Мешки с песком и полосатые матрацы баррикад, со стороны улиц почти целые, со стороны Алькасара были в дырах, словно древесина, источенная жучком. Облако дыма погрузило всю улицу в тень. Пожар по-прежнему жил своей не замечающей людей жизнью: в непривычном покое перемирия неподалеку от Алькасара загорелся еще один дом.
Глава четвертая
В одном из залов музея Санта-Крус были составлены под прямым углом два стола. В полутьме мельтешили какие-то живчики. Солнечные блики, проникавшие сквозь пробоины в кирпичной кладке, резвились на дулах винтовок, висевших у ополченцев за плечами; в чисто испанском запахе нерафинированного оливкового масла над грудами плодов и зелени поблескивали смутными пятнами потные физиономии. Сидя на полу, "Террор Панчо Вильи" чинил винтовки.
Поза Эрнандеса была тем непритязательней, что сутулость не придавала ему воинской выправки; бойцы из его охраны, сидевшие за соседним столиком, изображали бывалых солдат. Никто из раненых не сменил повязки. "Рады покрасоваться своей кровью", - сказал вполголоса Прадас. Головкин и Прадас уселись напротив Эрнандеса, разговаривавшего с другим офицером. Капитан - солнечные блики выхватывали из полутьмы его лоб и подбородок, тяжелый и длинный, словно у какого-нибудь сподвижника Кортеса , - по сравнению с русским журналистом принадлежал, казалось, не к другой нации, а к другой эпохе. Все ополченцы были в солнечных брызгах.
- Товарищ Прадас из оргкомитета коммунистической партии, - сказал Мануэль.
Эрнандес поднял голову.
- Я знаю, - ответил он.
- В конечном счете, все-таки по какой именно причине ты распорядился, чтоб письма отправили? - заговорил Мануэль, продолжая разговор.
- Почему ополченцы раздавали сигареты?
- Это-то меня и интересует, - проворчал Прадас; он держал ладонь за ухом, вид у него был недоумевающий, в бородке застрял солнечный зайчик.
Плохо слышит он, что ли? Но он не придерживал ухо рукой, он просто водил ладонью за ухом, как водит лапкой кот, когда умывается; Эрнандес в ответ Мануэлю равнодушно махнул длиннопалой кистью. Гул, доносившийся из радиорупоров, затерянных где-то в глубинах ослепительного света, бившего снаружи, казалось, пробирается сквозь пробоины в стене и вьется вокруг Панчо Вильи: теперь тот спал среди винтовок, прикрыв лицо своей диковинной шляпой.
- Советский товарищ (Прадас переводил, положив ладонь на макушку) говорит: "У нас жена Москардо была бы немедленно арестована. Мне хотелось бы понять, почему вы другого мнения".
Головкин знал французский и немного понимал по-испански.
- Ты сидел в тюрьме? - спросил его Негус.
Эрнандес молчал.
- При царе я был слишком молод.
- В гражданской войне участвовал?
- Как журналист.
- Детишки есть?
- Нет.
- У меня… были.
Шейд не стал выспрашивать.
- Благородные поступки делают честь великим революциям, - произнес Мерсери с достоинством.
- Но в Алькасаре дети наших, - гнул свое Прадас.
Какой-то милисиано внес блюдо: великолепный окорок с помидорами, приготовленный на оливковом масле, которого Шейд терпеть не мог. Негус отказался.
- Вы не любите aceite , вы, испанец? - спросил Шейд, интересовавшийся всем, что касалось кухни.
- Я никогда не ем мяса: я вегетарианец.
Шейд взял свою вилку, на ней был герб архиепископства.
Все ели. В музейных витринах, оформленных современно - стекло, сталь, алюминий, - все было в порядке, лишь некоторые мелкие экспонаты были размолоты пулями, а в стекле над ними зияло круглое отверстие, окруженное лучами.
- Слушай внимательно, - сказал анархист Прадасу, - когда люди выходят из тюрьмы, в девяти случаях из десяти взгляд у них невидящий. Они больше не смотрят, как люди. Среди рабочих много таких, у кого взгляд невидящий. И для начала надо с этим покончить. Понятно тебе?
