Вольф в своем кабинете внимательно изучает какие-то документы. Звучит тихая музыка. Неслышно входит Крюгер.
- Краков на проводе, группенфюрер.
- Занге?.. Хайль Гитлер! Как идет эвакуация?.. Все ликвидировать, всех… Тебе что, мало шлепков за последнюю партию продукции? Пришли мне материалы обо всех, кто посещал особую зону "Величка"… И копии их удостоверений. - Вольф кладет трубку, устало вытирает глаза. - Крюгер, доставьте мне личные дела всех членов комиссий, которые проверяли особую зону "Величка" и лагерь "Дора".
- Слушаюсь.
- И смените пластинку. Вы что, оглохли?
Пластинка давно шипела. Крюгер подошел к окну, отодвинул портьеру н сменил на проигрывателе пластинку. Все нарастая, зазвучала вагнеровская увертюра к "Тангейзеру"…
В вагоне берлинского метро битком. Среди усталой публики, серой и молчаливой, за специальной перегородкой - несколько простых украинских женщин в платочках, с нашивками "Ост" на стареньких пальто. Но глаза и лица у них веселей, чем у немцев.
У самых дверей - инженер Кюнль. Он явно нервничает. Смотрит в стекло, где отражаются пассажиры, не наблюдает ли кто за ним. Поезд замедляет ход. Кюнль поправляет шляпу, надвигает ее на глаза…
Толпа выносит Кюнля из метро на улицу. И здесь он замечает Карасева в форме майора вермахта, стоящего около газетного киоска. Встретившись взглядом с Кюнлем, Карасев поворачивается и идет не спеша по улице. Переходит на другую сторону. Оборачивается: за Кюнлем, кажется, нет наблюдения.
Карасев подходит к остановке трамвая. Кюнль останавливается. Кроме них здесь только пожилая женщина с ребенком.
Подходит трамвай. Пропустив Кюнля вперед, Карасев прыгает на подножку, когда трамвай уже трогается.
Карасев и Кюнль стоят рядом на пустой площадке трамвая. Оба смотрят на убегающие назад рельсы.
- Простите, что потревожил вас, но есть несколько неотложных вопросов… Какие еще заводы кроме заводов Льежа производят жидкий кислород? Запомнили? Это несложно. И второе: из каких лагерей по преимуществу направляют рабочую силу в "Дору"?
- Это очень трудно, но я постараюсь, - вяло отзывается Кюнль.
- Счастливо…
Осень. Небольшое кафе на берегу озера в предместье Берлина. Пустынно. Неподалеку останавливается машина Карасева.
За никелированной стойкой дремлет толстуха, на секунду приоткрывает глаза, равнодушно смотрит на Карасева.
Он сел у окна. Из подсобного помещения вышла Гелена.
- Пиво и монетку для автомата.
Гелена порылась в кармашке фартука, бросила на стол монетку и направилась к стойке.
Карасев пошел к телефону.
Вернувшись, сказал подошедшей Гелене:
- У вас никогда не болели зубы, фрейлейн Гелена?
- Нет, слава богу. Пожалуйста: все тридцать два целехоньки, один к одному…
- Как это ни печально, но вам придется пойти к зубному. Фридрихштрассе, 10. Частная клиника доктора Фрибе. - И добавляет тихо: - Передать на словах… К Млынскому из Москвы прибывает инженер-подполковник фон Бютцов. Необходимо устроить его на строительство объектов особого лагеря "Дора" в Нордхаузене. Запомнила? Это несложно…
На краю лесной поляны стоят повозки. Зябко кутается в шинель Ирина Петровна. Рядом молчит Млынский. Покашливает Ерофеев.
- Запаздывает, - говорит подошедший Хват, тревожно поглядывая на светлеющее небо.
Наконец послышался ровный гул мотора. Бойцы побежали вдоль поляны, зажигая сложенные заранее кучи хвороста. Костры четко обозначили посадочную полосу.
Самолет коснулся земли колесами на краю поляны и побежал, поднимая пыль и сухие осенние листья…
Первым, плотно затягивая пояс кожаного пальто, из самолета вышел Семиренко. Млынский даже растерялся от неожиданности.
