Сняла Рита свою шинель, села на нары рядом с Максимом - матросы сразу же засобирались, им сразу же потребовалось срочно сходить по каким-то своим делам. И опустела землянка. Теперь только Максим, Рита и теплая печурка оставались в ней.
- Что случилось, Максим? - как только вышел последний несколько замешкавшийся матрос, спросила Рита.
Максим верил ей, уже несколько раз имел возможность убедиться, что она умеет молчать, но все равно предпочел ответить уклончиво:
- Так, мелочи разные.
Рита не обиделась, хотя и поняла, что он убежал от дружеского разговора, во время которого обязательно обнажается самое наболевшее: за годы жизни с отцом уже знала (и считала это правильным), что далеко не все служебное следует рассказывать даже самому близкому человеку. И только внимательно и сочувствующе взглянула на осунувшееся лицо Максима.
Какое-то время посидели молча, потом Рита сказала:
- А у меня нашелся папка… Вернее, он нашел меня.
- Что ж, как принято говорить, примите мои поздравления.
- Максим! - с негодованием вырвалось у Риты.
Он вздрогнул, сначала удивленно посмотрел на нее, потом осторожно обнял за плечи, привлек к себе и сказал так проникновенно, как еще ни разу с ней не говорил:
- Прости, Ритка. У меня сейчас в душе такое творится… А про твоего папку, что он здесь служит, случайно узнал позавчера.
- Как ты мог узнать про него, если даже фамилии моей не знаешь, - попробовала Рита защититься от нежности к Максиму, которая, казалось, вот-вот окончательно захлестнет ее.
Рита ошибалась, думая так: все возможное, что касалось ее, Максим постарался узнать сразу, как только стал лейтенантом. Но сейчас откровенно не ответил на ее упрек, попытался отшутиться:
- О вас, уважаемая Маргарита Ивановна, я многое знаю. И при подходящем случае прошу поведать об этом; подполковнику Нестерову Ивану Порфирьевичу. Надеюсь, знаете такового?
Какое-то время они, прижавшись друг к другу, еще посидели молча, затем Рита, даже не шелохнувшись, то ли сказала, то ли спросила:
- Так я пошла.
- Проводить?
- Зачем? Здесь же рядом.
"Рядом" - почти восемь километров, где ни одна попутная машина тебя не подхватит. Но ведь по своей территории ей предстояло идти. Да и подумать, одному основательно подумать ему, Максиму, требовалось: как ни храбрись, а не дай бог, чтобы фашисты пронюхали про норму на снаряды…
Но и теперь Рита ушла не сразу; она еще пришила к его кителю чистый подворотничок, который принесла сегодня, еще проверила, крепко ли держатся пуговицы на шинели Максима. Проделала все это молча, сосредоточенно. Будто он сам был бессилен и подворотничок сменить, и за пуговицами доглядеть.
Наконец Рита все же ушла. Угли в печурке давно превратились в невесомый пепел, который почти весь вылетел в трубу, а он все сидел и думал. Однако в голову только, и пришло, что с этого часа каждый выстрел и вовсе должен быть в цель, что в поиске патронов следует обшарить нейтральную полосу, где и сейчас лежат убитые не только недавно, но и в прошлом месяце: может, у кого из них в подсумках завалялись патроны?
Правда, мелькнула и еще идея, что сравнительно недалеко имеется армейский склад, где ящики с патронами высятся штабелями: дескать, никто и не заметит, если их чуток поубавится. Он безжалостно похоронил ее: вдруг это последний резерв здешнего командования?
