина.
- Так и было. Это ты правильно сказал. Зовет меня старшина. Я как раз гимнастерку штопал. Ладно, думаю, потом доштопаю. А в мыслях того нет, что на страх иду. Пришел... Смотрю...
- Ну, ну? Конкретнее. - На лице Стайкина было написано полное удовольствие.
- Вот я и говорю. Пришел. Докладываю, как по чину положено: так, мол, и так - прибыл по вашему приказу.
- Ты к делу, к делу. Он-то что?
- Он-та? "Иди, - говорит, - Шестаков, наколи дров на кухню". Чтобы я, значит, дров к обеду наготовил. На кухню, значит...
- Ну, ну, дальше...
- А ты не нукай. Я и без тебя знаю, как рассказ вести. Вот я и думаю: отчего не наготовить, работа простая. Тогда я и говорю: "А где топор, товарищ старшина? Как же без топора по дрова?" Тут он и давай орать. Я, конечно, стою терпеливо.
- Что же он кричал?
- Чего кричал? Известное дело: "Приказываю наколоть дров на кухню. Выполняйте приказание".
- А ты?
- Что я? Мне не жалко. Я и говорю: "А где топор?" Он еще пуще давай кричать: "Приказываю наколоть". А я ничего. Спрашиваю: "А где топор?" А он уже руками машет, ногами топает: "Приказываю повторить приказание". А где топор - не говорит. Так и разошлись в мыслях.
- А где топор? - Стайкин держался за живот и беззвучно хохотал.
- А мне все равно - что дрова колоть, что землю копать. Работа - она всегда работа, незалежливого любит. Не ерзай - гимнастерку помнешь.
- А где лопата? - Стайкин прямо умирал от смеха. - Не спрашивал?
- Зачем? Про лопату я сам знаю. У нас в сенях три лопаты стоят.
- Дурак ты, Шестаков, - сказал Стайкин, поднимаясь и тяжко вздыхая.
- Зачем же с дураком разговариваешь? Ума от этого не прибавится.
- Хочу выяснить твою природу - кто ты есть? Дурак или прикидываешься.
- Тогда на ту сторону пересядь и выясняй. Я сюда кидать стану. - Шестаков прыгнул в яму, поплевал на ладони и стал копать.
Он работал спокойно и красиво. Сначала снимал землю на штык во всю длину ямы так, что на дне ее как бы образовывалась передвигающаяся ступенька. Доведя ее до края, Шестаков аккуратно подрезал стенки, выбрасывал комья земли и начинал резать новый ряд.
Из ближнего леса выехала телега, ведомая низкорослой лошадью-монголкой. На телеге сидели два солдата с автоматами.
Шестаков выпрямился. Яма уже приходилась ему по грудь.
Телега подъехала ближе.
- Эх, рыбка, - Шестаков вздохнул. - Хороша, да на чужом блюде. - Он оставил лопату и закричал: - Севастьяныч, шагай сюда, там без тебя управятся.
Севастьянов спрыгнул с телеги, подошел к яме.
- Привет рыбакам. - Стайкин сделал низкий поклон.
- А у нас беда случилась, - сказал Севастьянов.
- Собака? - Шестаков испуганно прижал лопату к груди. - Набросилась?
Севастьянов рассказал, как Фриц взорвался на берегу. Шестаков слушал, причитая и охая.
- Ладно скулить, - перебил Стайкин. - Тут лучшие люди гибнут, а ты собаку жалеешь. Расскажи лучше человеку, как наряд заработал.
- Я слышал об этом случае, - сказал Севастьянов. - Старшина в данном случае был необъективен. На вашем месте, Федор Иванович, я непременно подал бы жалобу капитану.
Шестаков посмотрел снизу на Севастьянова.
- В армии должен быть порядок. А если все жаловаться начнут, какой же это порядок?
- Севастьянов, - перебил Стайкин, - ты можешь ответить на один вопрос?
- Пожалуйста, слушаю вас. - Севастьянов со всеми разговаривал на "вы".
- Скажи, Севастьянов, ты умный?
