- Это уж ты сам объясняйся, - отказался Холодов, - а меня уволь.
- Ладно, - согласился Карабеков, - беру это дело на себя. Лезь наверх, испытаем машину на ходу.
Он повёл "студебеккер" бездорожьем, радуясь ровному, уверенному урчанию мотора и тому, как легко, казалось бы без малейших усилий преодолевает машина крутые бугры и глубокие колдобины, наполненные вязкой глинистой жижей. От удовольствия он даже замурлыкал себе под нос какую-то туркменскую песенку.
Возле линии немецких окопов Холодов застучал в крышу кабины, но Карабеков и сам уже увидел санинструктора Инну, махавшую им рукой.
- Тебя Мамедов прислал? - спросила она, заинресованно взглянув на немца, который сидел пригорюнясь.
- Какой такой Мамедов! Я сам к тебе ехал, сестричка! - с пафосом воскликнул Карабеков. - Садись, пожалуйста, прокачу с ветерком!
- Раненого в санроту отвезёшь, - суховато сказала Инна. - Она неподалёку за переездом дислоцируется.
- И его отвезу и тебя прокачу! - настаивал водитель.
- С ним пехотный саинструктор поедет - это их боец.
- Всем места хватит, Инна-джан, садись!
- Сестричка, а сестричка, у тебя от зубной боли этого самого… святой водички нет случаем? вступил в разговор улыбающийся Холодов.
Инна подняла на него усталые недоумевающие глаза.
- Что вы в самом деле как маленькие! Только увидите меня - сразу у вас зубы болеть начинают. Кончайте травить баланду, грузите раненого!
- Что-то совсем неприветлива ты сегодня, Инна-джан, - упрекнул её Карабеков.
- Не обижайтесь, пожалуйста, мальчики, - сказала она со вздохом. - Я так умаялась сегодня, что света белого не вижу. Не до. шуток мне…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
На обратном пути из санроты, оказавшейся вовсе не так уж и близко, как предполагала Инна, Карабеков попал в бесконечную колонну машин. Досадуя на себя задним числом, он сделал несколько попыток вырваться, но кюветы были круты и глубоки, обочины дороги разбиты так, что сам ЧТЗ мог увязнуть, поэтому все попытки окончились неудачей, пришлось тащиться на второй скорости,
Это вызвало досаду, тем более что мотор "студебеккера" работал отменно, машина сама просилась вперёд. С другой стороны, Карабекова не могла не радовать вся эта нескончаемая масса техники и людей. Это рождало уверенность, поднимало настроение, это говорило о гом, что если война кончится и не завтра, то во всяком случае кончится скоро и победно. Посматривая то на колонну, то на приунывшего Ганса, Карабеков пытался представить себе, как они вместе с капитаном, то есть теперь уже попросту с Акмамедом, возвращаются домой все в почёте и в орденах. У капитана их, конечно, побольше, но на то он и капитан, а Карабеков тоже не обойдён наградами. Здорово их встречать будут!
Они оба были из одного села. Точнее, Комеков учился в ашхабадском вузе, в селе жила только его мать, но это в общем-то существенного значения не имело, когда они встретились на фронте. В статном и высоком старшем лейтенанте, который принимал батарею, бывший колхозный тракторист Карабеков сразу же признал туркмена. Это было настолько неожиданно и радостно, что он чуть было не кинулся с объятиями и расспросами.
Обниматься, естественно, не пришлось, но поговорить поговорили. И когда выяснилось, что оба родом из одних и тех же мест, знают одних и тех же людей, между ними установились почти братские отношения. Карабеков был немного старше по возрасту, Комеков - старше по званию, однако ни то, ни другое не мешало им одинаково чувствовать, мечтать о будущем, когда кончится война и они вернутся в Туркмению, в свой родной аул Кеши. Девушки там ждут их не дождутся!
Оба не женаты. И тот и другой были неравнодушны к Инне. Но тут мнения их несколько расходились.
