Фазыл, тот ничего не слышал, ничего не видел, кроме Кати своей. Пётр Максимович - простая душа! - говорит ему: "Может, и ты, парень, расщедришься, дашь адресок своих родичей?" Фазыл смутился. Говорит: "У меня… У меня нет их, ни единого. Простите".
Тут и Пётр Максимович смутился. Но ненадолго. Он хоть и простодушный, но наблюдательный. "Это ты меня извини, брат, что не в жилу тебе сказал. Сочувствую. Но так думаю (тут Пётр Максимович хитро подмигнул), что недолго тебе без родичей жить осталось".
Все расхохотались. А Катя до того покраснела, что, кажется, тронь пальцем щеку - кровь хлынет. Да и тётя Фрося не знает, куда себя девать. Забегала, засуетилась вокруг стола, как клушка вокруг цыплят: "Кушайте, дорогие гостюшки. Чем богаты, тем и рады… - схватила рюмку: - За Победу, пусть сгинет окаянный Гитлер! Смерть немецким оккупантам!"
Как же такой тост не уважить? Выпили. Самогоночка, хоть и в малой дозе, штука серьёзная. Сразу же в голове шумок, за столом шумок. Слышу: Катя со своим Федей на "ты" перешли. Тётя Фрося насчёт родственников его расспрашивает, что с ними. Оказывается, отец Фазыла погиб от байской пули, мать, сбросив паранджу, продолжала дело своего мужа - была колхозной активисткой. Три года назад она умерла. Вот ив какой прекрасной семьи мой друг Фазыл!
Хорошо мы провели время. Еле-еле к отбою поспели. Жаль только, Соловейчик, тебя не было со мной рядом. Не хватает мне тебя! Пиши мне, пожалуйста. Всё-всё пиши, не скрывая. Привет тётушке Санобар, мамочке моей кланяйся. Она пишет, что всё у неё хорошо. Правда ли это? И ещё побаливает моё сердце - Максум-бобо беспокоит. Знаю я его старорежимные замашки. Как бы он тебя замуж не выдал. Ты смотри, держись!
Обнимаю нежно и желаю скорой встречи.
Твой навеки Рустам
В открытое окно врывались порывы мозглого ветра, пропахшего прелыми листьями. Мухаббат, сгорбившись, сидела на курпаче, задумчиво перебирала заветные треугольнички. Плечи её ознобисто вздрагивали. Она встала, захлопнула оконные створки. Однако озноб не проходил, и вдруг Мухаббат поняла, что плачет.
Девушка покосилась на дверь - не проснулась ли мама, не заметила ли! - сложила письма, спрятала в стенной нише, за строем разнокалиберных расписных чайников, присела у накрытого клеёнкой стола. Вырвав из ученической тетрадки двойной листок, наклонилась над ним задумчиво, словно старалась прочитать среди косых линеек заветную тайнопись. Вздохнула, обмакнула перо в "непроливашку" и аккуратно вывела милым, неустойчивым детским почерком:
Рустамджан, жизнь моя!
Надолго задумалась. Ей так много хотелось сказать! Сказать необычно, истово, чтобы каждое слово кричало о любви, пело. Но на копчике пера, как ей казалось, висели самые простые слова, стёртые, изношенные от долгого употребления поколениями и поколениями влюблённых.
Мухаббат отложила перо. Вновь задумалась. Такое родное, близкое слово - Рустамджан - стало расползаться фиолетовой лужицей. Она горько усмехнулась, утёрла глаза и, взяв другой листочек, решительно стала писать:
Рустамджан, жизнь моя!
Только что (в который раз!) перечитала твои удивительные письма. Удивительные потому, что писал их ты. Я горжусь тобой, горжусь твоей победной войной против самого себя. Напрасно ты пишешь: "Надеюсь стать хорошим воином". Ты уже замечательный воин!
Славный мой! Я просто не представляю, что с тобой может что-нибудь случиться, и это придаёт мне сил. Понимаешь, ты бессмертный, ибо я жду, жду тебя!
