"Нам не выжить, - мелькнула у нее в голове отчаянная мысль. - Мы обречены умереть здесь. Господи, за что нам все это? За что?! Пусть я виновата, Господи, я знаю - накажи меня. Но пощади моих детей. Генри, ты же должен видеть. Там, на небесах, попроси Господа за него, за моего мальчика. Он же - твои сын. Зачем ты оставил нас?! Зачем?!"
Она откинулась на спину и лежала на нарах, запрокинув голову. Слезы крупными каплями беззвучно катились из глаз и сквозь их пелену она видела разбитые дороги мировой войны, санитарные обозы, сестер милосердия в белоснежных наколках с красными крестами. Ангелы Монса, как тени погибших, парили над разбитыми армиями. Казалось, среди них она видела и его лицо.
Но нет, это было не под Монсом - это было позже. Мимо скопившихся фургонов с ранеными по распаханной артиллерийскими снарядами, размокшей от дождя и талых вод прифронтовой дороге взвод английских солдат шел, почти по колено утопая в воде. Командир взвода, молодой лейтенант, проходя, случайно поднял на нее глаза. Большие светлые глаза, серые, как пепел, засыпавший поля, как прах убитых, как небо в распутицу. Под их прямым и твердым взглядом, казалось, невозможно было бы стоять, если бы не темные ресницы, смягчающие стальной блеск.
Англичане прошли мимо. Маренн оставила лазарет и через поле побежала туда, где за холмом дорога сворачивала в низину. Она обогнала иx. На полурастаявшем снегу большими буквами она написала свое имя: "Мари". Пальцы побледнели и дрожали от холода. Ноги промокли, мартовский ветер рвал волосы, продувая насквозь. Наконец английский взвод показался из-за холма. Они шли медленно. Сердце ее отчаянно колотилось. Она не боялась простудиться. Она боялась, что он не заметит ее. Но он заметил издалека. Взвод приблизился.
Лейтенант сделал знак капралу и отошел в сторону, пропуская солдат. Прочитал ее имя, вычерченное на снегу, улыбнулся. Потом махнул рукой, чтобы она уходила и побежал догонять своих. Но она не ушла. Она стояла на ветру и смотрела им вслед, пока взвод не скрылся в низине. Так она встретила Генри. Это была любовь. Первая любовь и Первая война. Теперь он умер. Война и сын остались с ней.
* * *
Адъютант Фриц Раух положил перед оберштурмбаннфюрером папку с документами и небольшой запечатанный конверт:
- Только что доставили из Четвертого управления, - доложил он. - Протоколы допросов и некоторые личные вещи, изъятые при обыске.
- Благодарю, Раух, - кивнул Скорцени холодно.
- Разрешите идти?
- Идите.
Адъютант вышел. Скорцени открыл папку. Ким Сэтерлэнд, прочитал он имя на первом листе, далее дата рождения - 15 августа 1902 года. Он думал, она моложе. Что это за личные вещи в конверте? Что-то негусто насобирало гестапо, странно даже…
Оберштурмбаннфюрер вскрыл конверт, вытряхнул его содержимое на стол и… резко поднялся с кресла. Перед ним на столе лежали ключи и веер, черный веер из страусовых перьев, слегка погнутых. Взяв веер в руки, Скорцени раскрыл его. Когда-то вещицу украшала жемчужная вышивка. Но теперь жемчуг обрезали, осыпалась позолота с кистей, вензель полу стерся, но, несмотря на это, еще можно было различить в нем две переплетенные буквы М, увенчанные короной.
Оберштурмбаннфюрер вышел из-за стола и подошел к затянутому светомаскировкой окну. Сложил и снова раскрыл веер. Аромат духов "Шанель" пахнул ему в лицо, воскрешая в памяти давно забытые дни юности. Теперь он знал, кто она, эта странная узница в лагере, но не мог поверить самому себе.
Сейчас он хорошо вспомнил давнюю октябрьскую ночь в Вене, рваную рану на своем лице и неожиданную встречу в аллее парка с зеленоглазой женщиной в горностаевом манто. Ее голос запомнился ему навсегда. Как он мог не узнать его в лагере, когда она пела! Нет, это не может быть она - здесь явная ошибка. Мари Бонапарт - узница концентрационного лагеря! Как она могла попасть туда? Как вообще оказалась в Германии?
