Глава вторая
Над хребтом Сьерры показался маленький круглый дымок. Стаканы подпрыгнули, и за десятую долю секунды до оглушительного взрыва раздался звон чайных ложечек: в конце улицы упал первый снаряд. Потом на стол свалилась черепица с крыши, покатились стаканы, послышался топот бегущих ног: должно быть, второй снаряд упал посередине улицы. Крестьяне с оружием бросились в кафе, речь их была тороплива, но взгляд настороженный.
От третьего снаряда (в десяти метрах) разлетелись стекла больших окон, осколки посыпались на лица застывших вдоль стен людей, опоясанных патронташами.
Один осколок врезался в забрызганную киноафишу.
Еще взрыв. За ним другой, гораздо дальше, на этот раз слева; теперь над всей деревней стоял крик. Мануэль держал в руке орех. Стиснув его двумя пальцами, он поднял руку. Взорвался еще снаряд, ближе.
- Вот так! - сказал Мануэль, показывая расколотый орех (он его раздавил пальцами).
- Что же это такое? - спросил один из крестьян вполголоса, чтобы не привлечь снаряды. - Что будем делать?
Никто не ответил. Рамос был в бронепоезде. Все оставались в комнате и то выходили на середину, то жались к стене в ожидании следующего снаряда.
- Нечего нам тут делать, - сказал торопливым шепотом папаша Барка. - Торчать здесь - с ума сойти можно… Врезать им надо как следует…
Мануэль внимательно посмотрел на него: голос не внушал ему доверия.
- На площади есть грузовики, - сказал он.
- Водить умеешь?
- Да.
- И тяжелый грузовик тоже?
- Да.
- Ребята! - заорал Барка.
Взрыв. Такой силы, что все плашмя бросились на пол; когда они поднялись, у дома напротив уже не было фасада. Только балки стропил еще валились в пустоту и звенел телефон.
- Есть грузовики, - повторил Барка. - Едем и набьем им морды.
И тотчас все сразу:
- Валяй!
- Нас всех уложат!
- Приказа нет!
- Черт бы вас побрал, сучьи дети!
- Вот тебе приказ: иди к грузовикам, вместо того чтобы орать!
Мануэль и Барка выбежали. Почти все последовали за ними. Все лучше, чем оставаться здесь. Еще снаряды. Позади шли отставшие, те, кто ценил благоразумие.
Человек тридцать вскарабкались на грузовик. Снаряды падали на окраине деревни. Барка понял, что фашистским артиллеристам видна деревня, но не видно, что в ней происходит (пока самолетов в воздухе не было). Грузовик тронулся, нагруженный людьми, размахивавшими ружьями. Пением "Интернационала" они заглушали скрежет сцепления.
Крестьяне знали Мануэля еще с тех пор, как Рамос вел пропаганду на Сьерре. Они относились к Мануэлю со сдержанной симпатией, усиливавшейся по мере того, как он обрастал щетиной, и его несколько массивное лицо римлянина со светло-зелеными глазами, глядящими из-под очень черных бровей, превращалось в лицо матроса-средиземноморца.
Грузовик катился под палящим солнцем; над ним с шелестом голубиных крыльев пролетали по направлению к деревне снаряды. Мануэль, напряженно глядя вперед, вел грузовик. Это не мешало ему распевать во все горло арию из "Манон":
"Про-щай, наш маленький дом!.."
Остальные, тоже сосредоточенные, тянули "Интернационал". Прямо на дороге они увидели двух убитых в штатском и смотрели на них с тем тревожным участием, какое испытывают к первым павшим идущие в бой. Барка недоумевал, где же орудия.
- По дымкам точно не определишь.
- Кто-то упал!
- Останови!
- Жми! Жми! - кричал Барка. - К пушкам!
Все замолчали. Теперь командовал Барка. Грузовик, меняя скорость, словно ответил на взрыв снаряда стоном раненой машины. Он уже мчался мимо убитых.
- За нами еще три грузовика!
Все бойцы обернулись, даже сидевший за рулем Мануэль, и завопили: "Ура!"