2
Жесточайшую норму на снаряды установило командование. И неизвестно, надолго ли. Но в жизни взвода, казалось, ничего не изменилось: по-прежнему два очередных дежурных, когда наступал их час, уходили в окопы, чтобы наблюдать за врагом и в случае опасности своевременно известить о ней товарищей; по-прежнему остальные отсиживались в землянке, судача о жизни вообще и скупо подбрасывая в печурку щепочки, не топили ее, а только подтапливали. Однако подсумки и даже карманы шинелей всех убитых - и наших, и чужих, - оказавшихся на ничьей земле, тщательно проверили уже в ближайшие две ночи. Без приказания, по собственной инициативе. Сколько изъяли патронов - об этом ему, командиру взвода, не доложили, и он понял, что это своеобразная матросская хитрость, так сказать, их личный резерв, который они пустят в дело в самый нужный момент. Почему таятся от него? Может быть, сюрприз хотят преподнести. Скорее всего, так. Но не исключено и другое: чтобы он, командир, и сам выколачивал патроны, законными путями выколачивал, считая, что положение с ними критическое.
И он сделал вид, будто не заметил, словно и не задумывался ни разу: а почему те убитые вдруг в иных позах лежат?
Но когда в самом дальнем от двери углу землянки появилось шесть ящиков с винтовочными патронами, он встревожился (неужели решились на кражу у соседей?) и, собрав взвод, прямо спросил, как это понимать. Ожидал, что матросы начнут лепетать про случай, который навел их на это богатство, однако мичман Мехоношин ответил без промедления и с чувством собственной правоты:
- Эти патроны, товарищ лейтенант, можно сказать, наша личная собственность, на собственные хлебные пайки выменянная.
- Как так - выменянная? У кого выменянная?
- Или думаете, в кольце блокады весь народ с одинаковой душевной закалкой оказался? Здесь и сволочи встречаются…
И опять мысли, мысли. Первая, родившаяся сразу, - того сукина сына следует немедленно разоблачить, отдать под суд военного трибунала! За то, что незаконно и хищнически наживается на народной беде! И тут же в голову приходит другое: а удастся ли сейчас убедительно доказать это? Ведь эти патроны наверняка нигде не числятся, ни по одной приходной ведомости у того подлеца не проходят. Значит, если его сграбастают и начнут строгий спрос, он смело отрапортует, что подобрал бесхозное имущество, еще думал, куда его деть, а тут матросня и заявилась, пристала с ножом к горлу: "Продай!" Ну и отдал. А что хлеб за них взял… Виноват, конечно. Только кому охота от голода пухнуть? И еще добавит: или ему не надо быть в силе, чтобы отпор фашистам дать, если опять попрут?
И Максим, чувствуя, что у него нет сил сердиться на матросов, спрашивает единственное;
- Почему же вы, черти соленые, меня обошли, когда эту мену затеяли?
- А разве положено командиру знать, что его бойцы свои хлебные пайки кому-то отдают? - нахмурился Мехоношин.
- И вообще эти патроны найдены нами, и точка! - вклинился в разговор Василий.
И тогда Максим сказал сравнительно миролюбиво, чтобы еще больше не накалять атмосферу:
- Ладно, пока хрен с ним, с тем подлюгой. До поры до времени забуду о нем. Но так и знайте: как только станет полегче общая обстановка на фронте, как только появится у меня время капитально этим делом заняться, дружба моя с вами врозь пойдет, если того подонка мне не покажете. Договорились?
- Слово даю, лично покажу, - охотно заверил Василий, прозванный товарищами Одуванчиком за постоянную солнечность в голубых глазах, за то, что, знакомясь с девушками, неизменно говорил: "Вася - сын собственных родителей. Когда полюбите, можно и просто - Василек".
Сказал это Одуванчик, преданно глядя в глаза лейтенанта, а тот сразу вспомнил то, что случилось на третий или четвертый день его командования взводом. Тогда в одной из деревень, через которую им довелось отступать, какая-то женщина, плача скорее от обиды, чем от негодования, поведала им, что совсем недавно здесь были двое вроде бы наших солдат, что они не только у нее, а и у всех прочих односельчан рылись в комодах, сундуках и ларцах; взяли они что-то у других или нет - этого она не может утверждать, но у нее не стало золотого колечка, того самого, которое муж, как память о себе, оставил ей, уходя на эту кровавую войну: дескать, если не вернусь с полей сражений, вручи тому, кто мужем нашей дочери станет.