- Ну здравствуй, Иван Петрович. - Семиренко обнял Млынского и трижды расцеловал. - Не ожидал?
- Нет… Здесь никак не думал встретиться…
- А я вот прилетел. Здравствуй, крестница, - обнял Семиренко Ирину Петровну. Затем - Хвата. - Здорово, подполковник.
- Майор, товарищ секретарь… - смутился Хват.
- Подполковник, мне лучше знать. Тем более что я уже не секретарь обкома, а бери, брат, выше…
- Ну да? - сказал Млынский.
- Вот тебе и "ну да"… Здорово, Ерофеич! Живой?
- А что мне сделается.
- Рад снова видеть тебя.
- Я тоже…
Тем временем по трапу самолета спустились высокий подполковник и смуглый майор с узкими медицинскими погонами.
- Подполковник Канин Федор Федорович, - представил Семиренко. - Твой новый заместитель по политической части… Майор Инаури Зураб. Назначен к тебе командиром медсанроты… А тебя, красавица, - Семиренко обнял за плечи Ирину Петровну, - заберу с собой. Хватит, отвоевалась… Тут еще к тебе несколько специалистов. - Семиренко указал Млынскому на группу людей, которые выгружали из самолета какие-то ящики под присмотром Озерова и Шумского.
Последним по трапу сошел высокий подтянутый человек в офицерской шинели без погон и в шапке-ушанке.
Четко подошел к Млынскому; щелкнув каблуками, отдал честь и доложил по-немецки:
- Инженер-подполковник Фридрих фон Бютцов. Прибыл в ваше распоряжение.
Ерофеев толкнул в бок Хвата.
- Так это ж… старый знакомец! Ах мать его за ногу! Харю наел на казенных харчах, сразу и не узнаешь.
Млынский протянул Бютцову руку.
- Я рад, что вы так четко определили свое место в борьбе с фашизмом.
- Я тоже рад нашей встрече, господин полковник. Я много думал о наших с вами беседах тогда, зимой…
- Тьфу, черт! - сплюнул в сердцах Ерофеев. - Может, они еще целоваться будут?
- Тихо, старик! - одернул его Хват.
- Что - тихо? Видал небось, как они с нашими пленными! А этот - как с парада, сука недобитая.
- Ерофеев! - позвал Млынский. - Проводи гостей и позаботься, чтобы их разместили как следует и накормили… Ты что?
- Слушаюсь… - глухо сказал Ерофеев и кивнул вновь прибывшим: - Пошли…
Семиренко усмехнулся, глядя им вслед:
- Бурчит старик?
- Кипит как самовар, - улыбнулся Млынский.
- Не может привыкнуть к виду живого немца, - сказал Хват.
- А придется, - серьезно сказал Семиренко и обернулся к Канину. - Это твоя забота, замполит. Священная ненависть нашего народа к фашистским захватчикам не должна быть слепой. Помните, что сказал Верховный: гитлеры приходят и уходят, а народ Германии остается…
Лукьянов подводит верховых лошадей.
- Не разучился еще? - с улыбкой спрашивает Семиренко Млынский.
Тот засмеялся и лихо вскочил в седло.
На пологом склоне, как в амфитеатре, прямо на осенней траве сидят командиры Особого отряда и партизанских соединений. За столом президиума - Семиренко, Млынский, Канин и представитель чехословацкого партизанского движения.
- Да, гитлеровцы приходят и уходят, а народ Германии остается, - говорит Семиренко. - Это надо помнить, товарищи, и разъяснять бойцам и партизанам… Сейчас, на последнем этапе войны, на пороге мира, как никогда, необходимо сплочение всех антифашистских сил Европы, чтобы исключить всякую, даже самую малую возможность возрождения фашизма и новой войны! Разрешите от имени Центрального Комитета нашей партии, от имени Центрального штаба партизанского движения передать вам, товарищи командиры Красной Армии и братья партизаны, пламенный привет и пожелания дальнейших успехов в борьбе с заклятым врагом всего человечества - с фашизмом! Да здравствует солидарность трудящихся всех стран! Да здравствует победа! Ура!
Все встали и зааплодировали. Дружное "ура" прокатилось над поляной и эхом отдалось в горах и ущельях…
В домике - штабе отряда тесно и шумно.
