Оставшись в душе пацифистом, он бомбил точнее всех испанских летчиков; однако, чтобы успокоить свою совесть, когда летал один, спускался очень низко: опасность, которой он подвергался, которую искал, разрешала его этические проблемы. По природе своей он был отважен, как Марчелино, как многие застенчивые люди. Либо грузовики в городе, думал он, и тогда их нужно разнести вдребезги, либо они туда еще не добрались и их нужно опять-таки разнести вдребезги. Как иначе спасти от гибели бойцов? Он летел к Медельину со скоростью двести восемьдесят километров в час.
Грузовики, образовавшие головную часть колонны, сгрудились на площади в тени. Они не решились рассредоточиться - городок еще удерживали республиканцы. Сембрано спустился как можно ниже, пять остальных самолетов - за ним.
Узкие улицы освещал ровный солнечный свет. С высоты трехсот метров можно было различить цвета домов - розоватые, бледно-голубые, фисташковые - и очертания грузовиков. Некоторые из них успели спрятать на прилегающих к площади улицах.
Один "дуглас" летел навстречу Сембрано вместо того, чтобы следовать за ним. Пилот, очевидно, потерял строй.
Самолеты зашли на первый круг над площадью Медельина. Сембрано вспомнил, как он первый раз бомбил вместе с Варгасом, теперь начальником штаба, и как рабочие Пеньярройи, окруженной фашистами, вывесили в окнах и расстелили во дворах занавески, покрывала с кроватей, самые красивые ткани для республиканских летчиков.
Сброшенные бомбы блеснули на солнце, исчезли, продолжая свой самостоятельный путь, как торпеды. Огромные языки рыжего пламени с оглушительным треском вырывались из дыма, заволакивавшего площадь. Над самым высоким пламенем в коричневых клубах появилась белая дымка: крохотный черный силуэт грузовика взлетел на воздух и упал в разноцветное облако. Сембрано, выжидая, пока рассеется дым, взглянул вперед, снова увидел "дуглас", потерявший строй, и два других. В эскадрилью было включено только три "Дугласа", считая и его: четвертого быть никак не могло.
Он покачал крыльями самолета, приказывая построиться в боевом порядке.
Занятый тем, что происходило на земле, он почти не смотрел вокруг: это были не "дугласы", это были "юнкерсы".
Как раз в эту минуту авиация казалась Скали отвратительным оружием. Как только марокканцы бежали, ему все время хотелось вернуться. Тем не менее он выжидал, как кошка, чтобы площадь показалась в точке прицела (у него оставались две бомбы по пятьдесят килограммов). Не обращая внимания на зенитные пулеметы, он чувствовал себя одновременно судьей и убийцей, причем быть убийцей казалось ему не так противно, как судьей. Шесть "юнкерсов" - три перед ним (те, что увидел Сембрано) и три пониже - освободили его от душевного разлада.
Три "Дугласа" попытались ускользнуть: с их жалким пулеметом возле пилота не могло быть и речи о том, чтобы принять бой с немецкими самолетами, оснащенными тремя пулеметными установками новейшего образца. Сембрано всегда считал скорость лучшим средством защиты бомбардировщиков. И действительно, все три "Дугласа" на полном газу ушли по косой, в то время как три бомбардировщика интернациональной эскадрильи атаковали три нижних "юнкерса". Три против шести; к счастью, против шести без истребителей.
Задание было выполнено. Надо было не ввязываться в бой, а уходить. И Маньен решил атаковать самолеты снизу, рассчитывая, что они будут четко выделяться на небе, тогда как его, раскрашенные в маскировочные цвета, будут в это время дня почти незаметны на фоне полей. Три остальных "юнкерса", может быть, не успеют построиться для боя. И тогда он тоже включил полную скорость.
Нижние самолеты приближались, их корпуса были похожи на подводные лодки, а люковые пулеметные установки висели, подобно маятникам, между обтекателями шасси. Один из них еще заворачивал, и летчики интернациональной эскадрильи отчетливо видели его антенну и над кабиной профиль хвостового стрелка. Гарде в носовой турели со своей игрушкой - деревянным ружьецом - выжидал. Сидя слишком далеко, чтобы его услышали, он показывал на "юнкерсы" пальцем и размахивал левой рукой. Маньен, находясь рядом с Даррасом, видел, как они становились все больше, словно разбухали.
Весь экипаж вдруг почувствовал, что любой самолет может просто быть сбит.
Гарде повернул свою турель; пули из всех пулеметов с необыкновенной частотой простучали по фюзеляжу "юнкерса", машины встретились и разлетелись. В самолеты интернациональной эскадрильи попало очень мало пуль - только из люковых пулеметов. "Юнкерсы" были позади; один из них опускался, но все же не падал. Хотя дистанция между ними все увеличивалась, вдруг кабину Маньена прошило с десяток пуль. Расстояние продолжало возрастать; под огнем хвостовых пулеметов интернациональной эскадрильи пять "юнкерсов" уходили по направлению к своим позициям, шестой еле держался над полями.