Одуванчика и еще пять матросов послал тогда он, лейтенант Малых, в погоню за теми двумя, наказав искать взвод на новом рубеже обороны, указанном командованием. Матросы приказ его выполнили: поймали мародеров, сводили в деревню на опознание, вернули хозяевам украденное у них и лишь потом доставили негодяев во взвод, чтобы командир решил их судьбу. Он, Максим, чтобы все по закону было, чтобы трибунал вынес свой приговор, велел тех бандитов доставить в штаб бригады.
Минуло с час - вернулись матросы. Он, конечно, спросил, почему так быстро. И тогда, точно так же солнечно глядя в его глаза, Одуванчик доложил, что тех двух они с рук на руки передали солдатам, которые по срочному делу спешили как раз туда, где располагался трибунал. А уже завтра, когда пришлось снова отступать под ударами фашистов, случилось так, что он, Максим, увидел тела тех мародеров, продырявленные автоматными очередями. Разумеется, грозой обрушился на Одуванчика и его товарищей, всеми земными карами грозил, но те незыблемо стояли на своем: с рук на руки передали этих неизвестным солдатам и во взвод немедленно вернулись, так откуда им знать, что потом, после их ухода, здесь произошло?
Значит, и этому сукину сыну матросы уже вынесли приговор…
А поздним вечером, когда в трубе печурки противно выл разгулявшийся ветер и земля вздрагивала от ударов волн, накатывающихся на берег, когда все обалдели от долгого молчания и своих бесконечных дум о доме и семье, кто-то и сказал мечтательно:
- Эх, сейчас бы на родную коробочку…
Прозвучал этот своеобразный крик матросского сердца - заговорили все, и каждый обязательно о своем корабле, расхваливая его, приписывая ему такие тактико-технические данные, какими он не обладал и в лучшие свои годы. Другие запросто могли одернуть завравшегося, но они терпеливо выслушивали его до конца, чтобы потом немедленно заявить:
- А у нашего красавца…
Даже он, Максим, взгрустнув о недавнем прошлом, вспомнил свое училище. И его классы, лаборатории, где осваивал морскую науку, строгость распорядка дня и даже то, что на подготовку к очередному экзамену всегда давалось поразительно мало времени: максимум - трое суток! Причем не вздумай вставать до общего подъема или хотя бы на часок задержаться после отбоя! А если ты именно в эти дни попадешь в караул да еще гарнизонный? Все равно никаких поблажек…
Тогда это возмущало, случалось, истолковывалось исключительно как равнодушие командования к страдальцам-курсантам, к их нуждам и даже бедам. Помнится, когда было решено впервые отметить День Военно-Морского Флота, их курс, сдававший очередные экзамены, в полном составе был включен командованием в подготовку к празднику: одни под руководством специальных инструкторов разучивали показательные вольные упражнения, другие готовились к шлюпочным гонкам, к участию в десанте, которому предстояло штурмовать Петропавловскую крепость. Да разве сейчас вспомнишь все, что понавыдумывало начальство, чтобы не просто порадовать, а удивить, восхитить ленинградцев? И курсанты, которым казалось, что в таких условиях уж эти-то экзамены они обязательно завалят, решили к начальнику училища обратиться с просьбой хотя бы на день продлить подготовку. Тот принял их, внимательно выслушал, изредка одобрительно кивая, а потом сказал:
- Запомните на всю свою дальнейшую жизнь: для сдачи экзамена еще успешнее курсанту, как и студенту, всегда не хватает только одного дня.
И кивком отпустил их. Они ушли, конечно, не проронив в ответ и слова. Зато как раскричались в кубриках! Не тогда ли и было пущено кем-то: "Начальство для того и выдумано, чтобы курсант за все годы учебы ни разу свободно не вздохнул"?
