В.Г. Даев был свидетелем того, как на рынке одна женщина отдала 250 г масла за килограмм дуранды. Он не знает, кто эта женщина, как она живет, почему она так поступила. Он знает другое – эти продукты несоизмеримы, масло ценится дороже. И начинается точно такое же, отмеченное нами ранее, "достраивание", когда за каждым действием видят проявления сугубой порядочности, самого светлого, что есть в человеке, хотя и не могут этого ничем подтвердить. Если женщина имеет масло, значит, как считает он, у нее есть дети: этот продукт выдавался только по детским "карточкам". И тогда смутные догадки быстро сменяются непоколебимой уверенностью: "…Женщине, очевидно, важно было насытить своих детей… она представила, сколько блюдечек горячей каши может она приготовить из этого куска дуранды" [423] .
"Ест только суп, второго не берет", – отметил Ф.А. Грязнов, наблюдая за одной из посетительниц столовой. Кисель здесь дают, не требуя "карточек", и она отливает его в бидончик. "Может быть, вы попросите у официанта себе еще по порции и отдадите мне. Мне же он больше не дает. Я взяла три стаканчика", – просит она [424] . Ф.А. Грязнов – артист, и такие сцены воспринимает, наверное, с особой чувствительностью. Он не сомневается, что это мать, ущемляя себя, старается не брать второе блюдо за талоны, чтобы сохранить их для сына. И стаканы киселя – ему же; ради этого ей и приходится унижаться. Еще одни посетители – мать с сыном. Он видит, как она отдает ребенку половину второго, и уверен: "Она тоже голодна". Да и нет тут сытых людей: "Сын отказывается, но не очень, берет, ест" [425] .
И приведем еще одну историю. Она записана не полвека спустя – о ней рассказано в письме работницы ГПБ Т.И. Антонович, служившей в унитарной команде МПВО, ее подруге Клавдии 16 мая 1942 г. История обычная. В марте 1942 г. Т.И. Антонович заболела, у нее была сильнейшая дистрофия. Ей помогали ("самоотверженно ухаживали", как подчеркнуто в письме) друзья по команде. Она пишет, что многое пересмотрела за это время. Она увидела, что люди способны поддержать ее в трудную минуту и признала, что именно это спасло ее от гибели. Ее не выпроводили в больницу, а ведь это было бы проще – такие вещи она очень хорошо чувствует и подмечает, как и любой, оказавшийся в беде, беспомощный человек. И ее оценки доброты друзей и коллег потому безоговорочны и недвусмысленны и выражены предельно простым языком. Она исключает любую мысль о том, что все могло кончиться и иначе: "Они только сокрушались обо мне и делали все возможное, чтобы поддерживать во мне слабеющий дух и надежду на спасение" [426] .
И в других эпизодах взгляд блокадников всегда отмечает эти, порой мельчайшие, проявления заботы о других – иногда с пафосными оговорками, иногда весьма кратко и без всяких комментариев. В. Инбер написала об одном отличившемся пожарном, отказавшемся от награды: "Не надо мне другой премии, как только сто граммов рыбьего жира для моей жены" [427] . А.В. Сиротова обратила внимание на ребенка, который тащил палку в четыре раза длиннее, чем он сам. "У нас мама больная, холодно, суп сварить не на чем", – рассказал мальчик [428] . Врач Р. Белевская, приезжая с фронта, оставляла своей маленькой дочери плитку шоколада: "Не могу без слез вспоминать, как в такие приезды передо мной "отчитывались": сколько от кусочка дали девочке, а сколько еще осталось" [429] .
Милосердие способен был заметить тот, кто и сам его сохранял, кто понимал ценность бескорыстия, кто со слезами и с волнением мог рассказывать о нем, кто готов был неоднозначный и не всегда ясный поступок представить безупречным. Увиденные им картины милосердия заставляли оглянуться и на себя, поправить, насколько возможно, смещенные блокадой нравственные опоры. Нередко мы встречаем лишь косвенные свидетельства о проявлениях милосердия, порой очень смутные – но едва ли таковые можно счесть случайными, учитывая их многочисленность.
8
Не все готовы были проявлять милосердие – в силу различных причин. Но случалось и такое, что могло потрясти даже чужого человека и заставить отдать крошку от маленького кусочка, которым поначалу не собирались делиться. Конечно, у каждого был свой порог милосердия. М.Н. Абросимова рассказывала об одном из рабочих, которому она дала хлеб, а находившийся рядом директор – дурандовые лепешки. Почему? Его "привели с помойки, где он ел дохлую кошку" [430] – и пережитый ужас заставил отдать то, что, вероятно, приготовили к обеду. Его привели "совершенно больного, слабого" – эта деталь подчеркнута М.Н. Абросимовой едва ли случайно, она сделала более настоятельной необходимость помочь ему. Его "привели" – и нетрудно представить испуганного и стыдящегося человека, не знающего, чего можно ожидать, вызывающего жалость у всех, кто его видел. И эта "помойка" – не была ли она самым ярким свидетельством падения человека, что побуждало незамедлительно протянуть ему руку.