И во всю глотку, теперь уж на мотив польки и притоптывая, все разом подхватили по-испански:
"Прощай, наш маленький дом!.."
У входа в туннель, откуда наподобие высунувшегося носа торчал паровоз бронепоезда, Рамос следил за грузовиками с четырехсотметровой высоты склона, покрытого раскидистыми соснами.
- Девять шансов из десяти, дружок, что они погибнут, - сказал он Саласару.
Рамос занял на бронепоезде место командира, удравшего не то к фашистам, не то в мадридские кабачки.
Среди величественных гор грузовики казались крохотными. Солнце поблескивало на капотах; невозможно, чтобы фашисты их не заметили.
- Почему бы их не поддержать? - спросил Саласар, закручивая великолепные усы. Раньше он служил сержантом в Марокко.
- Приказ - не стрелять. Никакой возможности добиться другого: твой веревочный телефон работает, как настоящий, но на проводе там никого нет.
Три ополченца в комбинезонах, не сводя глаз с грузовиков, которые продвигались по бледно-голубой асфальтовой дороге, поперек которой лежали два трупа, расстилали на рельсах в нескольких метрах от бронепоезда две ризы и епитрахиль.
- Трогаемся? - крикнул один из них.
- Нет, - ответил Рамос. - Приказ - стоять на месте.
Грузовики по-прежнему продвигались вперед. В промежутках пушечной канонады отчетливо слышался шум моторов. Ополченец, соскочив с тендера, подобрал ризы и сложил их.
Это был один из тех кастильских крестьян, чьи узкие лица похожи на морды их лошадей. Рамос подошел к нему.
- Что ты делаешь, Рикардо?
- Наши так хотят…
Растерянный, он немного развернул епитрахиль; парча блеснула на солнце.
Грузовики все шли и шли. Машинист, высунув голову из паровоза, насмешливо скалился на солнце. Грузовики приближались к батареям.
- Потому что, - продолжал Рикардо, - надо быть осторожным. Как бы из-за этой дряни бронепоезд не сошел с рельсов, да и ребятам с грузовиков она может принести несчастье.
- Отдай это своей жене, - сказал Рамос. - Она себе что-нибудь сошьет.
Этот рослый курчавый детина, весельчак с повадками деревенского сердцееда, внушал крестьянам доверие, но они никогда не знали точно, шутит он или нет.
- Это… это на моей жене?!
Крестьянин с размаху швырнул позолоченный сверток в овраг. Размеренными очередями застрочили неприятельские пулеметы.
Первый грузовик забуксовал, описал четверть круга, опрокинулся и вытряс, как из корзины, всех своих пассажиров. Те, что остались в живых и не были ранены, стреляли, укрывшись за машиной. Из бронепоезда ничего уже не было видно, кроме полевого бинокля и курчавых волос Рамоса. По радио кто-то пел андалузскую песню, и смола вырванных с корнем сосен наполняла запахом свежевыструганного гроба дрожащий воздух, словно сотрясаемый пулеметными очередями.
По обе стороны опрокинутого грузовика росли оливы. Один… другой… пятеро бойцов отбежали от грузовика, кинулись к деревьям и попадали друг за другом. Остальные грузовики остановились, так как опрокинутый преграждал им путь.
- Только бы они залегли, - сказал Саласар, - позиция хорошая…
- К черту приказ! Беги к бронепоезду, пускай стреляют.
Саласар побежал к поезду, воинственный и неуклюжий в своих великолепных сапогах.
Теперь, когда добровольцы были вынуждены остановиться, Рамос мог стрелять без риска попасть в своих. Был один шанс из ста накрыть неприятельские пулеметы, расположения которых он не знал…
На запасном пути стояли товарные вагоны с еще не стертой надписью "Да здравствует забастовка!". Бронепоезд вышел из туннеля, угрожающий и слепой. И еще раз Рамос почувствовал, что бронепоезд - это только пушка и несколько пулеметов.