Карабеков относился к ней со смешанным чувством уважения и фамильярности, причём фамильярность носила не фривольный, а чисто товарищеский, иногда покровительственный характер. Ему пришёлся по душе уравновешенный, приветливый характер девушки, её заботливость к людям, умение стойко переносить все тяготы военной страды, стремление выкладываться на деле с полной отдачей. Таких людей Карабеков искренне уважал. Нравилось ему и то, что Инна не строит из себя кисейную недотрогу, мамину дочку, не чурается солдатской компании и солёной солдатской шутки, но всё это - до определённого предела. Если же кто-то злонамеренно пытался преступить этот предел, она не бежала с жалобами к начальству, а сама так давала от ворот поворот, что предприимчивый ухажор надолго терял интерес к лирической теме.
Карабеков и сам вначале по-солдатски грубовато попытался поухаживать за пригожей санинструкторшей. Но, как человек обстоятельный, после короткого и серьёзного разговора сразу же прекратил двусмысленные вольности. Отношения остались дружескими - и только. Однако, когда один на один ему приходилось думать об Инне и комбате, он не одобрял поведения своего земляка. Пара, они, конечно, приметная, подходящая со всех сторон, рассуждал сам с собой Карабеков, но ведь не собирается же он всерьёз жениться на ней, это совсем чокнутым надо быть, чтобы поступить так, когда столько прекрасных сельских девушек ждут с войны героев! Нет, ничего дурного он про Инну не скажет и другим не позволит сказать, однако жизнь есть жизнь, война есть война. Капитан тоже хорош, словно забыл, что робость да осторожность девушку украшают, а не джигита. Ходит и ходит вокруг неё, как петух вокруг чувала с зерном. Чего, спрашивается, ходит? Клюнул раз, клюнул другой - пошёл себе прочь сытым, а зерна в чувале и вовсе не убавилось.
К чести Карабекова, он этими мыслями не делился ни с кем. А когда ловил себя на мысли как бы со стороны, испытывал вину и чувствовал какую-то неловкость, словно у товарища из "энзэ" сухарь вытащил, либо сам себя обворовал. И за Инну обидно становилось: ей, что ли, после войны не хочется иметь собственную семью и детей? Её-то за что счастьем обходить? Она ведь стольким бойцам жизнь спасла, столько километров на коленках своих девичьих по земле под вражеским огнём проползла, что теперь сто лет должна ходить с гордо поднятой головой!
Словом, в данном вопросе у Карабекова ясности полной не имелось, скорее полный сумбур был. Но всё же хотелось ему в любой ситуации видеть своего земляка не мямлей, а скорым на решения, деловым, отважным, каким тот был в боевой обстановке. А как совместить это с желанием не обидеть Инну, он не знал, честно говоря, и не задумывался особенно над такой проблемой.
Колонна, в которую вклинился "студебеккер" Карабекова, проползла мимо лесопарка. Холодов углядел между редкими деревьями бойцов своего расчёта и затарабанил в кабину.
- Наши здесь, Карабек! Сворачивай направо!
Водитель подогнал машину к краю лесопарка, где возле разбитой, когда-то выкрашенной в голубой цвет веялки расположились бойцы расчёта.
- Привет, братья славяне! - весело поздоровался Холодов, будто отсутствовал на батарее не какой-либо час с лишним, а полных трое суток.
- Салют юным пионерам, - немедленно отозвался балагур Ромашкин. - Хорошая у тебя забава, Холодов, никак не можешь расстаться со своим фрицем. Ты не забудь мамаше отписать с подробностями, как героически брал пленного, а чтобы она поверила, мы всем расчётом письмо подпишем.
Бойцы весело засмеялись. Шутка на войне - большое дело, и Ромашкина ценили за неё, хотя балагурил он иной раз довольно язвительно. Впрочем, было у него уязвимое место, каким не преминул воспользоваться обиженный Холодов.
- Ты лучше расскажи, как рыбку ловил, рыбак! - отпарировал он.
Бойцы снова засмеялись. Однако смутить Ромашкина было не так-то просто.
- Ты, Холодов, сперва снаряд научись как следует подавать, а потом шути над орденоносными артиллеристами. Из-за твоей неповоротливости сегодня расчёт Руса…
Но тут Ромашкин сам понял, что хватил лишку, и поспешил поправиться:
- Десяти дней нет, как на батарее, а уже суёшься во все дырки. Это право, брат, заслужить надо. Как говорит наш просвещённый лейтенант Рожковской, что положено Юпитеру, то не положено быку.