"…Мы трое суток ничего не ели. Изголодавшийся народ страдал" – так описывал свою поездку в областной стационар В.А. Боголюбов [431] . Ему и его спутникам помог "товарищ", имевший 700 г крупы: "…Варил суп в котелке и нас, человек восемь, кормил…Три раза нас накормил" [432] . Отметим и другой случай. Умерла мать, брат и сестра отдали "карточку" за то, чтобы ее похоронить. Продукты кончились, они пошли к магазину просить милостыню. У его дверей мальчик заметил, как сестра "вдруг начала оседать, глаза у нее начали стекленеть" [433] . Их спасла женщина, вышедшая из магазина: "Спросила, что случилось, отломила от своей нормированной порции кусочек хлеба с половину спичечного коробка и сунула сестре в рот. Та проглотила хлеб, открыла глаза и ожила" [434] .
Г.И. Козлова, потеряв карточки, пыталась спастись, делая отвратительное варево из силоса. Это заметил парторг совхоза и дал ей жмыхов [435] . Очень эмоциональным является рассказ B.П. Кондратьева. Он работал в совхозе и туда в надежде подкормиться приходили блокадники."… Пришла старая женщина сгорбленная, худая, бледное лицо в глубоких морщинах. Дрожащим голосом просит принять ее на работу" [436] . На такие места и в такое время лишние люди не требовались, не выделялись для них и продовольственные "карточки". И жалко ее было, и помочь было нечем. "Бабушка, у нас сейчас с работой очень тяжело. Приходите весной…", – ответил он [437] . Тогда и выяснилось, что "бабушке" 16 лет. У потрясенного конторщика "слезы на глазах выступили", а девушка, несмотря на начавшийся обстрел, никуда не уходила – и вновь просила ей помочь. Отец погиб на фронте, мать с сестрой умерли от голода, жизнь тети оборвалась под бомбами. И "карточки" пропали во время обстрела, и хотелось есть, и не к кому было идти – оставалось одно: просить. Лишних пайков не имелось, и рабочие руки требовались весной, а не зимой – но спасли ее: "Приняли мы эту девушку, накормили, чем смогли, выхлопотали ей рабочую карточку" [438] .
И понимая, что испытывали голодные люди, нередко старались с особой деликатностью предлагать свою помощь, не попрекать ею, не сопровождать ее грубостью, поскольку готовый к любым унижениям просящий человек не мог ответить на нее.
B. Адмони рассказывал, как в столовой Дома писателей один из ее посетителей, переводчик романов М. Пруста, "пытаясь пересыпать горстку сахара из тарелочки в бумажный сверток, опрокинул ее" [439] . Он прошел через все круги ада и нетрудно себе представить его угловатые, замедленные движения, дрожь в руках… Наверное, и неловко и тяжело было шатающемуся пожилому человеку ползать по полу, но выбора не было: "Он ничего не сказал… И после минутной паузы стал медленно собирать крупинки сахарного песка". За столом с ним вместе с В. Адмони сидел и литературовед И.Я. Берковский. И, наверное, не только потому, что хотели облегчить его физические страдания, но и для того, чтобы он не испытывал ощущения стыда, они "помогали ему как могли, чтобы от него не ушла ни одна крупинка" [440] .
9
Одним из проявлений милосердия являлся сбор подарков для солдат и шефство над госпиталями и детскими домами. Покупали бытовые предметы, теплую одежду, варежки, полотенца. Приносили посуду, шили обмундирование и телогрейки, стирали и чинили шинели, гимнастерки и белье [441] . На фабрике "Большевик" даже собрали деньги для покупки баянов и настольных игр [442] . Многое зависело от профиля предприятия – так, среди подарков красноармейцам от фабрики "Светоч" были конверты, бумага, тетради [443] . Позднее, по понятным причинам, приобрел размах и сбор средств для детских домов: отдавали одежду, обувь, кроватки, игрушки. Шефствуя над детдомами, помогали доставлять воду, "обшивали" детей и даже занимались их воспитанием [444] .
