Вторая волна, остановившись в нерешительности на опушке у последних деревьев, затем решилась, бросилась вперед, и люди снова начали падать; пулеметчики бронепоезда были плохими солдатами, но меткими стрелками. Впервые за весь день Рамос наблюдал врага в одной и той же странной позе: вытянутая рука, подкосившиеся ноги, словно он пытался в прыжке схватить смерть. Так они гибли на бегу. Те, кто остался цел, пытались добраться до леса, откуда вели огонь фашисты, укрывшиеся от пулеметов бронепоезда.
Справа донеслись винтовочные выстрелы. Это наступал еще один отряд ополченцев. Фашисты уходили лесом, беспорядочно отстреливаясь.
"У них есть командиры, у них есть оружие, - говорил себе Рамос, запустив руку в курчавые волосы, - но они не пройдут. Это факт: они не пройдут".
Глава третья
Испытания летчиков продолжались.
В тишине знойного дня к Маньену подошел доброволец в свитере.
- Капитан Шрейнер.
Он был похож на юркого волчонка с острым носом и жестким взглядом, бывший помощник командира эскадрильи Рихтхофен. Маньен дружелюбно рассматривал его.
- Вы давно не летали?
- С войны.
- Черт побери! Сколько же вам понадобится времени, чтобы снова войти в форму?
- Думаю, несколько часов.
Маньен молча посмотрел на него.
- Думаю, несколько часов, - повторил Шрейнер.
- В авиации работали?
- Нет. На шахтах Алеса.
Отвечая Маньену, Шрейнер глядел не на него, а на вращающиеся пропеллеры учебного самолета. Пальцы его правой руки дрожали.
- Вызов пришел слишком поздно, - сказал он. - До Тулузы пришлось добираться на грузовиках.
Он закрыл узкие глаза и прислушался к шуму двигателя. Его дрожащие пальцы судорожно вцепились в свитер. Маньену был понятен этот жест: он страстно любил самолеты и чувствовал свою близость к Шрейнеру. Не открывая глаз, Шрейнер глубоко вдыхал сотрясавшийся от шума воздух. "Так, должно быть, дышат, выходя из тюрьмы", - подумал Маньен. Этот смог бы командовать (Маньен искал себе заместителей), в его голосе была четкость, присущая многим коммунистам и военным.
Главный инструктор Сибирский возвращался по летному полю в дрожащем от зноя воздухе; его заместитель позвал Шрейнера, и тот направился к учебному самолету, не торопясь, но все еще не разжимая пальцев на свитере.
Все летчики смотрели на него - из бара и со взлетной полосы.
Многие участвовали в мировой войне, но Маньен был не вполне в них уверен; глядя же на этого человека, сбившего двадцать два самолета союзников, даже наемные летчики, следившие, не отрывая глаз, за учебным самолетом, испытывали только одно чувство - профессиональное соперничество.
Скали, Марчелино и Хайме Альвеар, стоявшие возле бара, по очереди смотрели в бинокль. Хайме Альвеар, учившийся во Франции, был прикомандирован военным переводчиком к интернациональной эскадрилье. Рядом с этим огромным краснокожим индейцем, на шишковатое лицо которого все время спадали пряди волос, стоял другой - маленький багрово-красный индеец Вегас по прозвищу Святой Антоний, который по поручению БРС щедро снабжал "пеликанов" сигаретами и патефонными пластинками. Между ними просунул длинный нос Коротыш, черная такса Хайме, по общему мнению приносящая счастье. Отец Хайме, как и Скали, был искусствоведом.
С другого конца аэродрома, где Карлыч проводил испытания пулеметчиков, донеслась дробь очередей. Самолет оторвался от земли довольно сносно.
- С добровольцами будет трудно, - сказал Сибирский Маньену.
Маньен и сам знал, как нелегко будет добровольцам контролировать действия наемных летчиков, окажись их собственный профессиональный уровень ниже.
- Вы назначили меня инструктором, господин Маньен. Спасибо за доверие.