Люди, укрывшиеся за грузовиком, стреляли вслепую. Они начинали понимать, что на войне приблизиться к неприятелю важнее и труднее, чем сражаться; что дело не в том, чтобы помериться силами, а в том, чтобы убивать друг друга.
Сегодня убивали их.
- Не стреляйте, пока ничего не видите! - крикнул Барка. - Иначе не останется патронов, когда они навалятся на нас.
Как всем хотелось, чтобы фашисты пошли в атаку! Драться, а не отсиживаться, как больным. Один ополченец побежал вперед, к батареям; на седьмом шагу он повалился, как и те, что пытались спрятаться за оливами.
- Если их орудия начнут палить в нас… - сказал Мануэль Барке.
Очевидно, по какой-то причине это было невозможно, иначе это уже было бы сделано.
- Товарищи! - послышался женский голос.
Почти все в изумлении обернулись. Подошла девушка из ополчения.
- Тебе тут не место, - сказал Барка неуверенно, ибо все были благодарны ей за то, что она здесь.
Она волокла толстый короткий мешок, набитый консервными банками.
- Как это ты пробралась? - спросил Барка.
Она знала местность: ее родители были крестьяне из ближайшей деревни. Барка внимательно посмотрел в ту сторону: сорок метров открытого пространства.
- Так что, можно пройти? - спросил один из бойцов.
- Да, - сказала девушка. Ей было семнадцать лет, она была хороша собой.
- Нет, - сказал Барка. - Поглядите, никакого прикрытия. Нас там всех перебьют.
- Она-то прошла, почему мы не можем?
- Слушайте. Конечно, они нарочно дали ей пройти. Мы и так влипли, зачем же лезть по самые уши?
- А по-моему, можно пробраться в деревню.
- Неужто вы хотите уйти отсюда? - с отчаянием закричала девушка. - Народная армия должна удерживать все свои позиции, так сказали по радио час тому назад.
Она говорила театральным голосом, столь свойственным испанским женщинам, и складывала в мольбе руки, сама того не замечая.
- Мы вам принесем все, что хотите…
Словно обещали детям игрушки, чтобы их успокоить. Барка задумался.
- Товарищи, - сказал он, - дело не в этом. Девчушка говорит…
- Я не девчушка…
- Ладно. Товарищ говорит, что можно уйти, но нужно остаться. А я говорю - надо бы уйти, но нельзя. Не будем путать.
- У тебя красивые волосы, - вполголоса говорил девушке Мануэль, - подари мне один волосок.
- Товарищ, я здесь не ради глупостей.
- Хорошо, оставь его себе. Ну и скупая же ты!
В его голосе не было особой настойчивости, он все время прислушивался.
- Слушайте, - крикнул он, - слушайте…
В тишине, не нарушаемой даже птичьими голосами, неприятельские пулеметы выпускали очередь за очередью. Один замолк, нет, просто заело; стрельба возобновилась. Но ни одна пуля не долетала до грузовика.
- Там! - крикнул ополченец, указывая пальцем.
- Нагнись, дурень!
Он нагнулся. В направлении, куда он показывал, параллельно дороге и используя каждый бугорок, к фашистским батареям приближались голубые пятна - штурмовые гвардейцы.
- Конечно, - сказал Барка, - если бы мы так же сделали…
По мере того как они продвигались вверх, часть их исчезала за укрытиями.
- Вот это работа! - сказал один из ополченцев. - Ну, ребята, пошли?
- Внимание! - крикнул Мануэль. - Только не вразброд. Рассчитывайтесь по десяти. Первый в каждом отделении - за старшего. Продвигаться на расстоянии не менее десяти метров друг от друга. Наступать четырьмя группами. Прибыть на место всем вместе. Первые придут раньше, но это не важно, потому что они будут разворачиваться дальше, чем другие.
- Чего-то неясно, - сказал Барка.
- Ладно, рассчитайтесь по десяти.
Они построились. Старшие подошли к Мануэлю. Там, наверху, орудия продолжали обстрел деревни, но пулеметы обстреливали только штурмовых гвардейцев, которые продолжали подниматься по склону. Мануэль привык иметь дело с людьми своей партии, но здесь их было слишком мало.