Негус говорил столько же для Головкина, сколько для Прадаса, но ему было неприятно, что Прадасу приходится переводить его слова.
- У типа, который носил сей головной убор, голова явно от мыслей не пухла, - сказал Шейд вполголоса и удовлетворенно.
К нему подходил милисиано, потряхивая кардинальской шляпой.
- Вот нашли эту штуковину. Поскольку коллективу от нее проку ноль, порешили единогласно подарить тебе.
- Спасибо, - безмятежно ответствовал Шейд. - Как правило, я внушаю симпатию бесхитростным душам, мохнатым псам, детям. Кошкам, увы, не внушаю! Спасибо.
Он напялил шляпу, погладил помпоны и снова взялся за окорок.
- У моей бабушки в Айова-Сити точно такие помпоны. На креслах снизу. Спасибо.
Негус ткнул коротким указательным пальцем в распятие, выполненное в манере Бонна : бледное тело на темно-сером фоне; распятие уже много дней расстреливали пули тех, кто засел в Алькасаре. Правая рука была почти оторвана массированными попаданиями, левая, которую, видимо, защищали камни стены, была только прострелена в нескольких местах; от плеча до бедра по мертвенно-бледному телу наискось, словно портупея, тянулись следы пулеметной очереди, четкие и правильные, как строчка, сделанная на швейной машинке.
- Даже если нас раздавят и здесь, и в Мадриде, у людей будет хотя бы чувство, что они сколько-то пожили, как сердце велит. Тебе понятно? Несмотря на ненависть. Они свободны. А свободы они никогда не знали. Я не про политическую свободу, я о другом! Тебе понятно?
- Целиком и полностью, - поддержал Мерсери. - Как говорит мадам Мерсери, сердце - это главное.
- В Мадриде все куда серьезнее, - сказал Шейд, лицо у него под красной шляпой было спокойное. - Но согласен: революция - это каникулы жизни… Моя сегодняшняя статья называется "Отпуск".
Внимательно слушавший Прадас провел ладонью по своему грушевидному черепу до самой макушки. Он не совсем разобрал фразу Шейда, конец ее затерялся в грохоте стульев: все задвигались, чтобы за стол смог сесть Гарсиа, который только что вошел, зажав трубку в углу улыбающихся губ.
- Для людей жить вместе - непростое дело, - продолжал Негус. - Ладно. Но в мире есть все-таки отвага, а когда есть отвага, можно что-то сделать! Без умствований; когда люди полны решимости умереть, их шаги в конце концов расслышат все. Но без "диалектики", без подмены делегатов бюрократами, без армии, которую создают под предлогом покончить с армией, без неравенства, которое создают под предлогом покончить с неравенством, без заигрываний с буржуями. Жить так, как следует прожить жизнь начиная вот с этой секунды, или отправиться на тот свет. Не вышло - вали отсюда. Без билета туда-обратно.
Настороженные беличьи глаза Гарсиа зажглись.
- Старина Негус, - заговорил он мягко, - когда хотят, чтобы революция стала способом жить во имя революции как таковой, она почти всегда становится способом умереть. В этом случае, мой добрый друг, в конечном итоге мученичество становится столь же приемлемо, сколь и победа.
Негус воздел правую руку жестом поучающего Христа.
- У того, кто боится смерти, совесть нечиста.
- А тем временем, - сказал Мануэль, подняв вилку, - фашисты уже в Талавере. И если так пойдет и дальше, Толедо вы потеряете.
- Если смотреть в корень, вы христиане, - сказал Прадас наставительно. - А между тем…
Упустил прекрасный случай промолчать, подумал Гарсиа.
- Долой попов! - сказал Негус раздраженно. - Но в теософии есть разумное зерно.
- Нету его, - сказал Шейд, поигрывая кистями своей шляпы. - Давай дальше.