За столом на почетном месте сидят Млынский и Ирина Петровна, рядом - Семиренко. Возле Млынского - свободное место, на столе - оловянная кружка, накрытая ломтем хлеба с кусочком сала, это место Алиева… Дальше сидят подполковник Канин, подполковник Хват, представитель штаба чехословацких партизан, Озеров, Шумский, Катя Ярцева… Здесь же - новый доктор, май-op Инаури, и два прибывших из Москвы офицера. У многих на груди - новенькие награды.
Встает Семиренко.
- Товарищи! Предлагаю первую чарку выпить за тех, кого нет с нами, - за наших товарищей.
Все встали. Взгляды устремлены на кружку, накрытую ломтем хлеба.
Гонуляк потянулся чокаться, но Нечипоренко молча остановил его.
Хват снял свой орден, положил его в кружку.
- Разрешите второй тост?
- Подожди, - остановил его Семиреико, - успеешь награды обмыть. Сегодня, понимаешь, боевые товарищи прощаются. И не просто товарищи.
- Разреши, Николай Васильевич, сам скажу, - поднялся Млынский. - Други мои боевые! Жизнь у нас суровая, и счастье, может, и не ко времени, но оно пришло… И у меня опять есть семья - Ирина, Мишутка там в Москве… И скоро будет еще прибавление… сын или дочь. Война есть война, и свадьбы у нас, как вы сами понимаете, не было. Так вот, сегодня я всех вас считаю своими… то есть нашими гостями.
- Горько! - сказал Семиренко.
- Горько!.. Горько! - поддержали его.
Ирина Петровна встала и, смущенно улыбаясь, поцеловала Млынского.
Подошел Ерофеев.
- Люблю я вас обоих… Можно, я тебя расцелую, дочка? Можно, товарищ полковник?
- Можно, старый ворчун.
- Ну не такой уж я старый. - Ерофеев разгладил усы, поцеловал Ирину Петровну и Млынского. Потом снял с ремня гранату-лимонку и протянул ее Ирине Петровне. - Вот, от меня малому, на память… - Он потряс гранату, и внутри что-то загремело. - Пустая, горошины там. Пусть играет.
- Спасибо, Ерофеич, - сказала Ирина Петровна. - Спасибо тебе за все!
Ванда тихо подошла к Ирине Петровне, прижалась щекой.
- Не забывайте меня…
- Товарищи! - громко сказал Ерофеев. - Попов мы отменили сами, до загса далековато, так что выхода нет - тебе благословлять, секретарь, - повернулся он к Семиренко, - чтобы было по закону…
- Ну что ж… - Семиренко был серьезен. - Дело ведь не в бумаге, и свадьба ваша настоящая, по всем человеческим законам… Так что благословляю вас на долгую и счастливую жизнь!.. Горько!
- Горько!.. Горько! - подхватили все остальные.
Млынский поцеловал Ирину Петровну, и она вдруг заплакала.
- Ты что?
- От счастья, Иван, от счастья…
Ерофеев достал откуда-то из-за лавки балалайку.
- Раз уж свадьба - так с музыкой!
Отодвинули стол.
И тотчас под балалаечную плясовую в круг вышла
Катя Ярцева, повела плечами, подошла вызывающе к Семиренко. Тот поднялся.
Танцевали темпераментно и красиво…
В домике, кроме Ирины Петровны и Млынского, никого уже не было. Только из-за двери отчетливо доносился хруст шагов часового да где-то далеко все еще звучала неугомонная балалайка Ерофеева.
Млынский и Ирина Петровна молчали. Долго. Только изредка осторожно и нежно касались друг друга…
В самолете Ирина Петровна обходила раненых.
- Держись, казак. Первый раз в самолете?
- Ага…
- Я тоже.
Ей помогали второй пилот и офицер, сопровождавший Семиренко. Сам он сидел у иллюминатора и, когда Ирина Петровна присела рядом на минутку, улыбнулся ей.
- Ну что глаза такие грустные? Война идет к концу, скоро увидитесь…
- Да-да, конечно…
В салон вошел штурман.
- Пролетаем линию фронта, товарищи. Будьте внимательны. - Он прошел в хвост самолета, похлопал по плечу стрелка, крикнул: - Вася, смотри в оба!