- Брось, Ромашкин, издеваться над маленькими, - одёрнул его Карабеков, жестом усадив пленного и присаживаясь рядом с наводчиком. - Смотри, как тихо кругом, хорошо, душа радуется. Иной раз, братцы, на зло войне хочется посидеть спокойно, помечтать, поку-рить… Отсыпьте кто-нибудь на завёрточку - отдам, как только получу у старшины.
- На, кури, мечтатель, - Ромашкин бросил ему на колени кисет с махоркой. - С твоей образцовой машиной в самый раз только мечтам предаваться. Очень соответствует. Ты кури да убирай её в лес, не демаскируй огневую, а то с тобой домечтаешься до холмика с фанерной табличкой, когда фриц из миномёта жахнет.
- Тебе это не угрожает, Ромашкин, - не полез за словом в карман Карабеков, с наслаждением затягиваясь махорочным дымом. - Ты не от мины, ты от зубной боли помрёшь во цвете лет и сил.
- Это с какой стати?
- А с такой самой. Санинструктор сегодня сказала. Вам, говорит, ребята, всегда выделю при необходимости по стопке чистого медицинского спирта, а что касается этого симулянта Ромашкина, то надоел он мне хуже горькой редьки и не получит он у меня больше ни глотка, пусть, мол, благополучно помирает.
- Врёшь ты всё, Карабек, не могла этого Инна сказать.
- Зачем врать? Вон Холодов свидетель - спроси у него.
- Ты ещё фрица пленного в свидетели призови!
- А что? - отозвался водитель - Фриц мне "студебеккер" наладил что надо, работает, как часы.
- А часы - как трактор? - не удержался вновь и съязвил Ромашкин.
- Трактор - машина серьёзная, не тебе, брат, чета, - Карабеков покрутил на месте каблуком, вминая окурок в землю. - И немец мой - тоже башковитый парень.
- Оно и видать! - Ромашкин покосился на пленного. - Полный рот себе железных зубов вставил! Надеялся, наверное, что так легче будет землю нашу русскую кусать, да ошибся в расчётах. Нас ни железными, ни стальными зубами не возьмёшь.
- Немец немцу рознь, - подал голос пожилой артиллерист, дядя Матвей, как его уважительно звали в батарее; он удобно устроился, полулёжа на досках от веялки, и с добродушной снисходительностью слушал перепалку молодёжи.
- Все они гады, дядя Матвей, - не согласился Ромашкин. - Чего натворили на нашей земле - подумать страшно. Всю жизнь от них только войны да разорение людям идут. Давно пора начисто уничтожить всё это проклятое племя!
- Так-то оно так, да не всем этак, - урезонил артиллерист. - В германскую, в первую мировую то есть, шли мы с трёхдюймовками - повидал я всяких. И после, когда в плену у них был, в Германии, на фольварке у одного бауэра работал. Были, парень, среди них и волкулаки, конечно, звероподобные, которым одно удовольствие человека к земле гнуть да хапать побольше в свой амбар - амбары у них, брат, каменные, высоченные, как двухэтажный дом, в три жжёных кирпича сложенные. Да-а… А видел и других - своего брата хлебороба, рабочую кость, пролетариев немецких, которым, как и нам с тобой, мирная жизнь дороже всего.
- Так то когда было, дядя Матвей!
- Давно было, верно. А что ж, по-твоему, нынче у них каждый немец - Гитлер? Фюрер их - это фукал-ка, стручок червивый или вроде как бы чирей под мышкой - "сучье вымя" в народе такой чирей называется. А народ он и есть народ - русский, немецкий, турецкий и всякий иной, народ завсегда к земле радеет, за мир свои головы кладёт.
- Нам политрук рассказывал, что в гитлеровских концлагерях ужасть сколько немецких антифашистов томится, - заступился Холодов. - И ты, Ромашкин, был на этой беседе, ещё вопросы задавал политруку.
- Верно, сынок, - дядя Матвей, покряхтывая, поднялся, сел на доске, - верно, и нынче есть у них инакомыслящие, есть борцы за рабочую идею, иначе и быть не может. Оно и наш пленный, как глянуть, мог в застенке томиться, могли ему там свои же гитлеры зубы повыбивать. Всех немцев на одну колодку тянуть - последнее дело.