"Я - врач, мой отец - Маршал", - вспомнилось ему из недавнего разговора. И, словно эхом, откуда-то издалека донеслось: "Я еду в Париж. Там меня ждет жених. Что Вас удивляет? У меня есть даже сын, от первого брака…" И опять совсем недавно: "Это был второй брак, он не состоялся…"
Значит, она все-таки не вышла замуж. Черный веер из страусовых перьев… Подарок жениха… Это он, Отто Скорцени, когда-то наступил на него в темноте. Погнутые перья напоминают ему о том событии. Тогда он был очень молод и еще не состоял в нацистской партии. Даже не думал об этом. И он был почти в нее влюблен…
Тогда… А теперь? А что же теперь? Скорцени вернулся к столу и бросил веер на бумаги. Закурил сигарету. Теперь… Теперь, конечно же, все изменилось.
Марлен Дитрих, Марика Рекк, Лени Рифеншталь и нынешняя пассия - Анна фон Блюхер… Самые красивые и знаменитые женщины рейха: киноактрисы, аристократки - ни одна из них, пройдя через его постель, не задела его сердца. Ни одной он не сказал "люблю". Он легко сходился с ними и так же легко расставался, не оставляя даже воспоминаний, не утруждая себя сантиментами.
Впервые за десять последних лет, вдыхая аромат "Шанель", он вдруг почувствовал, как по-юношески взволновано дрогнуло его сердце. "Мари Бонапарт, любимица старика Фрейда…" - так сказал ему когда-то Гюнтер. "Она никогда не будет твоей. Она - герцогиня. А кто ты? Безродный студент, к тому же бедный для нее, хоть твой отец и фабрикант".
Давно уже нет рядом с ним Гюнтера, пролетели и растаяли в памяти студенческие годы, все прежние ценности утратили свое значение. Остались только сила и жесткость, восхваляемые нацией, и топот кованых сапог по мостовой: "Зиг хайль! Зиг хайль!"
Все изменилось - армии фюрера перевернули мир. Теперь он - хозяин жизни, а она, герцогиня - узница концентрационного лагеря…
"Когда-то я была богата, а теперь бедна", - так она сказала ему. Скорцени прошелся по комнате, потом, вернувшись к столу, перелистал материалы дела: донос одного из шпиков СД в Берлинском университете, похоже, научного оппонента, протоколы обыска и допросов… Стандартные вопросы, ничего не значащие ответы: не помню, не знаю, не встречались - сплошная формальность, за которой не разглядишь человека. А вот и фотография. Наверное, с нее французский художник Серт писал свой знаменитый портрет "новой Марианны".
Только взглянул - и последние сомнения растаяли как сигаретный дым. "Марианна мировой войны" в солдатской гимнастерке, с "Medaille militaire" на груди, улыбалась неуловимой улыбкой Джоконды… Темные волосы ее вились по плечам, светлые глаза еще не знали горечи разочарований и потерь.
Он бросился в кресло, стараясь укротить взбунтовавшиеся чувства. В памяти снова всплыло бледное,изможденное лицо узницы, очерченные болезненной синевой глаза, тонкие дрожащие руки, листья черного "тюльпана", осыпавшиеся на снегу… Стоп. Почему на снегу? Это уже просто наваждение. Не на снегу, а на полу.
Скорцени подошел к бару и открыв его, достал рюмку. Плеснул в нее коньяк. Вопреки обыкновению выпил залпом, даже не почувствовав вкуса. Потом снова закурил сигарету. Что они сделали с ней, когда он уехал? Жива ли она еще? Ведь он намекнул Габелю, чтоб обращались осторожнее… Но Габель - это Габель. Он вполне мог и не понять, про что ему говорят…
"Когда-нибудь она будет моей…"- в мальчишеской запальчивости выкрикнул он Понтеру почти что десять лет назад. Сказал и забыл… Сам забыл. А теперь… Вот, кажется, и пробил час… Нет, конечно же, не влюбиться в нее, об этом не может быть и речи. Это даже смешно для него - влюбиться. Когда он дал присягу, с сантиментами было покончено навсегда. Но что-то он должен сделать теперь. Тем более что помочь ей - вполне в его власти ныне. Кто, если не он?