Мухаббат покусала кончик ручки и, сама не зная, почему, вывела без видимой связи с только что написанным:
Я очень рада тому, что у тебя появились новые друзья, и уж совсем счастлива, что Фазыл, этот твой новоявленный Федя, нашёл своё счастье. Но, скажи мне честно, не тянет ли тебя (из одного лишь любопытства, разумеется.) заглянуть в глаза той самой девушки Светланы, которая похожа на цыганку? Смотри у меня, я ревнива! К тому же в прошлом году я шутки ради показала ладонь заезжей цыганке, и та мне сказала: "Ой, красавица (цыганки всех называют красавицами), берегись. Чёрные-пречёрные глаза причинят тебе душевную боль".
Конечно, гаданиям я не верю. Но вот видишь, какое совпадение? Поэтому будь начеку. А Петру Максимовичу обязательно передай: обе наши мамы и я будем счастливы приютить его семью. Здесь твоей цыганке будет очень хорошо, ну а мне - спокойнее, Ну, ну, не сердись. Пошутила я!
Живём мы хорошо. Вот только тебя не хватает. В наш кишлак прибыло несколько семей, эвакуированных с Украины. Так что народу в бригадах прибавилось. Заканчиваем сбор урожая хлопка "до последней коробочки". Это занятие, признаюсь тебе, довольно мучительное. Ходим по голым полям и выискиваем обронённые дольки хлопка, коробочки, в которых случайно застряло немножко хлопкового волокна. Но мы не ропщем. Ведь мы работаем на фронт, на победу!
За меня не беспокойся. Дядя Максум занят своими делами, и ему не до меня…
Мухаббат вновь отложила перо, опёрлась подбородком о ладони. Фиолетовая лужица появилась вместо слов "за меня не…", и оставшееся в одиночестве "беспокойся" выглядело тревожно, звенело набатом, зовущим на помощь.
Мухаббат скомкала написанное. Ну зачем она обманывает? Не так уж хорошо ей сейчас живётся. И именно потому, что дядя Максум не даёт ей покоя. Он словно помешался. Только об одном и талдычит, не желая слушать никаких возражений!
Так зачем же она пишет неправду?
Мухаббат взяла новый лист бумаги, переписала начало и упрямо вывела:
За меня не беспокойся. Всё у меня идёт ладно. Дядя Максум притих, занят своими делами.
В таком варианте неправда выглядела причёсанной под истину.
Мухаббат не могла, не имела права писать правду, ранить его душу любимого человека. Так, по крайней мере, считала Мухаббат.
Кто поймёт женскую душу! Сколько раз святая женская ложь оборачивалась трагедией, разбитыми надеждами, неизбывным горем. Так было тысячу лет тому назад, и так будет ещё через тысячу лет. Всегда. Ибо всегда, во все времена, даже самая юная девушка видит в любимом и защитника своего, и сына, которого надо уберечь, защитить от зла, "дурного глаза", житейских забот и несчастий.
… Мухаббат продолжала писать:
Пусть тебя не тревожит этот старик. Он вздорный брюзга, всего лишь. Всё ему не так, всё не нравится. Недаром его в кишлаке прозвали "Максум-всё-не-так". А как моего дядюшку недавно отбрил Ильяс! Помнишь тракториста, этакую громадину? Он вернулся с фронта без руки и сейчас работает почтальоном. Так вот, как мне рассказывали, в чайхане зашёл разговор о делах на фронте. Люди радовались, что немцам теперь нет-нет - и дают по зубам. Максум-бобо слушал, внутри у него дух противоречия, видать, вовсю разбушевался. Не выдержал старик и как ляпнет: "Чего радуетесь? Всё равно наши аскеры воевать не умеют. Говорите, немцы совсем медленно наступать стали? Да это всё потому, что наши не успевают отступать!"
Все в чайхане оцепенели. Какое кощунство! Люди жизни свои кладут, кровь проливают, а он такое говорит!
Тут поднялся Ильяс-палван, подошёл к дяде Максуму. Ну, решили люди, - конец пришёл Максуму-всё-не-так! И в самом деле, Ильяс его уничтожил, в порошок стёр. Но не подумай, что Ильяс его га горло взял или ещё что. Просто сказал: "Смотрю я на вас, Максум-всё-не-так, и радуюсь счастью, великому счастью одной-единственной женщины". "Какой такой женщины? - не понял дядя Максум. - Ты что несёшь?" "Как что? - отвечает Ильяс.