Как только они вернулись, Маньен доложился по телефону и велел позвать Гарде.
- Он в "юнкерсе", который приземлился здесь, полагая, что Мадрид взят, - сказал Камучини.
- Тем более.
К удивлению Маньена, его ожидал представитель управления безопасности.
- Товарищ Маньен, - сказал тот, предварительно обшарив взглядом все углы выбеленной канцелярии, - начальник управления поручил мне поставить вас в известность, что трое немцев из ваших добровольцев…
Он вытащил из кармана бумагу.
- Крей… фельд, Вюрц и Шрей… нер, верно, Шрейнер - гитлеровские осведомители.
Ошибка, хотел было ответить Маньен. Но в таких случаях всегда предполагают ошибку. Карлыч его предупреждал, что Крейфельд постоянно фотографирует (стал бы шпион так открыто снимать?); и однажды Маньен очень удивился, услыхав от него имя одного чина из французской контрразведки.
- Хорошо, Крейфельд… Ну так что? В конце концов, это ваше дело. Однако, что касается Шрейнера, вы меня очень удивляете. Вюрц и Шрейнер - коммунисты, и, мне кажется, не со вчерашнего дня. За них отвечает партия…
- В партиях, товарищ Маньен, как и везде, верят своим друзьям; ну, а мы верим сведениям.
- Чего же хочет начальник управления?
- Чтобы эти трое не появлялись больше на аэродромах.
- А дальше?
- Дальше он берет ответственность на себя.
Маньен размышлял, подергивая ус.
- Со Шрейнером дело действительно ужасное… И… короче, нет, я не верю этому. Нельзя ли сделать дополнительное расследование?
- О, конечно, торопиться не будем. Начальник вам сейчас позвонит, но только чтобы подтвердить мои полномочия.
Вошел Гарде (свое ружьецо он оставил в цейхгаузе) - жесткие волосы бобриком, насмешливый взгляд. Агент из управления вышел.
Щетка волос, плоские скулы делали Гарде похожим на игрушечного кота; но когда он улыбался, мелкие, редкие зубы придавали его треугольному лицу выражение неистощимой энергии.
- Что ты делал в "юнкерсе"? Усаживался за пулеметы?
- Я ведь хитрый. Я шел туда и, представляете, думал, что чего-то не понимаю. Оказывается, все-таки разобрался - не такой лопух! А теперь, после того как мы с ними сразились, я уж и не сомневаюсь: спереди самолет почти слепой. Поэтому они в нас не попали первыми очередями, а попали только после, когда мы были сзади.
- И я так думаю.
Маньен изучал "юнкерс" по техническим журналам. Третий мотор помещается там, где на двухмоторных тяжелых самолетах находится носовая турель, и он сомневался, чтобы можно было защищать переднюю часть самолета люковым пулеметом, стреляющим между колес, и хвостовым пулеметом. Вот почему он решился пойти один против двух.
- Скажите, вы думаете, они погнались за нами на полном газу?
- Конечно.
- Так что же они, эти фрицы, смеются над нами, что ли, целых два года? Скорость-то километров на тридцать меньше, чем у наших старых калош. Это и есть знаменитый флот Геринга? Но только вот что: пулеметы их не сравнить с нашими, испанскими. Их ни разу не заело. Я прислушивался. Вот если б русские или наши чертовы соотечественники нам наконец подбросили такие же…
Маньен с озабоченным видом отправился в штаб.
Но сначала он решил зайти в госпиталь.
Бомбардир-бретонец показался отстраненным и взвинченным. Он разговаривал со своим соседом, испанским анархистом. Кровать была завалена номерами "Юманите" и романами Куртелина . Хаус лежал в отдельной палате этажом выше, что не предвещало ничего хорошего.
Маньен открыл дверь; англичанин в знак приветствия, улыбаясь, поднял кулак, но глаза его не улыбались.
- Как дела?
- Не знаю, никто не понимает по-английски.
"Кэптен" отвечал не на вопрос, а на собственную терзавшую его мысль: он не знал, ампутируют ему ноги или нет.
Со светлыми усиками под острым носом он походил на примерного воспитанника колледжа, улегшегося в постель. Как этот поднятый кулак казался случайным, неуместным! Разве не были куда ближе к правде его руки, смирно вытянутые поверх одеяла, его лицо, которое некая миссис Хаус в каком-нибудь коттедже представляла себе покоящимся на подушке? И была другая правда, о которой не ведала миссис Хаус: правда о ногах, пробитых пятью пулями, ногах, аккуратно закрытых сейчас простыней. Этому мальчику нет и двадцати пяти, подумал Маньен. Что тут скажешь? Мало толку в идее, когда лишаешься обеих ног.
