Его занятость не позволяла им часто бывать вместе. Но зато они очень ценили такие минуты. И когда, например, Иван Матвеевич провожал жену до Белгоспроекта, ему хотелось идти с ней как можно дальше. Когда делился своими мыслями, знал - никого так не взволнуют они и нигде не найдут такого отклика, как у жены.
Единства, возможно, не было разве только в отношении к Юркевичу. Катерина Борисовна находила в нем черты своей Алеси и поддерживала во всем. Зимчук же относился к нему как ко взрослому подростку. Симпатизировал, но не уважал, понимал, что такие люди нужны, но был убежден - их надо сдерживать, даже ограничивать.
- У него много идей, Катя, - говорил он, - и все они, если судить отвлеченно, возвышенные. Но Юркевич знает, что надо Делать завтра, а не сегодня. Посмотри, на что он ориентирует своих архитекторов. Его идеи о парковой магистрали - красивый бред и только. Он не считается ни с чем. "Человек рождается с чувством прекрасного, и не нам глушить его!" Вот и весь его сказ. И поэтому - уперлась магистраль в бисквитную фабрику или завод молочных кислот - убрать их! Мешает Свислочь - повернуть ее. Хоть и занял правильную позицию к коттеджам для избранных. Да и то потому, что не вписывались в те кварталы…
Сразу после разговора с Валей и Юркевичем Зимчук пошел к Ковалевскому. Тот выслушал его и покачал головой: "У тебя тоже крайности, Иван. Ладно ли это? Боюсь, забываешься, что архитектура - искусство. Хозяйственник уже в кости въелся. Забыл, как выступал против земляных работ у Оперного театра? А что было бы, послушай тебя? Не парк, а кладбище! Есть, брат, такие люди мелких дел с народническим уклоном. Смотри!.." Но что стоит предпринять, Ковалевский все же подсказал. И, заехав после работы за Катериной Борисовной в Белгоспроект, Зимчук по дороге домой в открытую тешился:
- Ты понимаешь, как это будет? Соберем в горсовете жителей новых домов, пригласим строителей, архитекторов. Пусть обменяются комплиментами. Польза будет для всех, а особенно для твоего главного. Пусть подумает. Я уже звонил, - говорит, доволен и он. Вероятно, рассчитывает, что шишки посыплются на строителей. Не помешает послушать и Вале. Особенно сейчас…
Катерина Борисовна внимательно посмотрела на мужа, но ничего не сказала.
6
Что-то пошатнулось в Валиных взглядах.
Последние события словно разбудили ее. Стала пропадать та легкость, при которой все казалось почти простым, возможным. Вещи, люди вдруг предстали перед нею иными. Она болезненно почувствовала - надо значительно больше знать, чтобы не только учить других, но и самой жить как следует. И боже сохрани, чтобы убеждения твои вырастали из одной фантазии и усвоенных формул добра и зла! Жизнь - очень мудрая штука, и нельзя подходить к ней с заранее заготовленными мерками. Раньше, не задумываясь, она могла сделать замечание Василию Петровичу, что неразумно сажать липы на проспекте в один ряд, а лучше создать сплошную зеленую стену, размещая деревья в шахматном порядке в два ряда. Могла упрекнуть Зимчука, что он без особого энтузиазма относится к строительному комбайну… Но почему липы должны быть посажены не в один, а в два ряда? Действительно, стоит ли заниматься неуклюжим и малопродуктивным комбайном, который пока не оправдывает себя? Над этим она мало задумывалась. Ей казалось, что зеленая стена будет красивее, чем вытянутые в ряд липы, что, не поддерживая строительного комбайна, Зимчук тем самым не поддерживает новаторства и идеи механизации строительных работ вообще. И этого было достаточно, чтобы наседать и доказывать свое. Не потому ли выслушивали ее чаще всего из приличия, а когда забывали о нем, то переставали слушать, перебивали…
А встреча с матерью Алешки? Она смутила Валю. Открыла в её отношениях с Алешкой грани, о которых трудно было подозревать.
Бережно обняв за плечи, старушка повела Валю в комнату, посадила на деревянный диван с вышитой дорожкой на спинке. Долго, словно рассматривала, стояла перед ней. И верилось, что она по дыханию угадывает, как чувствует себя Валя.