- Никакие мы не христиане! А вот вы стали попами. Я не говорю, что коммунизм стал религией, я говорю, что коммунисты постепенно становятся попами. Для вас быть революционерами значит быть ловкачами. И Бакунин, и Кропоткин смотрели на дело не так, совсем не так. Вас сожрала партийность. Сожрала дисциплина. Сожрала круговая порука: если человек не из ваших, у вас по отношению к нему ни честности, ни чувства долга, ничего. Вы стали ненадежными. Мы начиная с тысяча девятьсот тридцать четвертого года семь раз организовывали забастовки - только во имя солидарности и не ставя никаких материальных требований.
От негодования Негус говорил очень быстро, жестикулировал, ладони мелькали над взлохмаченными волосами. Головкин не понимал, но отдельные слова, которые он успевал уловить, вызывали у него беспокойство. Гарсиа сказал ему несколько слов по-русски.
- Конкретно говоря, уж лучше быть ненадежными, чем недееспособными, - сказал Прадас.
Негус вытащил револьвер и положил на стол.
Гарсиа точно таким же образом положил свою трубку.
Под лучами, пробивавшимися сквозь пробоину в стене, тарелки и узкогорлые графины разбрызгивали вокруг рой искр, словно рой светляков над огромным натюрмортом. Поблескивали плоды на ветках, поблескивали короткие синеватые штришки - дула револьверов.
- "Все оружие фронту", - сказал Мануэль.
- Когда нам нужно было стать солдатами, - сказал Прадас, - мы стали солдатами. Затем нам нужно было стать строителями, мы стали строителями. Нам нужно было стать администраторами, инженерами, кем еще? Стали. И если, в конечном итоге, нам придется стать попами, что же, станем попами. Но мы создали революционное государство и мы создадим армию. Конкретно говоря. Со всеми нашими достоинствами и недостатками. И спасет республику и пролетариат именно армия.
- Мне лично, - сказал Шейд со всей кротостью, поглаживая обеими ладонями помпоны, - на все ваши речи начхать. То, что все вы делаете, и проще, и лучше, чем ваши разглагольствования. У всех у вас головы слишком уж распухли от мыслей. Кстати, в твоей стране, Головкин, у всех тоже головы начали пухнуть от мыслей. Вот почему я не коммунист. На мой взгляд, Негус малость того, но он мне нравится.
Атмосфера разряжалась.
Эрнандес снова посмотрел на часы, потом улыбнулся. Зубы у него тоже были длинные, как лицо и как кисти рук.
- При каждой революции происходит одно и то же, - заговорил снова Прадас, теребя бородку. - В девятнадцатом эсер Штейнберг, комиссар юстиции, потребовал навечно закрыть Петропавловскую креость. В ответ на что большинство поддержало и приняло предложение Ленина отправлять туда пленных белогвардейцев: у нас было и так достаточно недругов в тылу. В конечном счете благородство - роскошь, которую общество может себе позволить только значительно позже.
- Чем раньше, тем лучше, - сентенциозно изрек Мерсери.
- В ближайшем будущем пойдут свары из ничего, - гнул свое Негус! - Без умствований. Партии созданы для людей, а не наоборот. Мы не хотим создавать ни новое государство, ни новую церковь, ни новую армию. Люди - главное.
- Так пусть для начала люди попробуют вести себя благородно, когда есть повод, - сказал Эрнандес, переплетя длинные пальцы под подбородком. - И так хватает подонков и убийц, которые выдают себя за наших…
- Позвольте, товарищи, - заговорил Мерсери, выложив ладонь на стол, а сердце - на ладонь. - Одно из двух. Если мы победим, наши противники предстанут перед лицом Истории с заложниками, а мы - со свободой мадам Москардо. Что бы ни случилось, Эрнандес, вы подаете благородный и возвышенный пример. От имени движения "За мир и справедливость", к которому я имею честь принадлежать, я снимаю перед вами мою… гм-м… мою фуражку.