Между прочим, тот экзамен они сдали, как обычно, успешно. Почему? Ведь времени на подготовку к нему оставалось, действительно, всего ничего? Видимо, в каждом человеке есть какие-то скрытые даже от него резервы, которые помимо его воли и бросаются в бой в самый критический момент. Это так же верно, как и то, что у каждого матроса за время его службы на корабле наверняка были и тяжелые, неприятные минуты, когда он, как говорится, был готов завопить в полный голос: "Мама!" Почему же сейчас вспоминается только хорошее? Почему сейчас даже о самом трудном моменте из прошлой жизни вспоминается прежде всего с юморком?
На эти вопросы Максим не успел найти ответов, ход его мыслей прервал звонкий голос Одуванчика:
- Братва, а что, если мы сейчас накатаем письмище? Самому товарищу Сталину? Так и так, мод, товарищ Сталин, мы, моряки-балтийцы, оказавшиеся на сухопутье, просим вернуть нас на родные корабли?
Его предложение встретили долгим молчанием раздумья. Потом мичман Мехоношин осуждающе заметил:
- Понимаешь, мне тон твоего письма не нравится. Будто на законном основании ты с сухопутного фронта дезертировать вознамерился.
- Ты что, очумел? - обиделся Одуванчик.
Мичман не успел ответить: теперь реплики - краткие и пространные, спокойные, дружеские и злые, ядовитые - посыпались отовсюду. Разные по тону были они, но суть всех сводилась к одному: матроса ничем не напугаешь, он, если Родине надо, через что угодно прорвется! А отсюда и писать то письмо надо примерно так:
"Мы, моряки, сейчас воюем на сухопутье, сейчас мы грудью своей защищаем Ленинград. Мы и впредь будем насмерть стоять на тех рубежах, какие нам укажут командиры.
Но все равно просим учесть наше желание: когда можно будет, дать нам возможность воевать на кораблях".
Сочиняли это письмо коллективно, ожесточенно споря из-за каждого слова, и лишь потом спросили у лейтенанта:
- Ну как, подходяще?
- Толково написано, - искренне ответил тот. - Только нужно ли сразу в Москву обращаться? Может быть, лучше по команде пойти?
- Если с командира роты начнем, то лишь к морковкину заговенью своего добьемся, - негодующе фыркнул Одуванчик.
- Я имел в виду не командира роты, батальона или даже бригады: они не в силах решить этот вопрос. Мне кажется, письмо надо адресовать товарищу Жданову. Что ни говорите, а сейчас наша судьба во многом и прежде всего от его мнения зависит.
Возражающих не нашлось, и письмо, внеся исправления, аккуратно переписали. И тут снова заспорили. Одни доказывали, что под письмом нужно просто поставить: "Моряки-балтийцы", а другие требовали, чтобы обязательно стояла фамилия каждого.
Спор решать выпало опять лейтенанту:
- Я бы обязательно поставил свою фамилию. Без фамилий ваше письмо на анонимку смахивает.
- Почему это - ваше письмо? Или вы его подписывать не будете? - вцепился Одуванчик.
Максим только глянул на него, осуждая за поспешность вывода, взял ручку и чуть ниже текста письма вывел свое звание, фамилию, имя и отчество.
3
Максим подписал письмо первым и вроде бы без малейших колебаний. На самом же деле ему очень не хотелось это делать. И только потому, что упорно казалось: его невольная задержка в пути, когда он со стажировки был отозван в Ленинград, его кратковременное пребывание на территории, занятой врагом, командованию бригады крепко запали в память, вызвали, может быть, и незначительные, но сомнения в искренности его патриотизма. Что заставляло так думать? Вот уже почти два месяца он командует взводом (вроде бы не хуже других), во многих боях участвовал, не прячась за спины матросов, но еще ни разу командованием батальона не была произнесена его фамилия, хотя бы даже в таком сочетании: "Взвод лейтенанта Малых"; его взвод - единственный в батальоне! - именовался исключительно по тактическому номеру. О чем это говорит?
Ладно, допустим, один этот факт еще не доказательство. Тогда позвольте спросить: а почему командир роты, как только фашисты начинают активничать, немедленно звонит к нему, спрашивает, не нужна ли ему помощь? Таким тоном спрашивает, будто у него в резерве не пять связных, а минимум батальон, который изнывает от безделья!