- Ты командуешь первым десятком. Все развернемся направо от дороги, а то рискуем, что нас отрежут друг от друга, если эти сволочи прикатят на броневике или черт знает на чем. А так мы будем ближе к штурмовикам. Десять товарищей - на сто метров. Ты дуешь первым со своим десятком. Пройдешь триста метров и оставляй одного на месте через каждые десять метров. Когда увидишь, что группа слева от тебя продвигается, иди вперед. Если что-нибудь неладно, передашь командование соседу и вернешься. В тылу будет…
Кто? Мануэль хотел отправить Барку за другими грузовиками. А он сам? В такой обстановке он должен быть впереди. Ну, ладно.
- …будет Барка.
К грузовикам он отправит другого.
- Если я свистну, все отступают к Барке. Понял?
- Понял.
- Повтори.
Все в порядке.
- Кто здесь из ответственных профсоюзников или партийцев?
- Ребята, бронепоезд стреляет!
От радости они чуть было не бросились целоваться. Бронепоезд стрелял наугад по предполагаемым позициям батарей и пулеметов. Но ополченцы, заслышав, как их орудие отвечает на стрельбу фашистов, перестали чувствовать себя затравленными. Все громкими криками приветствовали второй выстрел бронепоезда.
Мануэль послал одного коммуниста к Рамосу, одного члена ВРС - к штурмовикам и самого старшего из анархистов - к бойцам с других грузовиков объяснить обстановку.
- Возьмите с собой поесть, - сказала девушка, - так будет лучше.
- Ну, ребята, пошли!
- Я понесу за вами еду, - сказала она деловито.
Как только они двинулись, Барка побежал к грузовикам. По ним стреляли, но только из винтовок. Ушла вторая группа, третья, потом последняя, которой командовал Мануэль.
Далеко впереди просматривались ряды оливковых деревьев. Барка увидел, как в одной из этих длинных и неподвижных рощ появился сначала один ополченец, потом с десяток, потом длинная цепь. Дальше пятисот метров ничего не было видно; цепь людей, продвигавшихся в такт размеренному грохоту орудий, заполнила поле его зрения, протянувшись по всему лесу. С соседнего склона, который Барка, оказавшись среди деревьев, уже не видел, вели огонь штурмовые гвардейцы. Вероятно, у них был ручной пулемет, потому что механический стук выстрелов перекрывал ружейную пальбу и перемежался с очередями неподвижно установленных фашистских пулеметов. Цепь ополченцев продвигалась вверх по склону. Фашисты стреляли по ней из винтовок, но больше мимо. Мануэль побежал; вся цепь последовала за ним, похожая на неровную линию кабеля под водой. Барка тоже бежал, охваченный каким-то смутным и страстным порывом, который он мог определить одним словом: народ; в него вливались и деревня под обстрелом, и бесконечная неразбериха, и опрокинутые грузовики, и орудие бронепоезда, - все это разом ринулось сейчас навстречу фашистским пушкам.
Они бежали по срезанным веткам: пулеметы до появления штурмовиков били по оливковой роще. Пахло уже не смолой, а пересохшей от жары землей. Изрешеченные пулями листья отделялись от веток и падали, словно в осеннюю пору; фигуры ополченцев, все еще бегущих в такт канонаде, появлялись и исчезали, то ослепительно яркие на солнце, то почти незаметные в тени олив. Барка прислушивался к ручному пулемету и к орудию бронепоезда, как к предзнаменованию: не отнимут больше виноградников у тех, кто их возделывает.