- Погасли мои очи, Валечка, - призналась она.
- Да, это - горе! - посочувствовала Валя, не находя теплых слов. - Беда!..
- Слепилась - вышивала, маялась. Думала, лучше будет. А оно, вишь, как обернулось. Ни Костика, ни тебя. Запил он. Ой, как запил, детки-и! Приходит домой - сам не свой. Все, что остается от Костика, это только жалобы егоные. А ты ведь знаешь, у дитяти пальчик заболит, а у матери - душа. И все ему надо. Только это и осталось от его мальчишества. Весь вечер вчера Прибыткова с языка не спускал. Жаловался, клялся, плакал… Говорил, что ходил куда-то, требовал, каб судили его, арестовали или правду признали. Мочи нет с ним. Неужто вы не помиритесь с ним, Валечка? Неужто навек разлучились?
- Разве вы не знаете? - жалея ее, смалодушничала Валя.
- Почему не знаю? Он, пьяный, пока не заснет, как на духу, все рассказывает. Но не верится мне. Вельми легко разошлись вы. Да разве бросают друга в беде, отступаются… Хотела сама до тебя сходить. Но где там! Пьяный и то адреса не дал.
Она заволновалась, подошла к шкафу и открыла дверцу. Выбрав на ощупь нужную вещь, сняла ее с вешалки и протянула Вале. Это было белое шелковое платье, вышитое голубым бисером.
- Бери, - предложила она, закатывая глаза, будто пытаясь рассмотреть, что делается над нею, вверху.
Старческие руки дрожали. Бисер на платье переливался и поблескивал, как снег в морозный солнечный день. И Вале стало страшно. Она поднялась с дивана и, отмахиваясь, как от привидения, начала отступать к двери…
В редакцию Валя пришла, ожидая очередных неприятностей. Немного успокоилась, когда увидела за столом Лочмеля, его трость, повешенную на край стола, и убедилась, что все в отделе идет по-прежнему. Но сесть обрабатывать собранный материал не было мочи. Бросив сумочку на стол, она отошла к окну и застыла, не зная, что делать.
За окном асфальтировали улицу. С самосвала на лоток машины сплывала черная искристая масса горячего асфальта. Асфальт дымился и напоминал живое вещество. Возле него стоял пожилой рабочий в замасленном комбинезоне и брезентовых рукавицах. Молодцеватый, с русым чубом шофер самосвала, высунувшись из кабины, шутливо грозил пальцем девушкам, проходившим мимо с носилками. Невдалеке медленно двигался каток, а за ним тянулась гладкая полоса, которая поблескивала и лоснилась. И от этого вокруг будто становилось светлее.
Но стоять без дела и мозолить глаза было неловко. Валя вышла в коридор, заглянула в отдел информации, в библиотеку. Неприкаянная, перелистала подшивку совсем не нужной ей теперь "Красной звезды". И хотя есть не хотелось, чтобы чем-нибудь заняться, заставила себя взять в буфете бутерброд и стакан чаю.
Оттого, что она не могла найти себе места, оттого, что ей надо было мотаться, показывать, будто она что-то делает, к неудовлетворенности и сомнениям присоединилось еще чувство нехорошей усталости.
- Что с вами? - удивился Лочмель, когда Валя вернулась в отдел. - Случилось что-нибудь?
- Конечно, Исаак Яковлевич, - призналась в меньшем она. - Я, кажется, начинаю понимать: трудно претендовать на что-то, если обо всем знаешь понаслышке.
- Вы о своей статье?
- И о статье.
- Напрасно. Сигналов никаких не поступало, и отдел заносит ее в свой актив. Вам письмо, Валя…
Лочмель был занят - читал гранки очередного номера, и потому сразу замолчал.
Со смутной тревогой Валя разорвала конверт и, не веря глазам, стала читать. Кто-то - подписи не было, - нещадно ругая Валю, предлагал ей, если осталась совесть, зайти к кому-нибудь в землянку или в подвал и посмотреть, как живут люди. "Может, тогда не потянет на живописные вывески и скульптуру, окаменей ты вместе с нею", - брызгал неизвестный слюною и ругался на чем свет стоит.