Ирина Петровна, услышав стон, подошла к раненому. И тут самолет сильно тряхнуло. Она взглянула в иллюминатор: черной тенью проскочил немецкий истребитель. Потом мелькнул еще один, на крыльях которого бились желтые огоньки трассирующих пуль.
Ирина Петровна увидела, как истребитель с черными крестами вспыхнул и, оставляя шлейф дыма, камнем пошел к земле. И тут же их транспортный самолет задрожал всем корпусом, в салон полетели куски обшивки, раздались крики и стоны раненых.
Самолет резко пошел на снижение. Один из моторов задымил…
Самолет удалось все же посадить на неубранное льняное поле.
Летчики, Семиренко с молоденьким лейтенантом и Ирина Петровна, задыхаясь в дыму, подтаскивали раненых к дверям, а там их принимали подбежавшие солдаты. Семиренко кричал Ирине Петровне:
- Уходи! Слышишь? Я приказываю!
Она лишь головой качала в ответ.
Немецкий истребитель прошел на бреющем полете над распростертым на земле транспортным самолетом и прошил его длинной очередью. Семиренко подхватил обмякшую Ирину Петровну, выволок ее из самолета, отнес к деревьям.
Она уже не видела, как задымил и упал немецкий истребитель, как вспыхнул и взорвался транспортный самолет. Она уже не видела ничего…
Семиренко держал ее голову на коленях, гладил ее волосы и плакал, размазывая слезы по черному от копоти лицу…
Рассветало. Млынский подошел к палатке, укрытой маскировочной сетью. Часовой отдал честь.
- Разрешите? - спросил Млынский по-немецки, откидывая полог.
- Да-да, пожалуйста. - Подполковник Бютцов, в чистой белой рубашке, поверх которой были натянуты на плечи широкие подтяжки, в галифе и хромовых сапогах, стоял с кожаным несессером в руках у раскрытого чемодана. - Прошу прощения…
Отложив несессер, Бютцов надевает китель. Теперь он в полной форме немецкого подполковника инженерных войск со всеми нашивками и орденами. Млынский даже головой покачал невольно, так он преобразился: подтянутый и слегка надменный прусский офицер.
- Я готов, господин полковник.
- Волнуетесь?
- Да, разумеется… Я часто вспоминаю нашу первую встречу зимой. Я спросил вас тогда, сохраните ли вы мне жизнь, если я все расскажу. Но дело было не в этом. Я не сказал бы ни слова, если бы верил до конца в правоту того дела, которому служил.
- Теперь вы работаете для будущего Германии.
- Да, я верю в Германию, верю в мой народ, который сейчас опутан чудовищной ложью фашизма. Теперь я знаю, что долг каждого немца - не дать фашистам утянуть за собой Германию в пропасть. Так думают многие офицеры. Позавчера в Москве я встретился с фельдмаршалом Паулюсом… К сожалению, было очень мало времени… Послезавтра я должен прибыть в часть.
- Желаю удачи, Бютцов. Пожалуйста, постарайтесь выжить. Такие люди, как вы, будут очень нужны послевоенной Германии.
Когда Млынский вышел из палатки, солнце уже позолотило снежные вершины гор.
Приблизился Шумский. Он был в плащ-накидке, из-под которой виднелась немецкая форма.
- Я готов, товарищ полковник.
- Добре. - Млынский посмотрел на часы. - До границы вас доведет Гонуляк, а там встретит Карасев. Его разведгруппа обеспечит ваше внедрение и связь со мной. Вам придется залезть прямо к черту в зубы… и выйти оттуда живым.
- Я постараюсь, товарищ полковник.
- Вы теперь командир второй разведгруппы. Обдумывайте каждый шаг: внедрение Бютцова обратно в вермахт стоило Центру большого труда…
Гонуляк, Хват, Канин и несколько партизан, собранных в дальнюю дорогу, ждут на краю поляны. К ним направляются Млынский, Шумский и Бютцов, за которым сержант Косых несет добротный кожаный чемодан.
- Эх, выпить бы на дорожку, - шутит Хват.
- А вот, - протягивает подошедший Ерофеев баклажку. - Родничок под той скалой обнаружил. Водичка вкусная и холодная, аж зубы ломит…
Хват, отпив глоток, передает баклажку Млынскому.