- Э… да, ну так… - сказал Маньен, подергивая ус. - Я забыл… У меня там апельсины внизу…
Он вышел. Увечья волновали его больше, чем смерть; он не любил лгать и не знал, что ответить. Прежде всего он хотел узнать правду, и он взбежал вверх по лестнице к главному врачу.
- Нет, - сказал ему тот. - Английскому летчику повезло: кости не задеты. Об ампутации не может быть и речи.
Маньен спустился бегом. Позвякивание ложечек, наполнявшее лестницу, отдавалось в его сердце.
- Кости не задеты, - сказал он, входя. Он забыл о придуманных апельсинах.
Хаус снова приветствовал его поднятым кулаком: в госпитале никто не понимал его языка, и он привык к этому жесту, единственному способу выражать чувство братства.
- Вопрос… ампутация… не встает, - продолжил, путаясь в словах Маньен, с трудом переводя на английский то, что сказал ему врач по-испански.
Не зная, надеяться ли ему или бояться, что это только дружеская ложь, Хаус опустил глаза и, овладев дыханием, спросил:
- Когда я смогу ходить?
- Сейчас спрошу у врача.
Врач примет меня за идиота, подумал Маньен, поднимаясь по ступенькам лестницы.
- Простите, - сказал он врачу, - он спрашивает, когда сможет ходить, мне не хотелось бы ему лгать.
- Через два месяца.
Маньен снова спустился. Едва он произнес "два месяца", как наяву ощутил, что такое ликование узника, которому вернули свободу, - незримое, потому что его ничто не выражало. Хаус не мог пошевелить ногами, его руки неподвижно лежали на простыне, голова на подушке; только пальцы судорожно сжимались и резко выступающий кадык поднимался и опускался. Эти движения, вызванные безграничной радостью, могли быть вызваны и страхом…
В предместьях Мадрида было меньше бойцов, потрясавших из автомобилей винтовками, меньше автомобилей, меньше надписей на этих автомобилях. У Толедских ворот молодежь училась шагать в ногу. Маньен думал о Франции. К этой войне основу немецкой бомбардировочной авиации составляли "юнкерсы". Это были переделанные транспортные самолеты, а Европа, почитавшая немецкую технику, увидела в них военно-воздушный флот. Вооружение "юнкерсов" - превосходное - не было эффективным; они не могли преследовать "дугласы", транспортные американские самолеты. Конечно, они были не хуже "дилижансов", купленных Маньеном на всех рынках Европы. Но они не устояли бы ни перед современными французскими моделями, ни перед советской авиацией. Однако все скоро изменится: в мире начались великие кровавые маневры. В течение двух лет Европа отступала перед постоянной угрозой войны, которую Гитлер технически был не способен начать…
Глава третья
Когда Маньен пришел в министерство, Гарсиа читал донесение Варгасу, начальнику штаба.
- Добрый вечер, Маньен!
Варгас приподнялся, но остался на краю дивана; его комбинезон, из-за жары спущенный до пояса, но не стянутый по лености или чтобы всегда быть наготове, словно шкурка кролика, не содранная с лап, мешал ему ходить. Он снова уселся, вытянув длинные ноги в комбинезоне, на его узком и костлявом лице Дон Кихота без бороды появилась приветливая улыбка. Варгас был одним из офицеров, вместе с которыми Маньен еще до мятежа разрабатывал линии полетов над территорией Испании, и вместе с ним Сембрано и Маньен взорвали рельсы на участке Севилья - Кордова. Он познакомил Гарсиа с Маньеном и велел принести вина и сигарет.
- Поздравляю, - сказал Гарсиа. - Вы одержали первую победу в войне…
- Вот как? Ну что ж, тем лучше. Я передам ваши поздравления: командиром группы был Сембрано.
Они дружелюбно рассматривали друг друга. Маньен впервые лично сталкивался с одним из начальников военной разведки; что касается Гарсиа, то он слышал о Маньене каждый день.
Все в Гарсиа удивляло Маньена: и то, что этот испанец высок и широк в кости, и то, что у него лицо крупного английского или нормандского помещика, и его большой вздернутый нос; и что у этого интеллигента лицо благодушное и веселое, и острые уши; и что этот этнолог, подолгу живший в Перу и на Филиппинах, даже не загорел. Кроме того, он всегда представлял себе Гарсиа в пенсне.
- Небольшая колониальная экспедиция, - снова заговорил Маньен, - всего шесть самолетов… Разбомбили несколько грузовиков на дороге.