Им предстояло преодолеть двадцать метров открытой местности. Как только они появились из оливковой рощи, фашисты повернули туда один из своих пулеметов. Пули с осиным гудением прорезали воздух вокруг Барки. Он бежал навстречу выстрелам среди звонкого гудения, забыв об опасности. Он упал с перебитыми ногами. Превозмогая боль, он продолжал смотреть вперед: половина ополченцев упала и не поднималась, другая шла дальше. Рядом с ним лежал убитый сельский лавочник; на его лице плясала тень бабочки. Первая линия ополченцев с других грузовиков медлила на опушке оливковой рощи. Барка начал различать гул авиационных моторов - свои? чужие? Совсем близко от того места, где стрелял ручной пулемет, в ослепительное небо взвилась ракета. Бронепоезд прекратил огонь.
- Штурмовики на батарее? - спросил Саласар.
Мануэль предупредил бронепоезд: они пустят ракету, как только доберутся до батарей. Наверное, они расположены очень близко одна от другой. Рамос прекратил стрельбу.
- Надо думать, - ответил он.
- А что с ополченцами?
- Их больше не видно… Они не прошли, раз пушки и пулеметы стреляют.
- Хочешь, я пойду туда?
- Кажется, Мануэль и Барка действуют, как надо. Они присылали ко мне связного.
Бинокль Рамоса различал только безмятежный покой скал, сосен и олив, за которым таилось столько страдания. Никакой возможности узнать что-нибудь. Оставалось лишь прислушиваться.
- Погано, что они-то воюют - те, а вот мы - нет, - сказал он.
Фашисты обстреливали местность, расчищали путь своим солдатам и затем посылали их на подготовленные позиции. Народ же сражался без командиров и почти без оружия…
- Бедняги, сейчас их там, внизу, крошат, наверно…
- Но раз уж они атаковали, может, штурмовые гвардейцы и займут батарею.
Рамос говорил нервно, его пухлые губы сделались тонкими, улыбка исчезла, всклокоченная шевелюра походила на парик.
- Во всяком случае, фашисты не прошли.
- Батарея слева замолкла.
У обоих ломило в висках от долгого напряженного вслушивания.
Приближался самолет, золотистый в сверкающем небе. Это была довольно скоростная спортивная машина. Он сбросил бомбу в пятистах метрах от бронепоезда: вероятно, на нем не было ни бомбардировочного прицела, ни бомбосбрасывателя, и бомбу швырнули через окно. Машинист, которого Рамос заранее проинструктировал, спокойно отвел бронепоезд в туннель. Сбросив все бомбы на сосны, самолет браво удалился. Запах смолы стал еще крепче.
Из бронепоезда ничего уже не было видно. В промежутках между выстрелами семидесятипятимиллиметровой пушки, от которых со звоном наковальни сотрясался весь вагон, астуриец Пепе объяснял своим потным полуголым товарищам:
- Вот здесь вместо брони - цемент. Хреново, конечно, но крепко и прочно. Поезд как будто из картона склеен, но с ним все в порядке. В Астурии в тридцать четвертом вагоны обшивали броней и как следует. Работали что надо! Да вот случилось - не досмотрели: и на революцию бывает проруха. Забыли тогда парни про паровоз, не обшили броней. Так представляешь, бронепоезд на всех парах врезается в позиции иностранного легиона, а паровоз-то обычный! Через пятьдесят километров он был весь как решето. О нем и говорить больше нечего, да и о машинисте тоже. Ну, а мы сумели проскочить ночью на другом составе с другим паровозом - теперь уж бронированным - и забрать наших ребят, пока легионеры не подтянули артиллерию.
- Пепе!
- Что?
- Их батарея все молчит.
Выйдя из туннеля, Рамос стал наводить бинокль на позиции мятежников, как слепой, который пытается что-то понять на ощупь.
- Наши откатываются к деревне, - сказал он.
Ополченцы отступали, отстреливаясь. Они исчезли в траншее. Фашисты должны были пройти за ними триста метров по открытому месту.
Рамос вскочил на паровоз, отдал приказ выдвинуть бронепоезд на опушку леса, но так, чтобы не попасть под огонь фашистских батарей.
Фашисты шли вперед. После беспорядочного отступления ополченцев их движение казалось автоматическим.
Пулеметы бронепоезда вступили в дело.
Фашисты начали падать, беспомощно вскидывая руки или прижимая кулаки к животу.