Они сделали еще несколько шагов, не глядя друг на друга: оба следили за летящим в небе самолетом.
- Вы меня знаете?
- Вроде бы да…
"Я ровным счетом ничего о нем не знаю", - думал Маньен, покусывая свой галльский ус. Ему нравился Сибирский; несмотря на светлые завитки волос и щеголеватые усики, грустный голос Сибирского выказывал в нем ум, по меньшей мере жизненный опыт.
Маньен, в сущности, знал о нем только то, что он несомненно был превосходным летчиком, профессионалом.
- Вот что я хочу вам сказать, господин Маньен: здесь меня принимают за красного… Может, оно и лучше… Спасибо… Мне хотелось бы только, чтобы вы знали, что я и не белый… Все эти летчики, даже те, кто постарше, не слишком хорошо знают жизнь…
Сибирский смущенно смотрел себе под ноги. Потом поднял глаза к самолету, с минуту следил за ним взглядом и сказал:
- В общем, летает - это все, что можно сказать…
В его голосе не было иронии - тревога. Шрейнер был одним из самых пожилых пилотов; и сейчас на этом поле не было никого, кто не думал бы с тревогой о том, что сорок шесть лет жизни - из которых десять на шахтах - могут сделать из бывалого аса.
- Завтра для Сьерры нужно по меньшей мере пять самолетов, - озабоченно сказал Маньен.
- Я ненавидел жизнь, которую вел у своего дяди в Сибири. Я постоянно слышал разговоры о боях, а сам ходил в гимназию… И вот, когда пришли белые, я ушел с ними… Попал в Париж. Шофер, механик, потом летчик. Я лейтенант французской армии.
- Знаю. Вы хотите вернуться в Россию, да?
Многие русские, в прошлом белые, сражаются в Испании, чтобы доказать свою лояльность и вернуться на родину.
С конца залитого солнцем летного поля снова донесся рокот пулемета.
- Да. Но не как коммунист. Беспартийным. Я здесь по контракту, но даже за двойную плату я не пошел бы к тем, к другим. Я - то, что вы называете "либерал". Вот Карлыч любил порядок и был белогвардейцем; сейчас порядок и сила у других, и он красный. А я люблю демократию - Соединенные Штаты, Францию, Англию… Только вот Россия - моя родина…
Он снова посмотрел на самолет, на этот раз чтобы не встретиться взглядом с Маньеном.
- Разрешите обратиться к вам с просьбой… Я ни в коем случае не хотел бы бомбить объекты, расположенные в черте города. Возможно, для истребителя я уже и не молод… Но для разведки или бомбежки фронта…
- Бомбардировка городов запрещена испанским правительством.
- Как-то раз я получил задание разбомбить штаб, а бомбы упали на школу.
Маньен не решился спросить, что это были за школа и штаб - немецкие или большевистские. Самолет Шрейнера выбирал место для посадки.
- Слишком медленно! - проворчал Маньен, обеими руками держа бинокль у глаз.
- Может, он надумал еще полетать.
Действительно, Шрейнер снова набирал высоту. Маньен и Сибирский остановились, не сводя глаз с самолета: поле было очень большое, и если вот так не получилась первая посадка… У Маньена был опыт в пробных полетах: во Франции он возглавлял одну авиационную компанию.
Самолет повернул и довольно круто начал приземляться. Пилот дернул ручку на себя, самолет подскочил, как пущенный рикошетом камень, и всем своим весом тяжело упал.
Счастье, что этот учебный самолет для войны непригоден, подумал Маньен.
Сибирский побежал к машине, затем вернулся. Шрейнер и помощник инструктора шли за ним.
- Простите меня, - сказал Шрейнер.
Он сказал это таким тоном, что Маньен не решился посмотреть ему в лицо.
- Я вам сказал, что мне хватит двух часов… Ни двух часов, ни двух дней. Я слишком много работал на шахтах. Потерял реакцию.
Сибирский и его помощник отошли в сторону.