Если он, Максим, пользуется полным доверием командования, то почему все его ходатайства о награждении матросов остаются без ответа? Нет, не обязательно положительного, а самого простого. Допустим: "Сообщаем, что матрос такой-то за подвиг, совершенный им, будет отмечен несколько позднее".
Да что там говорить про правительственные награды, если за все время кровавых боев ни один из его матросов не получил самой обыкновенной благодарности хотя бы от командира роты!
Как ошибочно считал Максим, все это было свидетельством того, что к нему все еще присматривались, все еще особо придирчиво оценивали каждое его действие, каждое слово.
Долгущими осенними днями, когда фашисты, прячась от нудного и холодного дождя, отсиживались по своим землянкам, безжалостно терзая губные гармошки, аккордеоны и патефоны, он не раз подумал о том, что его проверка в Особом отделе так быстро и успешно завершилась лишь потому, что перешли они фронт в полосе обороны именно этой бригады морской пехоты, где каждый командир взвода - недавний однокашник по училищу; все они, конечно, сразу же и опознали, и аттестовали его с самой лучшей стороны.
А если ему, лейтенанту, нет полного доверия, то не повредит ли матросам то, что он тоже подписал письмо? Да еще первым? Не посчитают ли это сговором, не решат ли, что письмо родилось в результате подсказки его, лейтенанта Малых, и преследует лишь одну цель: прячась за просьбу дать матросам возможность воевать на кораблях, посеять среди них недовольство своим сегодняшним положением? Не ударит ли кому в голову, что это письмо породит ослабление боеспособности взвода?
Своими сомнениями он не имел права делиться с матросами, поэтому внешне решительно и поставил свою подпись под письмом.
Письмо унесла Рита, которая по делам службы довольно часто бывала в Ленинграде. Унесла прямо в Смольный. Значит, сейчас оно уже изучается, если не самим товарищем Ждановым, то кем-то другим, пользующимся его доверием.
А пока для него, лейтенанта Малых, дни шли однообразно, серой и тревожной чередой. Норму на патроны еще не ввели, но до сих пор не отменили и ограничения на снаряды; теперь наши пушки больше молчали. Случалось, иная батарея неделю молчала, словно и не было ее здесь вовсе, чтобы вдруг, когда фашисты, окончательно обнаглев, начинали позади своих окопов бродить почти толпами, обрушивать на них несколько яростных залпов. И вновь замолкала надолго.
А в городе, как рассказывала Рита, блокада еще чувствительнее: уже не спешат, еле бредут по улицам люди - усохшие и постаревшие за эти почти два месяца блокады.
Да, уже почти два месяца Ленинград в блокаде. И сколько еще будет продолжаться она?..
Сегодня на промерзшую землю - наконец-то! - лег снег. Не однодневкой-гастролером, а хозяином до весны. Сразу светлее стало вокруг. И трупы, которые костенели на ничьей земле, теперь не так мозолят глаза, не порождают непотребных мыслей о быстротечности жизни человека.
Снег хорош еще и тем, что на нем пока каждый след отчетливо виден. Значит, наблюдатели сразу заметят и доложат, если фашисты сползают на ничью землю.
Ничего веселого, радостного не было в мыслях лейтенанта Малых за эти долгие, однообразные дни. И вдруг телефонный звонок из штаба батальона:
- Малых? К тебе вышел комиссар. Понял? Комиссар бригады! Встреть, как полагается.
Встреть, как полагается… В доброе, мирное время он, лейтенант Малых, объявил бы сейчас аврал, потом приказал бы матросам переодеться в то, что поновее. А сейчас он только и сказал никому конкретно:
- Из землянки не отлучаться. Полковой комиссар вот-вот будет.
Сказал это спокойно, вроде бы даже равнодушно, а у самого сердце екало, подсказывало: "Наверняка по поводу того нашего письма…"