"- Как Ваше имя? - спросил он у нее.
- Маренн…"
Маренн, Мари…
- Господин оберштурмбаннфюрер, фрейлейн фон Блюхер на проводе…
- Что? - голос Рауха прервал его размышления.
- Анна фон Блюхер, герр оберштурмбаннфюрер…
- Не соединяй меня, Фриц, - поморщился Скорцени. - Скажи, что меня нет. И очень долго не будет.
Потом взглянув на адъютанта, с трудом скрывавшего удивление, попросил: - Оставь меня сейчас. Не соединяй ни с кем, кроме Шелленберга или Науйокса, и, разумеется, выше. Мне нужно побыть одному.
- Слушаюсь.
Дверь в приемную закрылась - Раух ушел. Сквозь сигаретный дым в глухой ночи десятилетней давности он снова и снова видел ее глаза того неуловимо-непостоянного, как морская рябь, цвета, который у нее на родине, в Южной Франции, моряки Марселя называют поэтичным словом "turquoise". Как помочь ей? Как вырвать ее у Мюллера?
Оберштурмбаннфюрер внимательно перечитал дело. Издерганный текучкой, следователь районного отделения гестапо, видимо, не хотел да и не имел времени досконально вникать в положение дел. На скорую руку он отработал донос и, не обнаружив прямых подтверждений виновности арестованной, воспользовался косвенным предлогом, так называемым "свидетельством доверенных лиц", а попросту - клеветой, и после нескольких ничего не прояснивших допросов, чтобы закрыть дело, добросовестно написал определение: "интернировать в лагерь до выяснения".
Естественно, что выяснять он ничего не собирался. Намека на неарийское происхождение родителей, а точнее, просто на неизвестное их происхождение, оказалось достаточно для того, чтобы никогда не возвращаться к этому делу.
"Мой отец был француз, а мать - австриячка…"
"Австриячка!?" - услышал оберштурмбаннфюрер свой изумленный вопрос.
Не просто австриячка, как открывается… А фон Габсбург! Выходит, генеалогия Маренн - безупречна. Ее арийское происхождение на самом деле, если бы гестапо составило себе труд вникнуть, могло бы удовлетворить самых искушенных из расоведов и вызвать зависть у большинства высокопоставленных деятелей рейха. Несомненно и то, что политическая борьба и убеждения Маркса вряд ли привлекали внимание талантливой ученицы Зигмунда Фрейда. Известно, что Фрейд не в почете среди марксистов, да у Маренн и без Карла Маркса наверняка хватало научных идей.
И скорее всего, именно на этом поприще она приобрела себе много завистников и недоброжелателей. Происками своих научных оппонентов, как выясняется, Мари Бонапарт и оказалась теперь в лагере, где едва не погибла.
Так, так. Казалось бы, решение очевидно. Оно напрашивается само собой. Маренн - известный, талантливый врач, хирург и психотерапевт, едва ли не единственный в Европе специалист в своей области. Ее руки нужны Германии, нужны германскому солдату.
Только один сомнительный момент: кто был ее муж, отец ее сына? Какой-то англичанин… Из какой семьи? Кто его родители? Кто родители ее приемной дочери? Почему сама Маренн сменила имя и что побудило ее покинуть Францию? Почему никто из родственников никогда не интересовался ее судьбой? Есть ли вообще у нее родственники? Ведь она знатных кровей, в родстве с королевскими фамилиями, и, будь у нее родственники, они давно уже могли бы, используя свои связи с германской аристократией и деловыми кругами, облегчить ее участь и помочь ей вернуться домой.
Но, судя по всему, во Франции, а тем более в остальной Европе никого не тревожит вопрос, куда исчезла и где находится в настоящий момент правнучка двух императоров. Что стоит за этим необъяснимым безмолвием? Деньги? Любовь? Быть может, она хотела исчезнуть сама. И. потому сменила свое громкое имя на никому не известное, каких тысячи, тем самым обрубив последние нити, связывавшие ее с прошлым?