- Поговорим чуть позже, - сказал Маньен.
- Бесполезно. Спасибо. Я больше видеть не могу самолеты. Откомандируйте меня в ополчение. Прошу вас.
В грохоте все приближавшихся пулеметных очередей ополченцы выталкивали на поле второй учебный самолет - из спортивных, для сеньорито .
Шрейнер уходил, глядя в пустоту. Летчики сторонились его, как умирающего в муках ребенка, как всякой глубокой трагедии, перед которой бессильны человеческие слова. Война объединяла наемников и добровольцев своей романтикой, но авиация объединяла их, как женщин объединяет материнство. Леклер и Серюзье уже не рассказывали анекдотов. Каждый знал, что стал свидетелем своего будущего. И никто не решался встретиться взглядом с немцем, который смотрел мимо них.
Но один взгляд был устремлен на Маньена - взгляд Марчелино, летчика, который должен был лететь вслед за Шрейнером.
- Завтра нужно пять самолетов для Сьерры, - повторял себе под нос Маньен.
Пулемет выпускал семь пуль, десять пуль и останавливался. Когда Карлыч, командир пулеметчиков, увидел подходившего Маньена, он пошел ему навстречу, поздоровался, отвел его в сторону и, не говоря ни слова, вынул из кармана три патрона: на капсюлях были следы удара бойка, но пули не вылетели.
- Толедский завод, - сказал Карлыч, указывая ногтем на марку.
- Саботаж?
- Нет, брак. А когда в воздухе во время боя заклинит…
Карлыч прибыл в Англию полностью бесправным человеком, и годы нищеты уничтожили в нем то, что прежде он считал своими убеждениями. После нескольких лет мытарств он, в прошлом лучший пулеметчик армии Врангеля, вступил в общество "Возвращение на Родину" - так называлось движение в поддержку СССР, утверждавшееся в эмигрантской среде. Он был, вероятно, единственным добровольцем, который ненавидел врага только потому, что это был враг.
- А как наземные пулеметы? - спросил Маньен. - Для Сьерры нужны пулеметы, и как можно скорее.
Ополченцы не умели пользоваться никакими пулеметами, тем более ремонтировать их; лучшие пулеметчики Маньена работали инструкторами под руководством Карлыча. Одновременно с обучением пулеметчиков стрельбе из авиационных пулеметов лучших среди ополченцев обучали способам наземной стрельбы. Маньен хотел сформировать моторизованный отряд пулеметчиков.
- Ополченцы, - сказал Карлыч, - в порядке. Хорошо подобраны. Есть дисциплина, сознательность, собранность. С ними все в порядке. А вот с Вюрцем, товарищ Маньен, плохо: вечно партийные дела, никакой работы. Помогает мне только Гарде. А наши знают теперь авиационный пулемет. На практике не проверял, пробной стрельбы в воздухе произвести не могу: нет ни авиабензина, ни фотопулемета, ни подвижных мишеней, мало патронов, да и те плохие. Мишени, на худой конец, я могу сделать, но горючее никак. Они умеют обращаться с турелями; в задние я посажу только тех, кто работал в авиации, чтобы они не стреляли по хвосту. Тренироваться будем на неприятеле.
И Карлыч залился пронзительным смехом, по-мальчишески сморщив нос под растрепанными бровями. Он снова обрел свои пулеметы, как Шрейнер обрел бы свой самолет. Скали, который слышал конец разговора, начал понимать, что война имеет и свою физиологию.
Тех летчиков, которые забросили военное дело из-за своих пацифистских убеждений, нужно было или вновь обучать, или отчислять; но, так или иначе, остановить наступление Франко нужно было сейчас. Вполне Маньен мог рассчитывать только на летчиков гражданской авиации и на тех, кто прошел военные сборы.
Он только что избавился от нескольких летчиков, участников Марокканской войны, привыкших к устаревшим самолетам и беззащитному неприятелю, которые при виде первых раненых ударились в возвышенные рассуждения: "Вы понимаете, идти драться с людьми, ничего плохого нам не сделавшими, это в сущности…" Однако вовсе расторгнуть свои контракты они при этом не желали. Во Францию всех этих!