С первой же встречи в день истории с огнеметом Мерсери вызывал у Гарсиа неясное чувство: майор задавался вопросом, является ли театральность неизбежной спутницей идеализма; и в то же время он ощущал, что в Мерсери есть нечто подлинное, с чем антифашизм не может не считаться.
- И пускай не делают всю дорогу вид, что считают анаров сворой чокнутых! - говорил Негус. - Вот уж сколько лет испанский синдикализм работает по-серьезному. Ни с кем не вступая в компромиссы. У нас не сто семьдесят миллионов, не то что у вас; но если мерять ценность идеи количеством сторонничков, то вегетарианцев в мире больше, чем коммунистов, даже считая всех русских. Всеобщая забастовка - существует это или нет? Вы вон сколько лет на нее нападаете. Перечитайте Энгельса, это вам будет полезно. Всеобщая забастовка - это Бакунин. Я видел коммунистическую пьесу, где выведены анары; на кого они похожи? На коммунистов, какими их представляют себе буржуи.
В полутьме статуи святых, казалось, подбадривали Негуса, экстатически воздевая или простирая руки.
- Будем поосторожней с обобщениями, - проговорил Мануэль. - Личный опыт Негуса был, возможно… скажем, неудачным: коммунисты не все безупречны. Кроме нашего русского товарища (имя я забыл, извини) и Прадаса, за этим столом, я, по-моему, единственный член партии. Эрнандес, ты как считаешь, я - поп? А ты, Негус?
- Нет, ты парень что надо. И ты воюешь. У вас немало ребят что надо. Но есть и другие.
- Еще одно: вы, анархисты, говорите так, словно у вас монополия на честность, и называете бюрократами всех, кто с вами не согласен. Но вы ведь сознаете все-таки, что Димитров - не бюрократ! Димитров против Дуррути - это одни нравственные ценности, противостоящие другим, а не махинация, противостоящая нравственным ценностям. Мы - товарищи, будем же честными.
- А кто как не ваш Дуррути написал: "Мы откажемся от всего, кроме победы!" - сказал Прадас Негусу.
- Угу, - проворчал тот сквозь зубы (они у него выдавались вперед), - но знал бы он тебя, Дуррути, надавал бы тебе пинков в зад!
- К сожалению, вы вскоре убедитесь, что, конкретно говоря, нельзя заниматься политикой с вашими нравственными ценностями, - гнул свое Прадас. - Так что…
- С другими тоже нельзя, - сказал чей-то голос.
- Вся сложность, - сказал Гарсиа, - и, возможно, вся драма революции в том, что без нравственных ценностей ее тоже нельзя совершить.
Эрнандес поднял голову.
На ноже у Мануэля блеснуло пятно света, точно он резал ножом солнце.
- У капиталистов есть одна неплохая вещь, - сказал Негус. - Со смыслом. Даже удивляюсь, как додумались. Надо будет нам здесь сделать что-то в этом роде, когда война кончится. Для каждого профсоюза. Единственное, что я у них уважаю. Слово "неизвестный". У них это "Неизвестный солдат", но можно придумать и получше. На Арагонском фронте полно безымянных могил, я сам видел: на камне или на дощечке стояло только ФАИ либо НКТ. Это меня… это было здорово. В Барселоне, когда колонны направляются на фронт, они проходят мимо могилы Аскасо, и все молчат намертво; тоже здорово. Лучше, чем любое словоговорение.
Кто-то из ополченцев пришел за Эрнандесом.
- Христиане… - пробормотал Прадас себе в бородку.
- Священник вышел? - спросил Мануэль, уже вставший из-за стола.
- Нет еще, - ответил Эрнандес. - Меня вызывает комендант.
Эрнандес вышел в сопровождении Мерсери и Негуса, который надел свой головной убор - не мексиканское сомбреро, как накануне, а черно-красную каскетку федерации анархистов. Мгновение все молчали, слышалось только звяканье приборов, как всегда в конце еды за столом у военных.
- Почему все-таки он велел отправить письмо? - спросил Головкин, обращаясь к Гарсиа.
Он чувствовал, что Гарсиа уважают все, даже Негус. И Гарсиа говорил по-русски.