Сбор подарков начинался в соответствии с четко определенными ритуалами. Импровизации здесь были весьма редки. В одной из школ учащиеся младших классов чинили носки и чулки для госпиталя и детского дома [445] – понятно, что это происходило по инициативе и под руководством педагогов. "Прикрепление" предприятий и учреждений к госпиталям было делом обычным и, несомненно, оправданным. Такой порядок, конечно, не дает оснований приписывать благотворительности излишнюю "заорганизованность" и тем более принудительность. Не было у властей возможностей все проконтролировать и всех пристыдить. Дело было добровольным и в крайнем случае ограничивались только моральным порицанием. Число подарков, собранных для солдат на фронте и в госпиталях, было немалым [446] . Едва бы это стало возможным, если бы люди сами не шли навстречу сборщикам, понимая, что должны были чувствовать мерзнувшие в окопах военнослужащие (а среди них были и их родные), в каком положении находились сироты, и какие страдания должны были испытывать раненые [447] . Никакой "разнарядки" не было и довольствовались тем, что давали. Кто-то жертвовал крупные суммы денег и драгоценности, кто-то отдавал блюдце – сделать подарок обременительным зависело только от воли людей. Труднее было проводить подписки на военные займы – "добровольность" их являлась весьма условной, и не все соглашались на это охотно, хотя деньги и немного значили в "смертное время".
Воспоминаниям блокадников о сборе вещей присущи особая теплота и человечность. "…Помню, как пришли врачи из 31-й поликлиники, принесли очень искусно сшитые рукавички. Среди пришедших была и Мария Сергеевна Сергеева… Помню, как она радовалась тогда, что их рукавички понравились", – сообщала в своих записках И.В. Мансветова [448] . "За вечер связала неизвестному воину варежки, думаю, становится холодно, надо обогреть скорее бойцов и командиров", – записывала в дневнике 18 октября 1941 г. А. Боровикова [449] . Особенно трогательны рассказы людей, устраивавших на предприятиях детские дома: о том, как готовились к встрече сирот, как шили им "распашонки" в свободное время, как их везли, замерзших, в машинах – прижав к себе.
Было бы, конечно, неверным утверждать, что этот благородный порыв являлся всеобщим и безоговорочным. Не все могли помочь – из-за нищеты, недостатка времени, которое уходило на поиски пропитания, из-за истощенности и болезней. "Вопреки газетному энтузиазму, так трудно привлечь людей на это дело. Все отпихиваются и укрываются за своими делами. Приходится рассовывать отдельные задания по рукам", – жаловалась И.Д. Зеленская [450] . Но обратим внимание, что это было написано 7 декабря 1941 г. – тогда и началось "смертное время".
Особо следует сказать о посещениях "шефами" войсковых подразделений [451] . Конечно, здесь многое организовывалось "сверху" (и не могло быть иначе) и даже давались инструкции в райкоме партии, как вести себя в действующей армии [452] – но едва ли кто-то скрупулезно их придерживался. Человеческое, столь эмоционально проявлявшееся в таких встречах, ломало любые наставления с их "казенным" языком и заранее заготовленными сценариями. Милосердие блокадников, которые сами нуждались, но находили в себе силы собрать хоть какие-то средства на подарки и милосердие встречавших их бойцов и командиров, которые понимали, что их гости истощены и стремились их подкормить – вряд ли это можно счесть имитацией, предпринятой только по указке "ответственных работников", озабоченных демонстрацией патриотических настроений. "Один из бойцов постриг меня… Вечером мы устроили баню, мылись горячей водой", – отмечала в дневнике руководитель шефской делегации из артели "Красный футлярщик" А.П. Загорская [453] .
В описании А.Н. Боровиковой посещение фронта в начале ноября 1941 г. представляется и вовсе каким-то праздничным действом. Кажется даже, что она, давно отвыкшая от добрых слов, находится в состоянии некоей эйфории. Звучали на митингах и призывы к солдатам, и выступления шефов, но читая строки А.Н. Боровиковой, видишь, что все-таки главным для нее здесь было другое. Ее радостно встретили, оказывали всяческие знаки внимания, заботились о ней, приглашали от одного стола к другому, рассказывали разные истории и кормили, кормили необычайно сытно – с каким чувством позднее, в голодные, тоскливые дни, она вспоминала об этом [454] .
10
Конечно, нельзя представлять отношения блокадников и военнослужащих подшефных частей как идиллию: бывало всякое. Где-то невнимательно отнеслись к "шефам", где-то их не покормили, постарались быстрее выпроводить – все это отмечалось с обидой, даже если имелись оправдания. Директор ГИПХ П.П. Трофимов вспоминал, как по указанию райкома партии в одну из воинских частей направили бригаду рабочих (в их числе были и девушки) для того, чтобы они "уговорили красноармейцев не бросать поле боя". Поездка оказалась неудачной: "…Рассказали, что кругом царила такая паника, что нельзя было найти человека, который мог бы организовать эту беседу, и пришлось говорить не с бойцами, а с отдельными командирами" [455] . Такие случаи являлись редкими, обычно заботились, чтобы у "шефов" остались наилучшие впечатления – но все предусмотреть было невозможно.