- Самой результативной была бомбардировка не дороги, а Медельина, - сказал Гарсиа. - На площадь упали несколько бомб крупного калибра. Заметьте, что серьезно марокканцев бомбили впервые. Колонна вернулась в отправной пункт. Это наша первая победа. Но все же Бадахос взят. Значит, армия Франко соединяется теперь с армией Молы.
Маньен вопросительно посмотрел на него.
И поведение Гарсиа тоже удивляло его: он ждал от него скорее замкнутости, нежели добродушной открытости.
- Бадахос ведь у самой португальской границы, - сказал Гарсиа.
- Шестого "Монтесармиенто" выгрузил в Лисабоне четырнадцать немецких самолетов и сто пятьдесят специалистов, - сказал Варгас. - Восемнадцать бомбардировщиков вылетели восьмого из Италии. Позавчера двадцать прибыли в Севилью.
- "Савой"?
- Не знаю. И еще двадцать итальянских вылетели.
- Помимо восемнадцати?
- Да. В каких-нибудь две недели против нас будет сотня современных самолетов.
Если "юнкерсы" были плохи, то бомбардировщики "савой" превосходили по своим качествам всё, чем располагали республиканцы.
Вместе с запахом листьев в открытое окно врывались звуки республиканского гимна из двадцати репродукторов.
- Я продолжаю, - сказал Гарсиа, снова принимаясь за чтение. - Это о Бадахосе, сегодня утром, - сказал он Маньену.
5 часов. Марокканцы только что заняли форт Сан-Кристобаль, уже почти разрушенный бомбардировкой.
7 часов. Вражеская артиллерия, установленная в форте Сан-Кристобаль, непрерывно обстреливает город. Ополченцы держатся. Областная больница разрушена воздушной бомбардировкой.
9 часов. Восточные укрепления города в развалинах. На юге горят казармы. У нас остается только два пулемета. Артиллерия Сан-Кристобаля продолжает огонь. Ополченцы держатся.
11 часов. Вражеские танки.
Он отложил напечатанный на машинке текст, взял другой.
- Второй рапорт краткий, - с горечью сказал он.
12 часов. Танки у собора. За ними следует пехота. Она отброшена.
- Хотел бы я знать - чем. В Бадахосе было всего четыре пулемета.
16 часов. Враг входит в город.
16 час. 10 мин. Идет бой за каждый дом.
- В четыре часа? - спросил Маньен. - Но позвольте, в пять нам сообщили, что Бадахос наш.
- Сведения только что поступили.
Маньен представил себе залитые в этот час солнцем улицы тихого города, вымощенные щебнем. В тысяча девятьсот четырнадцатом он начинал войну артиллеристом; там его не удивляло, что он ничего не знает о ходе боя; но там он ничего и не видел. И этот город по-прежнему казался ему тихим и мирным, а там ручьями текла кровь. Он был так же далеко от него, как и от Бога. "Танки у собора…" Собор отбрасывает огромную тень, рядом - узкие улочки, арены цирка…
- В котором часу кончился бой?
- За час до вашего полета, если не считать боев в домах…
- Вот последнее донесение, - сказал Гарсиа, - примерно от восьми часов. Может быть, немного раньше; передано с наших позиций, если таковые еще существуют…
Арестованные фашисты освобождены целыми и невредимыми. Ополченцы и все подозреваемые задержаны и расстреляны. Расстреляно уже около тысячи двухсот человек. Обвинение: вооруженное сопротивление. Два бойца расстреляны в соборе, на ступенях главного алтаря. Марокканцы носят скапуларий и "Сердце Иисусово" на груди. Расстреливали весь день. Расстрелы продолжаются.
Маньен вспомнил, как Карлыч и Хайме в знак приветствия размахивали платками над теми, кого расстреливали.
Ночная жизнь Мадрида, республиканский гимн из всех громкоговорителей, песни и приветственные возгласы, то громкие, то тихие, - весь этот гул надежды и энтузиазма, которыми жила эта ночь, снова наполнил тишину. Варгас покачал головой.
- Хорошо, что поют… - И, понизив голос: - Война будет долгой… Народ полон оптимизма. Политические руководители тоже. Майор Гарсиа и я, по своей натуре мы тоже…
Он озабоченно поднял брови. Когда Варгас подымал брови, лицо его становилось добродушным и сразу молодело; и Маньен подумал, что он никогда не представлял себе Дон Кихота молодым.
- Подумайте об этом дне, Маньен: с вашими шестью самолетами (маленькая колониальная экспедиция, как вы говорите) вы остановили колонну. А колонна своими пулеметами смела ополченцев и взяла Бадахос, причем ополченцы отнюдь не были трусами. Эта война будет войной техники, а мы ее ведем, говоря только о чувствах.
- Однако Сьерру отстоял народ.