- Подожди, - остановил его Скорцени, - дослушай сначала. - Она очень талантлива и красива. Но положение ее весьма затруднительно.
- Почему? Ждет ребенка?
- Совсем не то…
- Послушай, не темни, - Науйокс искренне заинтересовался. - Где ты ее нашел?
- В концентрационном лагере.
- Ничего себе, - на лице Алика промелькнуло разочарование. - Надзирательница, что ли? Это не лучше Анны. Идейная, наверное.
- Она - заключенная, - ответил ему Скорцени. - В том самом лагере, куда я на днях ездил с инспекцией.
- Заключенная? - переспросил Алик озадаченно. - Действительно, положение. Еврейка?
- Нет. Отец ее - француз, мать - австриячка.
- За что посадили?
- Самое банальное - по доносу. Я смотрел сегодня дело. Ничего конкретного. Оставлено до выяснения - на доследование.
- Что же ты хочешь? - спросил Науйокс иронично и постучал пальцем по стенке бокала. - Мне кажется, я догадываюсь…
- Хочу вытащить ее оттуда. Доследовать-то можно по-разному, сам понимаешь.
- Пока не понимаю, - Алик перестал улыбаться. Он откинулся на спинку стула и внимательно смотрел на Скорцени. - А зачем все это нужно? Лишние хлопоты, я имею в виду. Она тебе понравилась? Тебе объяснить, как в таких случаях поступают с заключенными женского пола, если они приглянулись кому-либо из офицеров? Ты думаешь, их всех освобождают? - спросил он с насмешкой. - Ты меня удивляешь. Ирма, закрой уши, я сейчас ему доступно объясню, как в таких случаях поступать, если он не знает. Закрыла? Так вот: хочешь - едешь, делаешь свое дело, возвращаешься. Что еще? Можно перевести ее в лагерь поближе, чтобы не тратить попусту бензин и чтобы энтузиазм не иссяк по дороге.
- Это не тот случай, Алик, - поморщился с досадой Скорцени. - Здесь всё по-другому. Когда-то я знал эту женщину в Вене. Она известный ученый … Она молода. У нее глаза - как ядро фисташки…
- Ого! - воскликнул Алик удивленно. - По-моему, пора заказывать фисташковый пирог. А еще недавно он грозно высказывался против лирики в наших рядах. Ирма, ты слышала? Почти состоявшийся поэт. Что ж, такое положение вещей, конечно, в корне меняет дело, - заключил Науйокс, снова принимая шутливый тон. - Не то, что ты был с ней знаком прежде. Мало ли кто с кем был знаком… Но если ты всерьез решил освободить ее, то я могу сразу тебе сказать, чем это закончится - нас. всех посадят. Сначала тебя - к ней. А потом, чтобы вам было не скучно, не мучила ностальгия о старой дружбе и была возможность пообщаться с интеллигентными людьми на прогулке, посадят и нас с Ирмой за компанию. Не говоря уже о том, какой шум поднимет Мюллер - опять влезли в его епархию.
- Мне кажется, Алик, - Ирма тронула мужа за локоть, - если есть возможность помочь человеку, то почему не сделать этого? Надо помочь обязательно…
- По-твоему, я должен помогать всем, начиная с твоего парикмахера, которого преследует понос, а ему кажется, что ему подсыпали отравы английские шпионы и нашему управлению просто необходимо установить наблюдение в его салоне - фиксировать на фото, как он бегает в сортир, - Алик с укоризной взглянул на нее, - и обязательно, обязательно, - он подчеркнул с сарказмом, - доложить рейхсфюреру об этом. Иначе прически больше никогда не будет. Это же невозможно. Ирма, спустись на землю. Хорошо, так кто же она, эта твоя француженка, наполовину австриячка, - снова обратился он к Скорцени.
- Праправнучка Наполеона…
- С каждым часом не легче, - Алик шумно вздохнул. - Выходит, Ирма, мы с тобой не зря учили историю бонапартистских войн - она нам еще пригодится. Правнучку Блюхера мы поменяем на правнучку Бонапарта. В этом что-то есть, конечно… - он многозначительно усмехнулся и закурил сигарету.
- Она - дочь французского Маршала и австрийской принцессы, - уточнил Скорцени, - врач, хирург и психиатр. Она - тот человек, который наверняка поможет Ирме, Алик.