Не столь легко удавалось и поддерживать переписку между блокадниками и бойцами на фронте [456] . Начиналась она нередко по инициативе парткомов и общественных организаций – стихийным этот порыв назвать трудно. "…Нас вызовут, девчонок: "Пишите письмо на фронт вот такому бойцу, там бей врага, мы защитим город, мы вам поможем"", – рассказывала М.В. Васильева [457] . Она получила ответ – незнакомый ей боец просил прислать варежки, шерстяные носки и шарф. "А где я возьму, у меня нет ничего" – переписку пришлось прекратить… [458] Ее подруге тоже прислал ответное письмо красноармеец. Он лечился в городской больнице и просил его навестить. Идти одна она побоялась, взяла с собой М.В. Васильеву. "Нам сказали: "Вы хоть возьмите чего-нибудь". А чего мы возьмем? Давайте, мы снесем папирос или чего". В больнице теснота и давка, девушки в испуге пятятся назад, медсестра с упреками удерживает их. "Подходим. "Здравствуйте". – "Здравствуйте". – "Вот мы вам папиросы принесли". Он: "Спасибо"".
У многих страшные раны. Боец с незашитым животом пытается познакомиться с гостьями: ""Ой, девочки, можно ваши адреса"". Зрелище непривычное и ужасное: "Какие там адреса! Господи!". Жалость, испуг, ощущение неловкости – эти чувства были естественными для тех, кто оказывался среди незнакомых людей, там, где быстро привыкали к боли и страданиям. В этом эпизоде видно, насколько отличалось подлинное милосердие, робкое и неброское, от позднейших глянцевых картинок. И стремление людей преодолеть одиночество, наверное, тоже сказалось здесь. С бойцом, пытавшимся познакомиться, М.В. Васильева встретилась еще раз: "…Пишет мне записочку: "Приди". Я пришла, в палату я не пошла, а около окошка стала, за трубой. Он говорит: "Постирай мне платочки". "Ну давай, постираю ". Постирала. Пришла, а потом меня… в другое место перегнали, так что… все" [459] .
Переписка – дело сугубо личное, это не обмен "агитками". Как поделиться чем-то заветным с чужим человеком, как, выйдя за рамки предписанных инструкций, без патетических возгласов рассказать ему о своей горькой блокадной жизни? Это ведь не мать и не сестра и нет тут теплоты, присущей интимным письмам. Надо подбирать "правильные" слова, а так ли велик был их запас, чтобы переписка не прекратилась в одночасье. Да и у тех, кто слал письма "незнакомому бойцу", имелись любимые и друзья – разве это не побуждало к сдержанности? Один из красноармейцев писал артистке Н.Л. Вальтер: "Я и мои товарищи горячо благодарят вас, верную дочь Родины, за патриотические чувства" [460] . Как ответить на это словами искренними, неистершимися? Переписка, становясь "коллективной", часто превращалась в обмен благодарностями с перечнем обязательств. Это не значит, конечно, что не завязывались "почтовые романы". Отчасти в этом проявлялась и жалость. "…Получила от незнакомого Беляева Сергея Ивановича письмо с благодарностью за перчатки. Сегодня же отвечаю ему, написала как знакомому большое, большое письмо, пусть питает желание, что мы будем встречаться", – отмечала в дневнике А.Н. Боровикова [461] . Возможно, так поступали и другие. Таял лед официальных обращений и письма становились исповедью, признанием в любви, излиянием самых сокровенных чувств – но как часто они обрывались, внезапно и резко, войной, эвакуацией, "смертным временем".
Отношение к воровству
1
Говоря о неприязни к воровству в блокадные дни, отметим, что даже простое сравнение лиц сытых и голодных людей вызывало стойкое чувство раздражения у блокадников. "Большего неравенства, чем сейчас, нарочно не придумаешь, оно ярко написано на лицах… когда рядом видишь жуткую коричневую маску дистрофика-служащего, питающегося по убогой второй категории, и цветущее лицо какой-нибудь начальственной личности или "девушки из столовой"", – отмечала в дневнике И.Д. Зеленская [462] .
По этой записи видно, что лица не столько сравнивались, сколько нарочито, посредством особых, почти что художественных приемов, "отталкивались" друг от друга, приобретали заостренные полярные характеристики. Маска жуткая, категория убогая – нейтральной обрисовки портретов блокадников и обстоятельств их быта нет. Не сказано ведь просто – "девушка", но именно "девушка из столовой" – намек на то, за чей счет ей удалось так хорошо выглядеть в "смертное время".