- На кол их натянуть, а не на колодку! - буркнул непримиримый Ромашкин.
Дядя Матвей покачал головой. Обстоятельно, не просыпая ни крошки махорки, набил "козью ножку", зачиркал кресалом, прикуривая. Немец с любопытством наблюдал за этой процедурой. Потом зашарил по карманам, вытащил зажигалку и протянул пожилому артиллеристу.
- Фойер, раухен… Дизэ презент!
- Не нужен мне твой брезент, - отказался дядя Матвей, - у нас свой огонёк есть, российский.
- Дал бы я ему такого огоньку, чтоб искры из глаз посыпались, - вновь взъерошился Ромашкин. - Хочешь, Карабек, умный совет получить?
- Девать некуда, - улыбнулся Карабеков, - у меня от твоих советов вещмешок распух, не завязывается. Где капитан?
- Позиции пошёл выбирать для других расчётов.
- А сержант?
- Мамедов? Тоже ушёл, проклиная и твою машину и тебя вместе с ней. Болтать, говорит, Карабеков горазд, мельницы языком вращает, а с паршивой машиной сладить не может. Очень ругался.
- Ничего, - сказал Карабеков, которому надоело препираться с неутомимым иа язык Ромашкиным, - ничего, сержант имеет право и поругать, и побить, если понадобится, он нынче геройски немецкий танк подбил.
- Предположим, танк этот подбил не Мамедов, а я! - самолюбиво возразил Ромашкин. - Но ты-то чего хвастаешь? Ты же сачковал, пока мы воевали, загорал в холодке в обнимку со своей коломбиной припадочной.
Задетый за живое, Карабеков собирался рубануть язве Ромашкину с плеча, чтобы тот почесался, но заметил приближающуюся к огневой группу бойцов с лопатами и среди них - комсорга Пашина. Сообразив, откуда они идут, Карабеков обратился к Холодову:
- Забирай, Холод-джан, немца и топайте в хозвзвод. Пусть там за ним часовой пока присмотрит, до прихода капитана… А ты, Ромашкин, ты у меня дождёшься как-нибудь доброго "привета", - пригрозил он.
- Каков привет, таков и ответ, - фыркнул боен.
- Посмотрим.
- Кто посмотрит, а кто и поглядит.
- О ч-чем вы тут? - спросил Пашин, слегка заикаясь.
Бойцы сложили на землю шанцевый инструмент, расположились на отдых.
- Выясняем с Карабековым, у кого из нас больше шансов на доппаёк, - ответил на вопрос комсорга Ромашкин с совершенно серьёзным лицом.
- Ромашкин свой язык в качестве дополнительного пайка предлагает, - подал реплику и Карабеков. - По-моему, несъедобно, как вы полагаете, товарищ старший сержант?
- Остроумничают ребята, шутят, - кивнул дядя Матвей.
- Все а-астроумные стали с лёгкой руки Р-ромашкина, - ответил Пашин. - Прямо не расчёт, а ц-циркачи… ч-чарли-чаплины. - Присев, помолчал и добавил: - П-похоронили ребят… жалко.
Бойцы примолкли, только сизый махорочный дымок вился в воздухе.
- Хорошие были джигиты, - нарушил молчание Карабеков,
Его поддержали:
- Самый лучший расчёт!
- И все молодые были у них…
- Смерть не разбирает, кто молодой, а кто старый.
- Нелепо погибли…
- По-очему нелепо? - Пашин поднял голову. - За Родину свои жизни отдали - разве это н-нелепо?
- Понятно что - за Родину, а всё же нелепо.
- Думай, что говоришь, Ромашкин! - строго сказал Пашин. - Так может только п-политически безграмотный человек сказать! Мы сюда на курорт пришли или в прятки и-играть? Каждый из нас готов и-на смерть во имя Родины! Или ты д-другого мнения?