- Просто я хочу сказать, что завидую той счастливейшей из женщин, которая за вас замуж не вышла!"
В кишлаке и по сей день хохочут. Можешь представить, что тогда творилось в чайхане! Дядя Максум теперь ходит злой, как шайтан…
Строка за строкой ложатся на тетрадочный лист. Мухаббат разговаривает с любимым, делится радостями и умалчивает о печалях. А печалей у неё немало. Особенно одна - алая, нелепая, тревожащая душу.
МАКСУМ-ВСЁ-НЕ-ТАК ПЛЕТЁТ ПАУТИНУ
Удивительный человек Максум-бобо. Порою не то что других - себя ненавидит. Однако себя - в редчайших случаях. А вот окружающим от него достаётся. И то не так, в эго не этак, и работать люди разучились, и начальство колхозное пустяковое - убеждено, будто голова дана мужчине лишь для того, чтобы тюбетейку на ней носить.
Когда-то, давным-давно, был Максум человек как человек. Даже в активистах ходил. В коллективизацию пострадал от байских прихвостней. Поехал рыбачить на Сырдарью, и там, в камышах, нашла его пуля. К счастью, Максум легко отделался: пуля пробила ляжку, не задев кости.
О том, как Максум геройски пострадал за колхозный строй, в районной газете писали, и даже в республиканской "Кызыл Узбекистон". Бандитов поймали, и тогда выяснилось конфузящее Максума обстоятельство. Враги коллективизации признались, что у них и в мыслях не было лишать Максума жизни. По ошибке ему досталось. Хотело байское отродье расправиться с тогдашним председателем колхоза Зайнуллой-раисом, на которого Максум внешностью походил до удивления. В те времена Максум не был жёлтым и бороду носил маленькую, аккуратную. Мужчина был хоть куда. Для пущего сходства с раисом завёл такой же, как и у Зайнуллы, защитного цвета китель с отложным воротничком, коричневые сапоги.
Всё это и сбило с толку врагов. Когда же они узнали, что их жертвой оказался Максум, то страшно огорчились. Главарь даже упрашивал следователя передать Максуму его, главаря, искренние извинения и пожелания долгих лет жизни. Следователь, разумеется, и не подумал выполнять просьбу бандита. Более того, он всячески старался скрыть всю эту трагикомическую историю. Однако она непостижимым образом выползла из тюремной камеры, и пошла гулять по округе молва об истинных обстоятельствах Максумова ранения, расцвеченная ярко-ядовитыми красками домысла. И хотя, казалось бы, какая разница, отчего Максум пулю в ногу получил? Факт ведь: ранен, пострадал за правое дело. Но людям почему-то было весело. Аския-базы в чайханах изощрялись в остроумии, каждый встречный считал своим долгом расспросить Максума о состоянии его раны, прикрывая ладонью улыбку; даже детишки, позабыв об уважении к старшим, осмеливались посмеиваться над Максумом. Издали, правда. "Дядя Максум! - крикнут. - Подари пулю", - и бегом, кто куда.
И со временем так уж вышло, что Максума перестали принимать всерьёз. Сколько раз бывало, обсуждая кандидатуры на должность бригадира, кто-нибудь из колхозников крикнет: "А что, если Максума, а?" Ник го на это не возражает, нет. Просто прокатится лёгкий смешок, и больше уж не упоминают его имени.
В такие минуты Максум сатанел от тихой ярости. Знал бы кто, до чего же он жаждал стать бригадиром! На председательское место он не метил, нет. Знал свои возможности, да и хлопотна должность раиса. Райком жмёт: "Давай, давай!", обком опять же нажимает: "Давай план. Любой ценой - план давай!"
Конечно, и раис из него вышел бы не хуже других. Может, даже и лучше. Беспартийность проклятая мешает. Но почему не доверить ему, Максуму, бригаду? Уж он показал бы, как надо работать!
Бригадирами становились кто хотел и кто не хотел. А Максума обходили. Считали, что способен он махать кетменём. Всего лишь.