- Это трудный вопрос, - ответил Севастьянов. - Я десять лет преподавал историю, и у меня выработался некоторый навык к абстрактному мышлению, к спокойному восприятию современности. Однако в условиях войны эти способности не доставляют мне никакого наслаждения. Скорее наоборот. Вот увлечение литературой помогает мне, хотя здесь на тысячи километров вокруг нет ни одной книги. Я ношу любимые книги в себе и читаю их по памяти.
- Умен, - сказал Стайкин с неожиданной злобой. - А вот Шестаков дурак.
- Я не дурак, - ответил Шестаков из ямы. - Я никого не обижаю.
- Оттого и есть дурак. Залез в братскую могилу и сиди там, помалкивай. Сортир имени Шестакова. - Стайкин неестественно громко захохотал. - Я с умным человеком разговор веду, ты нам не мешай.
Шестаков выпрямился в яме и покачал головой:
- И за что только тебе старшего сержанта дали?
- Эдуард, - сказал Севастьянов, - зачем вы обижаете человека, который вдвое старше вас?
Стайкин вскочил и начал прыгать перед Севастьяновым.
- Ну, чего прицепились? - кричал он. - Чего все ко мне цепляются? Я скоро сам в могилу полезу. Я не могу воевать в такой обстановке. Создайте мне условия, чтобы я мог воевать. И не цепляйтесь ко мне. У меня умственная контузия на мирной почве. Не учите меня жить. Учите - убивать! - Стайкин схватил автомат и, припрыгивая, побежал в сторону леса.
Шестаков смотрел ему вслед и качал головой:
- Тоже хлебнул немало. В сорок втором в танке горел... Война через всех людей прошла. - Шестаков взял лопату и принялся подрезать края ямы.
Стайкин скрылся в лесу.
- Странное дело, - сказал Севастьянов в задумчивости. - Как только мы вышли из боев и нас перестали убивать, все потеряли покой.
- А это война такая, - ответил Шестаков. - Беспокойная война. От нее только мертвые освобождаются. А живым от нее никуда не деться.
На опушке леса часто застрочил автомат. Прокатился далекий взрыв. Шестаков поднял голову, прислушался.
- Эх, не знал я, где топор лежит. Сейчас бы на кухне рыбу чистил. - Шестаков покачал головой и принялся выбрасывать землю.
Из леса вышли три человека. Впереди шел невысокий толстый сержант с двумя вещевыми мешками на плечах. За ним шагали налегке два офицера. Они подошли ближе, толстяк свернул с дороги. Войновский и Комягин остановились на обочине, с любопытством разглядывая солдат.
Васьков подошел к яме, вытер ладонью вспотевшее лицо.
- Здорово, земляк, - сказал он.
- У меня таких земляков, как ты, - сто восемьдесят миллионов, - ответил Шестаков.
- Что за порядки у вас в батальоне? - строго сказал Васьков. - Один по лесу шатается, галок стреляет, этот в яме сидит. Где штаб батальона?
Шестаков ничего не ответил и бросил землю под ноги Васькова. Тот с руганью отскочил от ямы. Севастьянов обошел вокруг ямы и стал объяснять писарю, где стоит изба, в которой находится штаб. Войновский и Комягин подошли к яме и заглянули в нее.
- Для чего окоп копаешь, солдат? - спросил Комягин.
- Это не окоп, товарищ лейтенант. А я не солдат.
- Что же это? - спросил Комягин.
- Кто же вы? - спросил Войновский.
- Ефрейтор я, товарищ лейтенант. Ефрейтор по фамилии Шестаков. Призывник пятнадцатого года. Под Перемышлем тогда стояли.
- А это что же? - снова спросил Комягин.
- Как что, товарищ лейтенант? В обороне что всего нужнее? Нужник. Вот мы и строим нужник для солдат и офицеров. По боевому приказу старшины.
Войновский пожал плечами и ничего не ответил. Комягин нахмурил брови и посмотрел на Васькова.
- Ну и порядки у вас в батальоне, - строго сказал Васьков.
Юрий Войновский проснулся оттого, что его дергали за ногу. Он открыл глаза и увидел пожилого ефрейтора с рыжими, выгоревшими усами.