Подошла очередь Дюгея, который первым из добровольцев просил личной аудиенции. Ему было пятьдесят лет, на смуглом лице белели усы.
- Не надо отправлять меня во Францию, товарищ Маньен, - сказал он. - Поверьте мне, не надо меня отправлять. Я был инструктором во время войны. Хорошо, допустим, я слишком стар для пилота. Но велите дать мне тряпку и оставьте меня помощником механика, кем хотите. Только при машине. При машине.
К ним подлетел Сембрано, размахивая правой рукой.
- Слушай, Маньен, сейчас же нужен один самолет в Сан-Бенито… Они двигаются к Бадахосу…
- Гм… да… да… Ты знаешь, что истребители в полете. Как же без истребителей?
- Я получил приказ: три самолета, а у меня только два "Дугласа".
- Ладно, ладно. Это моторизованная колонна?
- Да.
- Хорошо.
Он снял телефонную трубку. Сембрано убежал, выпятив нижнюю губу.
- Так как же, товарищ Маньен? - сказал Дюгей. - Как же со мной?
- Гм… ладно, договорились, вы остаетесь. Погодите, я что-то забыл…
Он ничего не забыл: перегруженность работой стала как бы его привычным состоянием, как сама эта фраза, однако действия его были четки.
Дюгей вышел; его сменили несколько пройдох: со свидетельством пилотов спортивных самолетов они готовы приступить к тренировкам. Затем несколько падких на деньги субъектов, явившихся ради большого жалованья наемников и твердо решивших сачковать. Все они, получив энергичное напутствие, взяли обратный курс на Пиренеи.
Вошел Хайме с Коротышом, путавшимся у него в ногах. Маньен не ждал его.
- Товарищ Маньен, я хотел вам сказать… я пришел к вам не как переводчик, а… Словом, вот что: конечно, пробный полет Марчелино не… Только вы, может быть, не знаете, товарищ Маньен, что Марчелино отсидел два года в тюрьме при фашистах…
Маньен дружески слушал этого верзилу в тесном комбинезоне, с выпуклым лбом, выдающимся подбородком, очень горбатым носом; забота о друге бессильна была изменить суровые черты его лица и только смягчала взгляд.
- Он был пилотом на гидроплане. Так вот, после смерти Лауро де Бозиса он сбрасывал листовки над Миланом. Ясное дело, самолеты Бальбо его сбили, ведь он был на спортивном самолете. Его приговорили к шести годам, он бежал с Липарских островов. Он не водил тяжелых самолетов со времени суда, а истребителей - после того, как ушел из итальянской армии. Он просто… убит. И я хотел вам сказать, товарищ Маньен, никак не вмешиваясь в ваши распоряжения… конечно, не пилотом… но если бы вы смогли как-нибудь устроить его, это порадовало бы наших испанских летчиков.
- И меня тоже, - сказал Маньен.
Хайме вышел; входил капитан Мерсери. И ему было под пятьдесят. Прямые седые усы на обветренном лице, вид старого пирата, сознательно подчеркнутый, сапоги и штатский костюм.
- Что же вы хотите, месье Маньен, это вопрос техники. Вот, техника…
- Вы возвращаетесь во Францию?
Мерсери воздел руки.
- Месье Маньен, моя жена была здесь шестнадцатого на конгрессе филателистов. Двадцатого она мне написала: "Мужчина не может допустить гнусности, которые творятся здесь". Женщина, месье Маньен! Женщина! Но я уже выехал. Я служу Испании. В любой должности, но на службе Испании. Надо покончить с фашизмом, как я им и сказал в Нуазиле-Сек, нашим консерваторам: "Не мумии сохраняют Египет, а Египет сохраняет мумии, господа!"
- Хорошо, хорошо… Ведь вы - капитан, хотите, я вас направлю в распоряжение военного министерства?