Шли годы. Максум стал угрюмым, желчным. А тут ещё недуг его скрутил. Пожелтел весь да так и остался. Остряки опять веселили народ в чайхане. "Наш Максум, по всему видать, решил переехать в Японию-страну… Ха- ха-ха!"
Совсем одичал Максум. Забыл уж, когда активистом был. Стал брюзжать: то не так, то не этак. Обзавёлся обидной кличкой "Всё-не-так" - озлился на весь белый свет. Работать стал с прохладцей. Стали его больше занимать религиозные догматы, старинные обычаи - и как раз именно те, против которых новая жизнь войной ополчилась.
Несуразно сложилась у Максума жизнь. И чем больше он дичал, тем нетерпимее становился в домашнем кругу. Племянницу свою Мухаббат старик и любил и ненавидел. Завидовал уж больно ей. У всех на виду, все без неё просто жить не могут. Мухаббат то поручить, Мухаббат - это. Кого на звено поставить? Мухаббат, конечно!..
Когда же племянница, после отъезда Джамалитдина-ака на фронт, стала бригадиром, Максум-всё-не-так вдруг как-то особенно отчётливо осознал, что племяннице его уже девятнадцать лет, засиделась в девках. Замуж ей надобно, вот что. Поморочил ей голову учителишка - и поминай как звали! И не пара он ей. Дехканин из него липовый. Всё в книжках читает. Пустяковый человек. Вот выдаст он, Максум, замуж племянницу - и всё станет на место. Дети пойдут, домашние хлопоты - семейная жизнь. Не до бригадирства ей будет. Да и в самом деле, какой из женщины бригадир! Смех да и только.
Несколько дней Максум лелеял и холил мысль - выдать замуж Мухаббат. Подходящего жениха облюбовал, хромого магазинщика Мирабида. Конечно, лучше бы выдать племянницу за человека в годах, серьёзного, знающего жизнь. Но это уж, пожалуй, чересчур. Даже палку надо гнуть умеючи, не то переломится. А Мирабид - в самый раз: не молодой и не старый. Тридцать лет, с положением человек, денежка его любит. А главное, надёжный. Хоть сто войн громом греми - в армию он не гож. Хром. А так, в остальном, вполне подходящий жених. Ко всему прочему, старших уважает, древние обычаи, почтителен.
Окончательно всё обдумав и взвесив, Максум после ужина отправился в чайхану. Зашёл, Оглядел исподлобья завсегдатаев. Буркнул чайханщику: "Кок-чаю", уселся подальше от людей.
Расчёт старика был прост. Мирабид все вечера пропадал в чайхане. Мирабид третий год смотрит во все глаза на Мухаббат. Увидев своими влюблёнными глазами родного дядю той, что грезится во сне и наяву, не преминет воспользоваться удобным случаем начать разговор о сватовстве. Мирабид и раньше был не прочь потолковать на эту волнующую его тему. Учителя остерегался. А как сгинул учитель, сколько раз уже намекал, мол, не худо бы, уважаемый Максум-ака, вечерок посидеть за пловом, осушить пиалушечку-другую чего-нибудь покрепче, чем самый крепкий чай, ха-ха!
Максум делал вид, будто не понимает намёков. Цену набивал. Сегодня же, окончательно укрепившись в своих мыслях, решился: пора!
Мирабид, конечно же, сидел в чайхане. Увидев старика, каким-то непостижимым чувством уловил внутреннее состояние Максума. Сердце Мирабида ёкнуло: "Кажется, пора начинать серьёзный разговор!" С удивительным проворством проковылял к топчану, на котором восседал Максум, подобострастно прижав руки к сердцу, приветствовал его. Подсел, заказал ещё чаю.
Завязался хитрый разговор.
- Как здоровье, уважаемый Максум-бобо? Как семья, здоровы ли все?
- Тяжёлые нынче времена. О каком здоровье можно говорить? Сейчас кто здоров - на фронте.
Мирабид стоически вынес ядовитый укол. Понимающе кивнул.
- Мудрость говорит вашими устами, уважаемый аксакал. Дела как ваши, хороши ли?
- Какие у стариков дела? Впору лежать на боку, да время военное. Старики - первые вояки в тылу, хе-хе. Вы лучше о своих делишках… хм… Я хотел сказать - делах… О своих делах расскажите.