- Товарищ лейтенант, - тихо говорил тот, - которые будут ваши сапоги?
- Зачем вам сапоги?
- Как зачем? - удивился Шестаков. - Чистить.
- Кто вы такой? - Войновский не узнавал Шестакова.
- Я денщик ваш, товарищ лейтенант. Ефрейтор Шестаков я. Вчера дорогу вам показывал. - Шестаков покосился в угол, где спал Комягин.
Юрий все еще ничего не понимал.
- Меня старшина послал. Старшина Кашаров. Я теперь денщик ваш буду, ординарец то есть. Я еще в первую мировую денщиком служил, мы тогда под Перемышлем стояли. Работа привычная. Которые будут ваши сапоги?
Юрий сел на лавку и все вспомнил: он приехал на фронт и получил назначение...
- Вот мои сапоги, - сказал он. - Только, пожалуйста, поскорее. Наверное, уже поздно.
- Слушаюсь. - Шестаков взял сапоги, на цыпочках вышел из избы.
На улице послышалась громкая, протяжная команда:
- Рота-а, выходи строиться!
Потом еще:
- Рота-а, в шеренгу по два, становись! - Голос то затихал и раскатывался, то переливался и гремел - то протяжно и напевно, то отрывисто и резко. В нем были ласка и повеление.
Войновский прильнул к окну. Невысокий щеголеватый старшина стоял в красивой, спокойной позе перед строем, а голос его растекался по улице:
- Р-р-рота-а, р-р-рнясь!
И сразу резко и коротко, как удар хлыста:
- Ста-вьть!
И снова:
- Р-р-р-няйсь!
- Ну и голос. - Комягин поднялся с лавки и посмотрел в окно.
- Где Грязнов? - пел старшина. - Немедленно в строй. На поверку не выходят только мертвые.
За строем, неловко размахивая руками, торопливо пробежал высокий солдат. Он стал на свое место, и старшина снова запел "равняйсь" и "отставить".
Под окнами, держа в руке сапоги, прошел Шестаков. Он остановился позади строя и стал делать знаки старшине. Кашаров заметил Шестакова и крикнул:
- Стайкин, проведи построение.
Борис Комягин отодвинулся от окна. Шаги старшины послышались на крыльце. Комягин быстро лег на лавку, натянул на себя шинель и закрыл глаза. Войновский удивленно глядел на Комягина.
Старшина вошел в избу и с порога перешел на строевой шаг. Он шагал прямо на Войновского, а потом сделал шаг в сторону и одновременно вскинул руку к пилотке.
- Товарищ лейтенант, - говорил он, будто задыхаясь, - вторая рота занимает оборону на берегу Елань-озера. Рота готова к построению согласно приказу. Докладывает старшина Кашаров, - старшина опустил руку и фамильярно улыбнулся. - Рыбки свежей не желаете на завтрак?
- Свежей рыбки желаю, - весело ответил Войновский. - Только доложить вам придется лейтенанту Комягину. Он назначен на первый взвод и потому замещает командира роты. А я командир второго взвода Войновский.
- Очень приятно. - Старшина уже не улыбался, обошел вокруг стола и в нерешительности остановился перед Комягиным. Тот лежал на лавке и крепко спал. Войновский вошел в игру.
- Эй, Борис, подъем. Старшина с докладом прибыл.
Комягин с трудом продрал глаза и сел на лавку, кряхтя и потягиваясь. Старшина слово в слово повторил доклад, а под конец сказал про рыбу. Комягин соскочил с лавки, присел перед старшиной, вытянув вперед руки. Потом выпрямился, снова присел на носки, сводя и разводя руки и делая шумные вдохи и выдохи. Стоя смирно, старшина с почтением смотрел, как новый командир роты приседает и выпрямляется. Наконец Комягин кончил гимнастику, сел на лавку, принялся натягивать сапоги. Старшина, сделав большие глаза, уставился на сапоги.
- Что сегодня на завтрак в роте? - Комягин строго топнул каблуком по полу.
- Уха, товарищ лейтенант, - ответил Кашаров, не сводя глаз с сапог.