- Да, то есть… я капитан… В общем, я мог бы легко быть офицером запаса, но я отказался проходить военные сборы из-за своих убеждений.
Маньену сказали, что Мерсери на войне был сержантом и что он капитан пожарной команды. Маньен думал, что это шутка.
- Да… Гм… конечно.
- Но позвольте, я знаю, что такое окопы: я был на войне.
За его чудаковатой внешностью чувствовалось подлинное великодушие. В конце концов, подумал Маньен, хороший сержант здесь не менее полезен, чем капитан…
Подошла очередь Марчелино. Он вошел в комбинезоне без ремня, виновато опустив глаза, - прямо с картины "Разбитый кувшин" . Он грустно посмотрел на Маньена.
- В тюрьме, знаете ли… реакцию не сохранишь…
Пулеметная очередь прервала его - это Карлыч упражнялся в конце поля.
- Я был хорошим бомбардиром, - снова заговорил Марчелино. - Это я, наверное, еще могу.
Две недели тому назад, когда Маньен между выступлением с призывом к добровольцам и вербовкой наемников пытался закупить для испанского правительства все, что можно было найти на европейском рынке, он, возвращаясь домой - с обвислыми усами, шляпой на затылке, в запотевших очках, - застал этого парня в дверях своей квартиры. Все телефоны звонили, не знакомые друг с другом посетители возбужденно расхаживали взад и вперед по всем комнатам. Он усадил Марчелино на кровать в комнате сынишки спиной к открытому шкафу и забыл про него. Вернувшись около двух часов дня, он застал итальянского летчика, окруженного куклами, которых он вытащил из шкафа и с которыми вел беседу.
- Если мне полететь бомбардиром, я смог бы, пожалуй, чем-то помочь и механику. Я уверен, что быстро войду в форму.
Маньен разглядывал лицо Марчелино, его вьющиеся, как на венецианских медалях, волосы и сидящий на нем мешком комбинезон.
- Завтра сделаем пробную бомбардировку цементными бомбами.
"Дугласы" Сембрано и самолет Маньена приближались к концу поля.
После аварии в Алжире итальянских военных самолетов с оружием на борту правительства некоторых стран согласились продать Испанской республике устаревшие военные самолеты без вооружения; но эти самолеты, катившиеся теперь по летной дорожке, не могли бы долго держаться против современных "савой", окажись итальянские летчики похрабрее.
Маньен повернулся к Шрейнеру, который сменил Марчелино. Молчание Шрейнера не было ни робкой настойчивостью молодого итальянца, ни замешательством Дюгея - это было молчание зверя.
- Товарищ Маньен, я передумал. Я вам сказал - не видеть мне больше самолетов. Но так не годится - не видеть больше самолетов. Я хороший стрелок. Стрелять я еще не разучился. Я это знаю по ярмарочным тирам и по своему револьверу.
Черты его лица были неподвижны, но в голосе чувствовалось напряжение от ненависти. Он пристально глядел на Маньена своими узкими глазами, втянув голову в плечи, как хищник, подстерегающий добычу. Маньен смотрел на автомобиль анархистов, ехавший мимо ангара: он впервые видел черный флаг.
- Самолетам я больше не нужен. Зачислите меня в противовоздушную оборону.
Еще три-четыре пулеметных очереди.
- Прошу вас, - сказал Шрейнер.
Есть ли у революции свой стиль? Вечером ополченцы, похожие одновременно и на мексиканских революционеров, и на парижских коммунаров, проходят мимо построек аэродрома в стиле Ле Корбюзье. Все самолеты закреплены. Маньен, Сембрано и его друг Вальядо пьют теплое пиво: с тех пор как началась война, на аэродроме не бывает льда.
- На военном аэродроме дела неважные, - говорит Сембрано. - Революционную армию еще нужно создавать с начала до конца… Иначе Франко сам наведет порядок при помощи кладбищ. А как, по-твоему, они в России делали?