- Не дави на больное. А я то думаю, какого врача ты нашел? - покачал головой Алик, добавляя себе вина в бокал. - Оказывается, вот какого! Из лагеря - прекрасно. Ладно, - он прихлопнул ладонью по столу. - Все теперь прояснилось, кроме одного: чего ты хочешь конкретно? Освободить ее и отпустить в Париж - пусть там гуляет по Шамп-Элизе?
- Нет, я хочу, чтобы она осталась с нами. Как врач и ученый она нужна Германии.
- Вот уж дудки! - Алик отпил вина и в знак недоверия прищелкнул пальцами. - Уверен, что ничего не получится.
- Почему?
- Она не захочет остаться в Германии. Тем более сотрудничать с СД. Даже если ты трижды убедишь Шелленберга, Гиммлера и самого фюрера, представь, какое у нее к нам отношение после того, как она столько времени провела в заключении! Будем откровенны - там далеко не курорт. Она должна ненавидеть нашу форму. К тому же, раз она дочь Маршала и правнучка Бонапарта, - у таких обычно невероятно сильны патриотические чувства. Она боготворит Францию. Нет, я не верю, что она согласится. Впустую потраченные силы и время!
- Она может согласиться ради детей…
- У нее еще и дети! - Алик присвистнул и тут же извинился: - Прошу прощения…
- Да, у нее сын и приемная дочь. Ее муж, английский офицер, умер вскоре после окончания войны…
- Муж правнучки Бонапарта был простой английский офицер? - переспросил Науйокс. - Что-то не верится.
- Не думаю, что простой. Но если так - все выглядит очень странным, - согласился с ним Скорцени. - Я приказал Рауху проверить.
- Ну, посмотрим, что нам нароет Раух. Только, признаться, я все же не верю в эту затею, - повторил Науйокс скептически. - Единственное, что я знаю точно - так это, что отговаривать тебя бесполезно. Можешь, конечно, на меня рассчитывать. Скажешь, когда там нужно будет поддакнуть. А кстати, - вдруг улыбнулся он, - я представляю лицо Анны фон Блюхер, когда она узнает, на кого ты ее променял!
- О том, что женщина, которая сейчас находится в лагере, - принцесса Мари Бонапарт, знаем пока что только мы трое, - предупредил Скорцени и с предостережением взглянул на Ирму. - Мне известно, что тебя не надо обучать, как держать язык за зубами, потому я был откровенен, - Ирма кивнула головой, мол, все поняла. - Такой информацией не обладает даже комендант лагеря, в котором находится заключенная.
- Как это? - насторожился Науйокс. - Он что, не ведет картотеку? Кто же там работает, у Мюллера? Какие олухи?
- Эта женщина находится в лагере под чужим именем, - объяснил ему Скорцени, - Для коменданта и для всех прочих она - американка Ким Сэтерлэнд. И даже если она окажется с нами, она останется Ким Сэтерлэнд и будет продолжать числиться в лагере. Так будет лучше для нее, да и для нас - тоже. Единственный, кому я еще намереваюсь сообщить ее настоящее имя - это нашему шефу. Полагаю, Шелленберг сам решит, ставить ли ему в известность Гиммлера, или ограничиться только "американской" легендой, учитывая патологическую нелюбовь фюрера к Габсбургам.
- Что же, разумно, - поддержал оберштурмбаннфюрера Науйокс, и на этот раз - вполне серьезно.
* * *
Вздрогнув от холода, Маренн проснулась среди ночи. Она приподняла голову - кругом было тихо и темно. Стараясь не разбудить детей, она осторожно перевернулась на бок, подложив под голову ладонь. Глубокий сон, настойчиво одолевал ее.
Какое-то время она отчетливо слышала за стенами барака ленивые шаги часовых, а перед глазами мелькали электрические фонари на улицах Парижа, ледяное дыхание осени казалось ей освежающими брызгами фонтанов. Откуда-то издалека, наверное, из детства, ветер доносил запах цветущих каштанов.
Маренн устало сомкнула глаза. В который уже раз во сне к ней снова и снова приходили ее беспечные детские годы. Она видела Версальский дворец в Париже и строгую гувернантку-австриячку, учившую ее языкам, музыке и правилам этикета. Тщетно пыталась седовласая матрона привить своей непоседливой воспитаннице любовь к домашнему очагу, подготовить ее к семейной жизни, научить вязать, шить, ухаживать за детьми.
Мари скучала на ее занятиях. Куда больше ее вдохновляли грохот артиллерийской канонады и увитые лавровыми венками седые виски победителей в галерее Национальной славы. Она мечтала о сражениях, взахлеб читала о походах Бонапарта и гордилась тем, что ее двоюродным прадедом был сам великий император.