Все это необходимо выяснить прежде, чем что-то предпринимать. У нее безусловно есть связи на Западе, это заинтересует Шелленберга. А он сумеет убедить Гиммлера. Но муж и дочка… Если там обнаружится хоть капля еврейской крови - тогда все станет значительно труднее. Рейхсфюрер по настоянию Шелленберга сделал исключение для нескольких евреев, и они числятся теперь сотрудниками Шестого управления - но то совершенно особые люди, нужные самому бригадефюреру. Захочет ли шеф внешней разведки ломать копья из-за Маренн? Как подготовить его?
- Штандартенфюрер Науйокс, - гауптштурмфюрер Раух снова отвлек Скорцени от его мыслей. Оберштурмбаннфюрер снял трубку:
- Как дела, Алик? - спросил сходу.
- Дела? - услышал он в трубке насмешливый голос Науйокса. - Дела - отлично. Мы с Ирмой уже полчаса сидим здесь в ресторане. Я, конечно, все понимаю, но кушать хочется. У Вас там что стряслось? Подвязка оторвалась? Пришиваете?
- Извини, Алик, - Скорцени только теперь вспомнил о запланированном ужине, - я сейчас приеду.
- Так можно заказывать, что ли?
- Можно. Но только для троих.
- Понятно, - откликнулся живо Алик. - То есть, конечно, ничего не понятно, но уточнять не буду - некогда. Есть хочется. Приедешь - расскажешь.
- Хорошо. Я выезжаю.
Скорцени положил трубку и вызвал адъютанта:
- Раух, зайди ко мне.
Когда адъютант вошел, оберштурмбаннфюрер указал ему на папку с делом Маренн, лежащую поверх прочих документов на его рабочем столе:
- Вот это мы пока что оставим у себя. Я положу в свой сейф, а ты уладь вопрос с Четвертым управлением. Более того, постарайся завтра с утра навести справки, что нам известно о французской аристократке Мари Бонапарт: где живет или жила, чем занимается, муж, дети, связи, одним словом, - любые подробности. Попробуй сделать это по возможности скрытно, не афишируя, особенно у Мюллера. Эта информация мне нужна для доклада Шелленбергу. И как можно скорее.
- Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер!
- И еще, - добавил Скорцени, подумав. - Сегодня же позвони Габелю и узнай, как провела ночь та американка, Ким Сэтерлэнд. На всякий случай напомни ему, что я не привык бросать обещания на ветер, даже если это касается заключенных. А особенно напомни коменданту о его карьере, о которой он так печется. Теперь она напрямую будет зависеть от состояния его заключенной. Все. Я еду ужинать. Сегодня вечером ты свободен. Только оставь дежурному телефон, где ты будешь находиться.
- Благодарю. Желаю хорошо провести время, герр оберштурмбаннфюрер, - Раух вытянулся и щелкнул каблуками. - Хайль Гитлер!
- Хайль!
* * *
Когда он вошел в расцвеченный огнями обеденный зал ресторана отеля "Кайзерхоф", зал был почти полон - завсегдатаи собрались и, сразу же отметив отсутствие Анны фон Блюхер, с удивлением провожали взглядами высокую статную фигуру оберштурмбаннфюрера, когда он, холодно кивая знакомым, прошел к столику у окна, где сидел его друг штандартенфюрер СС Альфред Науйокс со своей женой Ирмой Кох.
Увидев Скорцени, Науйокс, занятый креветками, небрежно кивнул ему:
- Садись. Тебе повезло - мы еще не все съели.
- Неужели, - усмехнулся Отто. - Что-то и мне оставили? Очень мило с вашей стороны, благодарю. Здравствуй, Ирма.
Голубоглазая блондинка Ирма Кох в длинном вечернем платье из черного гипюра с глубоким вырезом, скрытым пушистым мехом чернобурой лисы, приветливо улыбнулась оберштурмбаннфюреру и протянула тонкую, затянутую в кружевной манжет руку без украшений.
- Мне кажется, Отто, - сказала она негромко, - ты решил сегодня сделать нам с Аликом подарок: мы наконец-то имеем возможность спокойно поесть. Нам не нужно петь, как Марлен Дитрих, танцевать, как Марика Рекк, или считать штандарты под Ватерлоо, как фельдмаршал фон Блюхер. Просто почти как дома, в своем тесном кругу, - ее лучистые глаза смотрели на Скорцени с присущими ей добротой и нежностью. Черноватые тени, оставшиеся после недавнего приступа болезни, почти исчезли. На бледном лице едва тронутом румянами играла улыбка. Длинные белокурые волосы перехватывал на затылке черно-серебристый бант. Скорцени поцеловал руку Ирмы и сел рядом.