- Что ж, давайте по порядку… Первое: из нежелания отказывать; офицером он стал по отцовскому решению, республиканцем стал много лет назад из либерализма, к тому же он достаточно интеллигентен… Второе: заметьте, что он кадровый офицер (здесь он не единственный), и как бы он ни относился в политическом плане к соседям напротив, это обстоятельство играет свою роль. Третье: мы в Толедо. Вы знаете, в начале всякой революции немало театральщины; сейчас и здесь Испания - сплошное подражание Мексике …
- A в другом лагере?
- Телефонная связь между нашим штабом и Алькасаром не прервана, и обе стороны пользуются ею с начала осады. Во время последних переговоров было решено, что мы отправим парламентером майора Рохо. Рохо здесь же и учился. У него с глаз снимают повязку: перед ним дверь кабинета Москардо. Вы видели снаружи стену, что слева. Пробоина. Кабинет под открытым небом. Москардо при всем параде сидит в кресле, Рохо на стуле, из тех, на которых сиживал в годы ученья. И над головой Москардо, мой добрый друг, на уцелевшей стене - портрет Асаньи, который они забыли снять.
- А как насчет мужества? - спросил Головкин, слегка понизив голос.
- Тут следовало бы обратиться к кому-то, у кого был случай понаблюдать на более близком расстоянии, чем довелось мне. В данный момент наши лучшие силы - штурмовая гвардия. Твое мнение, Мануэль?
Он повторил вопрос Головкина по-испански.
Мануэль зажал нижнюю губу между пальцами.
- Никакое коллективное мужество не устоит перед самолетами и пулеметами. В целом, те из ополченцев, кто хорошо организованы и вооружены, ведут себя мужественно, остальные драпают. Хватит с нас ополчения, хватит колонн: нужна армия. Мужество - проблема организационная. Остается выяснить, кто из них согласится на организованность…
- Вы не думаете, что этот капитан как кадровый офицер мог сохранить какую-то симпатию к кадетам? - спросил Прадас, обращаясь к Гарсиа.
- Мы с ним говорили на эту тему. По его словам, в Алькасаре их и пятидесяти не наберется; все правда. Алькасар обороняют офицеры и гражданские гвардейцы. Так что юные герои высшей расы, защищающие свой идеал от разъяренной черни, - испанские жандармы. Да будет так.
- В целом, Гарсиа, как ты объясняешь то, что произошло на площади? - спросил Мануэль.
- На мой взгляд, и раздатчик сигарет, и чудак, притащивший лезвия, и Эрнандес в истории с письмами повиновались, сами того не сознавая, одному и тому же побуждению: доказать соседям сверху, что те не имеют права их презирать. То, что я говорю, похоже на шутку; но это очень серьезно. В Испании левых и правых разделяет еще и то, что одни ненавидят унижения, а другие возводят в культ. Народный фронт, при прочих его характеристиках, - сообщество людей, ненавидящих унижение. Скажем, до мятежа, в любой деревне из двух мелких буржуа один был за нас, другой - против. Тот, кто был за нас, хотел, чтобы все относились друг к другу сердечно, тот, кто был против, хотел, чтобы одни смотрели на других сверху вниз и наоборот. Потребность в братстве, противостоящая страстному культу иерархии, - конфликт весьма существенный у нас в стране… а может, и в каких-то других.
Мануэль не очень доверял психологии в этих областях; но сейчас ему вспомнились слова старика Барки: "Противоположность унижению, малыш, - это не равенство, а братство".
- Когда я узнаю, конкретно говоря, - начал Прадас, - что при республике зарплата выросла втрое; что крестьяне, следовательно, смогли, наконец, покупать себе сорочки; что фашистское правительство восстановило прежние зарплаты; что, следовательно, тысячи галантерейных магазинчиков, которые открылись было, вынуждены были закрыться, я понимаю, почему испанская мелкая буржуазия стоит на стороне пролетариата. Одно только унижение не побудило бы взяться за оружие даже две сотни человек.