Тот, попробовав, одобрительно кивает и возвращает баклажку Ерофееву. Поколебавшись секунду, Ерофеев протягивает ее Бютцову.
- На, хлебни и ты на дорожку…
- Данке шён…
И пока подполковник неторопливо, маленькими глотками пьет холодную воду. Хват, шутливо нахмурив брови, наклоняется к Ерофееву.
- Не отравлена?
- Я полбаклажки выпил - и ничего, пока живой, - бурчит Ерофеев. - А к тебе все одно никакая зараза не пристанет.
Группа вместе с Бютцовом уходит. У самого поворота Шумский, прощаясь, машет Млынскому рукой.
А Ерофеев вдруг увидел, что к ним, спотыкаясь и чуть не падая, бежит Катя Ярцева. Он шагнул ей навстречу, и на сердце у него защемило.
- Беда, Ерофеич… непоправимая… - задыхаясь от слез, проговорила Катя. - Ирина Петровна…
Млынский повернулся к ней, словно кто-то его толкнул. В глазах его застыла страшная боль, и мольба, и надежда…
Тихие улочки Веймара. Виллы за аккуратными заборчиками и газонами, запорошенными первым снежком.
В сером "Хорьхе", на заднем сиденье, - подполковник Бютцов. Перед ним - фигура шофера. В зеркальце над лобовым стеклом отражается его лицо. Это - Шумский.
Бютцов приспустил разделявшее их стекло и сказал:
- Нах линкс… налефо…
Глядя в окно, он улыбнулся: тихая улочка с особняками, отступившими от нее за зеленые палисадники, была на месте. И шуцман у поворота узнал подполковника и козырнул, улыбнувшись приветливо.
- Стоп! - сказал подполковник.
Машина остановилась у трехэтажного особняка за лужайкой, окаймленной стриженым кустарником.
Подполковник подождал, пока шофер - правда, не очень аккуратно - выйдет и откроет ему дверцу. Глянув на темные окна дома, он легко взбежал по ступенькам на крыльцо и толкнул незапертую дверь.
Шумский, достав из багажника чемодан, пошел следом.
В просторной прихожей было тихо и пусто. Бютцов заглянул в кабинет и сразу увидел отца, вернее, его седую массивную голову, едва возвышавшуюся над спинкой глубокого кресла.
- Папа!
Старик вздрогнул. Книга упала на ковер. Обернувшись и увидев сына, старый фон Бютцов стал медленно подниматься.
- Фридрих… мой мальчик… Хорошо, что ты нашел время навестить нас, сынок…
Подполковник помог ему. Они обнялись. А в дверях уже стояла старая их служанка. Острый подбородок ее дрожал, в глазах сверкали слезы. Подполковник нагнулся и поцеловал ее дряблую желтую щеку.
- Здравствуйте, фрау Эльза…
- Я знала, что вы вернетесь, - сказала Эльза, вытирая глаза.
За ее спиной Бютцов увидел Шумского, спокойно ждавшего в прихожей.
- У меня к вам маленькая просьба, Эльза. Покажите шоферу, куда поставить машину, и накормите его. Только учтите: он русский.
- Что-о? - Глаза старой служанки сразу стали сухими и круглыми.
- Не бойтесь, он не кусается.
Надменно вскинув подбородок, Эльза вышла, прикрыв за собой дверь.
…Вечером сидели у камина в гостиной, пили кофе. В кресле, укрытый пледом, - старый фон Бютцов, жена подполковника Инга - молодая красивая женщина, их сын Иоганн - двенадцатилетний мальчишка, нарядившийся по случаю приезда отца в полную форму "Гитлерюгенда" с пряжкой на поясе и кинжалом.
Подполковник подбросил пару брикетов в затухающий было камин. Выпил рюмочку ликера и откинулся в кресле. Было тихо и мирно, и ничто не напоминало о войне, кроме, пожалуй, карты Европы, на которой красным шнуром была отмечена линия фронта. Вошла Эльза и, встретившись с подполковником взглядом, спросила:
- Простите, этот… русский… ночевать будет в доме?
- Есть свободные комнаты? - спросил подполковник.