Воображение юной принцессы волновали "стендалевские мальчики", двадцатипятилетние генералы, озаренные солнцем романтические судьбы героев. Она укладывала волосы в прическу а-ля Жозефина Богарне, любила носить высокие сапоги со шпорами, свободные белые рубашки с жабо, как у знаменитого генерала Саша де Трая на картине в Доме инвалидов, и ненавидела длинные парадные платья с узкими лифами, которые стесняли движения и цеплялись при каждом повороте.
Ей нравилось скакать верхом в Булонском лесу или по бескрайним просторам Прованса, фехтовать шпагой и лежать в высокой душистой траве на берегу Роны, слушая пение цикад и смотреть в бездонное голубое небо, по которому плывут причудливые облака.
Она любила море и песок Марселя, гудки пароходов и приветственные крики моряков, легендарный Тулон и молодость Наполеона, клекот чаек перед дождем, обжигающий мистраль и умытые солнцем и влагой грозди черного прованского винограда. Старинные замки на берегах Луары, соборы Реймса и Авиньона, известняковые скалы Нормандии, баллады трубадуров и белоснежный плюмаж бонапартистских времен под парящим орлом на могиле Саша де Трая.
Тайком Маренн убегала из дома, и по названиям улиц и площадей столицы она изучала историю своей страны. Ее друзьями были парижские гавроши, разносчики газет и чистильщики обуви. Для них она не была принцессой, для них она была просто Мари и радовалась этому. Вместе они лазили по чердакам и подвалам старого города, оживляя в играх события недавно минувшей франко-прусской войны и мечтая о реванше вместе с побежденной страной, в играх всегда одерживали победу над пруссаками.
В беретах с надписью "Мститель" и "Неукротимый" они заново переживали капитуляцию Базена, вместе с солдатами Мак-Магона внимали слезам и словам маршала, учили наизусть стихи Ростана об Орленке, легендарном сыне Наполеона, плененном в Австрии, и перед скорбной статуей покоренного Страсбурга, покрытой траурным пеплом, клялись вновь высоко поднять "разбитый меч Франции".
Запыленные, с ободранными коленками и локтями, они пили воду из фонтанов у знаменитых стен Консьержери, где когда-то томилась в ожидании казни последняя французская королева, и на площади Конкорд перед Египетской колонной, где и столетие спустя ощущалось дыхание сорока веков, лежавших в пустыне перед французской армией.
С трепетом преклоняла Маренн колени перед гранитной вазой Мавзолея, на которой было написано только одно слово - "Наполеон", и в детских снах бессчетное количество раз сквозь огонь сражений и черный пороховой дым видела восходящее солнце Аустерлица и вместе с юным знаменосцем поднимала трехцветное знамя над армией победителей. Тогда она и слышать не хотела о своей второй родине, об Австрии, и напрочь отвергала все немецкое.
Отец снисходительно относился к ее проказам и защищал от нападок немецкой бонны. Зимой они жили в Версале, а летом уезжали на юг, в старинный замок де Лиль Адан, где когда-то далекий предок ее отца, маршал Франции, один из вождей гугенотов, находился в ссылке во время Варфоломеевской ночи.
Там много лет подряд, каждый год, Маренн ожидал ближайший друг ее детства, сын сельского учителя, Этьен Маду. Они вместе росли, гуляя по холмам, путаясь в листьях лозы и срывая ртом черно-синие ягоды винограда. Каждое утро на рассвете Этьен седлал лошадей. В малахитовой тени деревьев под летним дождем, промокшие насквозь, они скакали верхом, и солнечные лучи, едва пробивающиеся сквозь густую листву, золотили блестевшие от дождя черные гривы лошадей.
Они уезжали далеко и забирались высоко в горы, где на самой вершине под солнцем сияют вечные снега ледников, и, пробираясь по горной тропе, с похолодевшим от высоты сердцем, как завороженные смотрели вниз, в ущелье, где с грохотом неслись и падали в долину искристо-пенистые валы водопадов.
Лавандовые ковры стелились под их ногами, горные козлы изящными прыжками пересекали им путь, олени проносились в лесных чащах, хижины отшельников напоминали о благородных старцах, некогда выходивших из лесов навстречу королям с благой или печальной вестью.
Возвращаясь, они пили густое козье молоко на фермах, слышали лай собак, мычание идущих с пастбищ стад и ласковую дудку пастуха.