- То-то, - голос Комягина стал мягче. - А на будущее запомните, старшина: офицеры роты питаются из общего котла. И вообще - с сегодняшнего дня советую бросить все эти штучки.
- Какие штучки, товарищ лейтенант? - с удивлением спросил Кашаров.
- Повторяю: бросьте. И чтобы никакого ничего. Ясно?
- Есть никакого ничего. Ясно. Разрешите идти?
Старшина сделал четкий поворот и, печатая шаг, вышел из избы. Войновский не выдержал и прыснул в кулак. Комягин сидел на лавке и улыбался.
- Хороший старшина. Сразу видно, из кадровиков. И ордена есть.
- Уж больно ты строго с ним. Не переборщил?
Комягин встал и крикнул:
- Лейтенант Войновский, ко мне!
Юрий не тронулся с места.
- Лейтенант Войновский, принесите воды для умывания.
- Не остроумно, - обиделся Войновский. - Ты вообще острить не умеешь.
В сенях послышался сердитый голос. Войновский приложил палец к губам, на цыпочках прошел к двери. За дверью слышался грозный свистящий шепот:
- Я тебе чьи сапоги велел взять?
- Лейтенантовы.
- А ты чьи взял?
- Не тот разве? - испуганно спрашивал Шестаков.
- Ах ты, господи, ну что мне с тобой делать? - старшина вздохнул в безнадежном отчаянии.
Войновский сел на корточки, обнял себя руками и начал вздрагивать и трястись, задыхаясь от беззвучного смеха. Комягин смотрел на него и ничего не понимал.
- Юрка, а ты почему без сапог? - спросил Комягин. - Где твои сапоги?
ГЛАВА IV
Иногда ему казалось, что время застыло. Война отняла у него не только будущее, но и прошлое. На войне, полагал он, стоило жить лишь ради войны, а ее-то как раз и не было - одна вода, вода, вода... Он потерял счет дням и неделям и чувствовал, что ему становится все труднее держать себя в руках. Последние усилия Шмелева уходили на то, чтобы никто не заметил, как ему плохо.
Он оторвался от стереотрубы и увидел, что молодой лейтенант смотрит на него растерянно и с обидой.
"Ага, - заметил про себя Шмелев, - его уже проняло".
А вслух сказал:
- Учти, Войновский, раз мы пришли сюда, в такое распрекрасное место, нам придется идти дальше и брать все это. Поэтому - сиди. Восемь часов за трубой каждый день. Сиди так, чтобы я тебя ночью разбудил и ты мне назубок ответил, какая у него оборона. Что нового он настроил? Что готовит?
- И давно вы тут стоите, товарищ капитан? - спросил Войновский, и Шмелев уловил нотку сочувствия в его голосе.
"Видно, я стал совсем плох", - горько подумал он и сказал:
- Запомни, что я тебе сейчас скажу. Мне тоже не нравится здесь сидеть на этом распрекрасном берегу. И я не собираюсь здесь засиживаться. От нас самих зависит, как скоро мы пойдем туда. - Шмелев показал глазами в озеро, стараясь сделать это так, чтобы не видеть воды: он уже нагляделся на нее до тошноты.
- Понимаю, товарищ капитан, - сказал Войновский. Он был чертовски молодой, высокий, большеглазый, рвущийся в бой, перетянутый тугими ремнями. Час назад он заступил на первое боевое дежурство и еще ни разу, даже в трубу, не видел живого врага - вот какой молодой и зеленый он был. А потом он понюхает пороху и в одно мгновенье перестанет быть молодым.
- Теперь посмотри в трубу, - разрешил Шмелев.
Войновский прильнул к окулярам и тотчас вскрикнул. Шмелев улыбнулся про себя: все, кто впервые смотрели в трубу, вскрикивали от неожиданности.
Стереотруба с оптической насадкой давала двадцатикратное приближение, далекий вражеский берег становился неожиданно близким и казался оттого еще более враждебным. Чтобы точнее вести наблюдение, обе трубы на маяке были настроены синхронно.