- Я рад видеть вас обоих. Признаться, я без вас соскучился.
- Однако ты не очень торопился увидеться, - Алик многозначительно взглянул на часы и, взяв бутылку шампанского, предложил: - Позвольте за Вами поухаживать, герр оберштурмбаннфюрер. Мы тут выпить решили как раз - за встречу.
- За встречу, так за встречу. Как ты себя чувствуешь, Ирма?
- Лучше, Отто, намного лучше, спасибо.
Ирма улыбнулась и, пригубив шампанское, с благодарностью взглянула на него поверх мерцающих граней бокала.
- Знаешь, - произнес он подчеркнуто равнодушно, - мне кажется, я нашел тебе врача. Теперь ты будешь чувствовать себя прекрасно.
- Кого это ты там нашел? - разделавшись с креветками, Алик принялся за рагу и, неторопливо разрезая сочное мясо, поинтересовался: - А расскажи-ка нам, Отто, что там произошло с нашей драгоценной Анной фон Блюхер. Мы только, можно сказать, сегодня досконально изучили маневр маршала Груши, за который нас обругали в прошлый раз. И надо же, какая неудача - не с кем поделиться знаниями…
- Тебе так не нравилась Анна?
- Ну, признаться, малоприятно постоянно слышать, что мы -люди низкого происхождения, не имеем должного образования, кругозора, опять же…
- Почему ты никогда не говорил мне об этом?
- А зачем я буду лезть в чужую жизнь? В конце концов, мы, слава Богу, только ужинаем вместе, но можем ведь и не ужинать. Вместе, я имею в виду… Хотя Анна фон Блюхер - еще не самый худший вариант. Прежние-то были почище…
- Кто?!
- Все эти твои, прости Господи… знаменитости. Я всегда говорил: надо попроще кого-нибудь брать, ну, секретарш. например, или связисток. И к делу ближе, и к телу…
- Но вот Ирма-то у тебя - не связистка, или я что-то упустил из ее биографии? - лукаво заметил ему Скорцени. - Но таких, как она, конечно, больше нет. Поэтому, наверное, я никак не могу ни на ком остановиться…
- Ты преувеличиваешь мои достоинства, Отто…
- Если бы мы не были знакомы много лет, я бы заподозрил тебя в неблаговидных намерениях, - притворно строго сдвинул брови Науйокс, - но, учитывая нашу старую дружбу, скрывать не стану: мне приятно это слышать, - и тут же вернулся к прежней теме: - Почему ты молчишь об Анне? Что с ней случилось? Она здорова? Или сегодня какая-нибудь годовщина у фельдмаршала фон Блюхера, - он едва сдержал насмешливую улыбку, - например, двести лет маневру маршала Груши?
- Анну ты больше не увидишь, - ответил Скорцени, - по крайней мере, за одним столом. Мы расстались с ней.
- Вот как? - Алик перестал жевать, но, подумав, заключил: - На самом деле, это хорошая новость. Как ты считаешь, Ирма? - взглянул он на жену. - А кто следующий? Есть уже кандидатки? Кстати, там у Вас в отделе, я заметил, - Алик понизил голос и наклонился к Скорцени, - есть одна, очень симпатичная, то ли Гретхен, то ли Лизхен. Советую обратить внимание.
- Я слышу, слышу, - остановила его Ирма, - не надо делать вид, что меня здесь нет. Вот как ты проводишь, оказывается, рабочее время - упрекнула она Алика, - оглядываешь молодых девушек в соседних отделах.
- Я только самую малость, дорогая, - виновато потупил взор Науйокс, - одним глазком…
- Не сомневаюсь в этом…
- Нам надо серьезно поговорить, Алик, - обратился к нему Скорцени, - ты должен помочь мне в одном деле.
- Раз должен - поможем, - кивнул Науйокс, снова принимаясь за рагу. - Рассказывай, я слушаю.
- Речь идет об одной женщине…
- Так… - Алик едва не поперхнулся, во всяком случае, сделал такой вид. - Я знал, что все здесь неспроста.