И на этот раз Мирабида не проняло. Улыбнулся даже.
- Никаких особых дел у меня нету, - Мирабид "особых" произнёс врастяжку: мол, не очень-то, старик, язык распускай. - Молюсь сельпо как богу всемогущему. Даст сельпо товар - дела хороши, не даст - худо идут дела.
- Не кощунствуйте, браток.
- Над кем? - не понял Мирабид. - Над сельпо?
- Над всевышним, - строго произнёс Максум.
- Да как можно! - ахнул Мирабид. - Да я!.. - Не найдя подходящих слов, впустую задвигал челюстью, словно сжевал что-то липкое, цепляющееся к зубам.
Наступило долгое молчание. Попивали чай, учтиво отрыгивали в ладонь. Кто кого пересидит! Одолел Максум. Противник и союзник его, Мирабид, заговорил тихо, чтобы не привлекать внимание окружающих:
- Напрасно вы, уважаемый, в кощунстве меня обвинили. Кого-кого, а уж… - завмаг воздел указательный палец вверх. - Чту, почитаю. И вообще… Я понятно имею, древние порядки почитаю. Потому мне судьба не мачеха. Слава всевышнему, всё у меня есть: кусок лепёшки, одеться-обуться есть во что. Недавно дом построил. Одна беда - хозяйки дома пет.
У старика, как у рыболова, заметившего дрогнувший поплавок, похолодело под сердцем. Готово! Клюёт. Однако вздорный характер не позволил Максуму сразу перейти к делу. Старик стал кокетничать.
- Как это нет хозяйки, браток, а матушка?
- Я не о матушке, уважаемый аксакал.
- О ком же?
Мирабид решил взять быка за рога.
- Жениться давно хочу. Вот.
- Умные слова приятно слышать, - продолжал ходить вокруг да около Максум. - Оно и верно. Молодость подобна падучей звезде: пролетела - и нет её. Так отчего бы вам не жениться? Нынче на девичьем базаре спрос невелик, а красоток сорок сороков.
Хитрые, вечно чего-то ищущие глаза Мирабида превратились в крохотные щёлочки,
- Ошибаетесь, мудрый аксакал. Девушек - да, избыток. Красавиц маловато. Впрочем, мне много и не надо. Двух арбузов под мышкой не удержишь… Есть одна пери, страдает по ней моё сердце. Да, видно, не судьба.
Максум-всё-не-так довольно искренно удивился.
- Почему?
- Да так… Кстати, зашли бы вы завтра в магазин. Скажу вам по секрету, будет партия сатина прекраснейшей выделки.
- Сатин, говорите? Хм… Надо будет поглядеть. Хотя заранее могу сказать, что насчёт выделки вы хватили лишнего. Так на чём мы?.. Ах, да! Значит, говорите, ноет сердечко? По ком, если не секрет?
- Есть одна девушка. Вам-то уж она хорошо известна, уважаемый. Парень один только всё дело портил. Морочил ей голову. А сейчас и вовсе уехал.
- Так очень хорошо, что уехал, - сказал Максум невинным тоном.
- Вы так думаете? Удобно ли? Как-никак, учитель этот на фронте…
- Ах, так вот кто, оказывается, ваш соперник! Тогда можете считать, что нашли во мне поддержку. Признаться, я тоже не люблю этого учителишку. Гол как сокол, на губах молоко не обсохло, а мнит себя по меньшей мере ибн-Синой.
- Благодарю на добром слове, аксакал. Бескорыстие ваше всем хорошо известно. И вее же хочу напомнить древнюю мудрость: "Ни одно доброе дело не остаётся без воздаяния".
Максум важно кивнул. Подумал и заключил:
- Только не будем спешить. Дело тонкое. Знаете ведь, какие законы в военные времена. Заряженное ружьё, а не законы. Пусть Мухаббат чуточку отвыкнет от учителя…
Максум умолк, раздосадованный своей промашкой. Так тонко вёл игру, и вдруг сорвалось с губ имя племянницы! Несолидно вышло.
Мирабид, ликуя в душе (ага, сам первый назвал имя!), согласно закивал. Далее говорили о разных пустяках. Допилю чай и разошлись по домам.