По вечерам в саду или на веранде, вдыхая напоенный травами и цветами воздух, под пение цикад и трели соловьев, в ярко-желтом свете огромной южной луны на черном небосводе, они читали вслух книги, мечтали и фантазировали.
Купаясь в море, они заплывали далеко, так что почти не видно было берега. Соленые голубые буруны порой накрывали их с головой, в прозрачной воде медузы парашютиками качались на волнах, дельфины подплывали доверчиво близко и разрешали погладить рукой их лоснящиеся спины.
Когда солнце садилось, бросая багряные отблески на синюю гладь неба и моря, они, сидя на берегу, слушали захватывающие рассказы рыбаков о дальних путешествиях, волшебных странах и морских чудовищах, о скрытых под водой пиратских сокровищах и привидениях Лазурного замка, стоящего в Средиземном море на черной базальтовой скале - последнем оплоте легендарных рыцарей ордена Храма.
Однажды, набравшись смелости, они даже посетили заброшенный замок и, захваченные штормом, провели ночь под мрачными сводами полуразрушенной обители, где окончили свою жизнь последние приверженцы Великого магистра.
Почудилось им, напуганным непогодой и темнотой, или на самом деле, в завываниях ветра в обвалившихся башнях они услышали проклятия и стоны умирающих людей, лязг оружия и кованых лат, а в бликах неровного света луны, пробивавшегося сквозь грозовые облака и скользившего через разбитые бойницы, увидели мелькание длинных плащей с крестами и падающие штандарты изгнанников Тампля.
Они выросли вместе, и она настолько привыкла к нему, что долго не обращала внимания, как со временем Этьен стал совсем по-другому относиться к ней. Однажды во время прогулки верхом, застигнутые ливнем врасплох, они спрятались под кроной развесистого дуба на берегу реки и, привязав лошадей, устало опустились на траву. Запыхавшись от быстрой езды, она запрокинула голову и со смехом ловила ртом дождевые капли, падающие с листьев. Они катились по лицу, путались в волосах, попадали в глаза.
Намокшая блузка прилипла к телу, плотно облегая плечи и рано сформировавшуюся грудь. Закинув руки за голову, Маренн трясла мокрыми волосами и не замечала, как потемневшими от нахлынувших чувств глазами он смотрел на ее обнаженные руки, тонкую талию и вздымающиеся от смеха плечи.
Когда он обнял ее, она замолчала. Его поцелуй обжег ее губы, его сильное, молодое тело впервые оказалось так близко, что она чувствовала каждое движение его напряженных мускулов. Он целовал ее шею, плечи, горячей рукой раздавил приколотую к блузке на груди гроздь черного винограда.
Потоки черно-красного сока, мешаясь с брызгами дождевой воды, текли по ее телу; вместе с поцелуями он пил этот сок с ее обнаженной груди. Солнечные зайчики прыгали по стволу, глянцево-зеленые листья дуба шелестели на теплом ветру, лошади жевали мокрую траву, стрекотали кузнечики, пьяняще пахла вербена…
Когда он расстегнул ее длинную юбку с разрезами по бокам для верховой езды и его руки заскользили по ягодицам, Маренн очнулась от оцепенения. Резким движением она оттолкнула Этьена от себя, застегнула юбку и испачканную виноградным соком блузку, поднялась, отвязала коня и, вставив ногу в стремя, молча села в седло. Он не окликнул ее. Она не оглянулась. И, дав коню шпоры, поскакала в дождь. Над лесом поднималась радуга. В тот день им обоим стало ясно, что детство кончилось. Вечером Маренн уехала в Париж.
Наступал июнь 1914 года. Выстрелом в Сараево началась Первая мировая война. Как когда-то в своих детских мечтах, Этьен Маду стал героем Франции. Командир эскадрильи французских истребителей на Сомме и Марне, в Пикардии и Фландрии, в знаменитой битве на реке Маас под Верденом, крылом к крылу с Гейнемером и Бишопом, он сражался против германских люфтваффе и в бою с эскадрильей "Рихтгофен", которой командовал капитан авиации Герман Геринг, сбил свой семидесятый самолет.
На глазах всей французской армии, перед строем почетного караула, она целовала его, возмужавшего и легендарного, под шевелящимся на ветру трехцветным полотнищем, когда за семьдесят сбитых самолетов генерал Фош вручал Этьену прославленный орден Почетного легиона. Для него оркестр играл "Марсельезу", а летящие шелковые полосы над головой символизировали саму Францию, которую он защищал: красный - ее мужество и гордость, белый - чистоту помыслов и постоянство, синий - правду и честь.