Шмелев посмотрел в свою трубу и тоже присвистнул от удивления. По шоссе медленно ползли четыре самоходных орудия. В перекрестие окуляра сквозь толщу слегка вибрирующего воздуха были отчетливо видны длинные стволы пушек, черные кресты на бортах. Тупоносая легковая машина обогнала орудия. За ними тянулся конный обоз с высокими фурами. Весь вражеский берег был в движении.
Самоходные пушки прошли по-над берегом, скрылись в деревне. Войновский с удивлением смотрел на Шмелева.
- Вот видишь, - одобрил Шмелев. - Сразу обнаружил важное передвижение в стане противника. Теперь смотри и запоминай.
Юрий резко повернулся к стереотрубе, ремни на нем захрустели, и Джабаров, сидевший позади на ящике, поднял голову, чтобы посмотреть, что там хрустит.
- Видишь церковь? - говорил Шмелев, не отрываясь от окуляров. - Все отсчеты веди от церкви. Деревня называется Устриково. Церковь в ней - ориентир номер один.
- Понимаю, товарищ капитан.
- Левее ноль-десять. Немцы прокладывают оборону. Видишь?
- Ой, сколько их! - воскликнул Войновский. - Строем идут.
- Следует говорить - около полуроты.
Войновский поежился под взглядом Шмелева и снова принялся смотреть.
- А бурые полоски вдоль берега - что это?
- Окопы.
- Ой, сколько... - Войновский осекся и перевел дух. - Противник прокладывает на берегу двойную линию траншей.
- Правильно. Значит, в этом месте он и ждет нас. Эти окопы и придется нам брать.
- Почему же надо идти именно туда? Ведь если южнее взять - будет ближе.
- Южнее - болота. А через Устриково проходит дорога. Автострада. Чертовски важная. Помнишь, по карте показывал? На ней держится весь южный участок.
- Но как же мы попадем туда? - спросил Войновский; он уже освоился и начинал кое-что соображать.
- Как Днепр форсировали. Читал в газетах?
- Так то же Днепр, река, - сказал Войновский с тоской. Он рвался на фронт, мечтал о жарких сражениях, ночных вылазках, а вместо этого должен смотреть на врага в трубу за тридцать километров. Да и это ему разрешили лишь на третий день.
- Не зевай, Войновский, доложи, что видишь. - Шмелев понимал, что в таких случаях лучше всего просто не давать опомниться, чтобы не было времени подумать, в какой тяжелый переплет ты попал.
- Из Устрикова вышел катер противника, - доложил Войновский. - Движется на северо-запад, в немецкий тыл.
- Точно, - одобрил Шмелев. - А на катере, наверное, солдаты сидят, покуривают. Целую роту, наверное, можно на такой катер посадить. Соображаешь?
- Соображаю, товарищ капитан.
"Куда тебе, - невесело подумал Шмелев. - Я и сам не знаю, что можно сделать, раз мы попали в такой переплет. У нас не то что катера, лодки захудалой нет. Видно, пока стоит вода, нам отсюда не выбраться". Он поймал себя на том, что думает о будущем, и усмехнулся.
- Джабаров, запиши в журнал насчет самоходок и катера, - сказал Шмелев и посмотрел вниз, вдоль берега.
Маяк Железный находился на юго-восточном берегу Елань-озера, там, где в озеро впадала Словать-река. У подножья маяка стоял длинный бревенчатый сарай, в котором размещался узел связи и жили солдаты. Напротив, в пятистенной рубленой избе жили офицеры. Вдоль сарая протянулась коновязь с кормушками, с другой стороны дымилась походная кухня.
В основание маяка был уложен массивный бетонный куб. Из куба вырастали четыре параллельных балки, соединенные перекладинами. С внешней стороны балок шла крутая лестница, на ней были устроены две площадки. Наверху находилась широкая круглая площадка, крытая железным грибом и огороженная дощатыми стенками.
Маяк был автоматический. Приспособление с часовым механизмом каждые тридцать секунд открывало сильную ацетиленовую горелку. Вспыхивал белый проблесковый огонь, и свет его был виден ночью за сорок километров.