- Третью войну уже ломаю, - вздохнул дядя Матвей. - Помирать, конечно, кому охота, а только обязаны мы победу добыть. Тут уж не приходится считаться да за чужую спину прятаться. Россия она завсегда грудью за людей стояла - и татаров с монголами на себя принимала, и пса-рыцаря, и турка била на Шипке. Нынче опять же все народы на нас надежду возлагают, потому как с фашистом справится только русский солдат.
- Советский солдат! - поправил Пашин. - Слыхал, Ромашкин?
- Ну слыхал! Чего ты на меня уставился? Не хуже других воюю, побольше тебя пороху нюхал! И слова мои не переиначивай: к тому сказал, что жаль погибать, не достигнув цели!
- Какая же у тебя цель, Р-ромашкин?
- Общая у нас цель, Пашин, так я понимаю! Раздолбать фашиста в его берлинском логове - вот какая у меня цель! Ясно?
- А т-ты не кричи, Ромашкин, - миролюбиво остановил комсорг. - Криком не д-доказывают.
- Делом я доказываю, Пашин, а не криком! Понял?
- Ну, и хо-орошо, ну и молодец, - успокаивал, - и п-психовать не надо.
- Памятник хоть приличный поставили над могилкой? - спросил дядя Матвей.
- Звезду пока прибили, - ответил Пашин, - слов п-подходящих не нашлось.
- Искать их не надо! - буркнул успокоившийся Ромашкин. - Просто написать: "Солдаты Родины".
Подошёл повар, который собирал дрова для кухни, и некоторое время прислушивался к разговору батарейцев.
- Если бы мне разрешили, я по-другому бы написал. Чтобы звучало это как заповедь людям, которые придут сюда через десять, пятьдесят, через сто лет.
- Считай, что разрешили, - согласился Ромашкин. - Ну-ка?
Повар поднял глаза вверх, пошевелил губами.
- Я бы написал так: "Сын мой, дочь моя! За счастье ваше, за свободу Отчизны мы свои молодые жизни отдали. Помните нас и берегите Родину!"
- Всё? - осведомился Ромашкин.
- Всё. Разве плохо?
Ромашкин ехидно сощурился.
- У нас, братцы, оказывается, не повар! У нас при кухне настоящий живой поэт - целую надгробную поэму сочинил за одну минуту!
- Этим не шутят! - вспыхнул Карабеков. - Это… это святыня! Это - как знамя боевое!
- Да, - негромко, словно сам с собой, подтвердил комсорг - есть вещи, шутить которыми постыдно и грешно. Их не объясняют, их сердцем ч-чувствуют.
Ромашкин издал неопределённый звук, обвёл глазами товарищей, потупился и молча закурил. А в памяти Карабекова всплыли прекрасные строчки стихов Махтумкули о чести и доблести джигита, сложившего свою голову за отчий край. Они очень подошли бы на могилу русановцам. Шофёр уже хотел произнести вслух эти слова, но подумал, что по-туркменски их никто не поймёт, а перевести на русский язык он не мог - они тускнели, теряли свою звонкую силу и даже смысл. Поэтому Карабеков смолчал и лишь ещё раз повторил стихи мысленно…
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Землянка, которую сноровистый ординарец Мирошниченко определил для командного пункта, была добротной, просторной и тёплой. Гитлеровцы, весьма заботящиеся о безопасности собственной персоны, соорудили над ней четыре наката толстенных брёвен, стены были аккуратно обшиты досками, вдоль стен - такие же аккуратные дощатые нары. Стоял здесь небольшой, с гнутыми ножками, под зелёным сукном ломберный столик, два венских стула и даже трюмо в полный рост. Всё это, видимо, было притащено сюда из красного уголка МТС.
В сторонке возились два связиста из взвода управления. Они стучали поочерёдно по штырю заземления, вгоняя его в плотно утрамбованный пол землянки, шумно продували микротелефонную трубку, скороговоркой бормотали в микрофон: "Роза! Роза, я Гвоздика… Как слышишь?"
- Связь с полком есть? - спросил Комеков.
- Сейчас будет, товарищ капитан! - отозвался старший из них и приказал напарнику: - Бегом по линии, Вано, - замыкание где-то!.. Сейчас наладим, товарищ капитан…
- Налаживайте побыстрее. Да дверь приоткройте, а то натопили как в бане, не продохнуть!