Валя до того растерялась, что перестала дышать. Ее напряженное молчание заставило Лочмеля оторваться от гранок. Увидев Валино лицо, он быстро взял трость, поднялся и подошел к девушке.
- Что?! - вытаращил он глаза, прочитав письмо. - Какая гадость!
Чтоб успокоиться, вынул из бокового кармана папиросу, постучал мундштуком по ногтю большого пальца и стал прикуривать. Но папироса не разгоралась, и Лочмель зажигал спичку за спичкой.
- Вы не принимайте это к сердцу, - наконец сказал он. - Честный человек не будет кропать анонимок. А к подобным гадостям не мешает быть подготовленной. Иначе - где же справедливость? Делать неприятности другим, а самой их не иметь?
Валя уже замечала - Лочмель всегда старается сгладить острые углы, примирить спорщиков. Стремится быть утешителем, берет сторону более слабых. Скорее всего, таким его сделали личная драма, ощущение собственной неполноценности. Мучился он, наверное, и оттого, что не мог возненавидеть жену, а она жила в его сознании такой, какой он ее знал… Открыто Лочмеля, конечно, никто не попрекал. Не позволяли кровью добытые награды, увечье, его прошлое и настоящее. Но за глаза между собою часто промывали косточки и не подпускали близко к себе: на крутом повороте он все-таки мог бросить тень. И стоило ему, скажем, внести деньги на строительство памятника жертвам в гетто, как сразу пошли различные кривотолки и сплетни. Валя, понятно; была далека от этого, но стремление Лочмеля примирить непримиримое не нравилось и ей.
- Нет, Исаак Яковлевич, - возразила она, уже жаждя испытаний. - Пока человек не может ничего дельного подсказать другим, ему нечего лезть к ним с наставлениями…
На столе Лочмеля зазвонил телефон, и когда Лочмель взял трубку, Валя узнала голос редактора - тот вызывал ее к себе. Засунув анонимку в конверт, она положила его около Лочмеля.
- Я уже слышала, Исаак Яковлевич, - почему-то обиженно произнесла она. - А вы, если можно, отошлите это в отдел писем. Пусть зарегистрируют.
- Отдел писем тут ни при чем, - поглядывая на дверь, отодвинул он от себя конверт и заковылял на свое место. - Письмо адресовано лично вам. И не надо, Валя, бросать вызов самой себе… В жизни хватает и без этого…
Однако то, что Валя услышала в кабинете редактора, снова поставило ее в тупик. Ничего конкретного не скачав о статье, редактор, улыбаясь, сообщил, что сейчас звонил начальник Архитектурного управления. Он благодарил за сигнал и обещал через день-два прислать ответ. Ибо факты подтверждаются: главный архитектор действительно недооценивает скульптурное оформление и архитектуру малых форм. А если журналист начинает с того, что статьи его могут воскресать под рубрикой "По следам наших выступлений", это, говорят, лестно и хорошо.
- Нет, это не совсем хорошо, - почти испуганно запротестовала Валя.
Редактор обмакнул перо в чернильницу, давая этим понять, что сказал все. Но, увидев - Валя не уходит, положил ручку.
- Почему, скажите на милость? - спросил он, делая вид, что принимает ее слова за чудачество.
- Статье придают смысл, которого я не придавала! Понимаете?
Выхватив из-под манжеты носовой платок, Валя скомкала его в кулаке и вытерла рот.
- Не знаю, чем руководствуется начальник управления, - уже выкрикнула она, - но я считаю статью наивной! И прошу вас, прочитайте письмо, которое пришло в редакцию на мое имя… Я прошу вас!.. Хоть Лочмель и говорит, соль в рану не сыплют…
Глава пятая
1
Он не рассказывал Зосе о своем разговоре с Кухтой, пока не уехали сталинградцы и пока не побеседовал со своими в бригаде.
С Прибытковым пошел Алексей прямо с работы. Проводил его до самого дома, даже в подвал. До этого они друг к другу не ходили. Алексей если и встречался с ним в нерабочее время, то обычно после получки, за кружкой пива в "забегаловке" или в темной пристройке у ларька при входе в парк имени Горького, откуда дороги их расходились. И еще разве по субботам в бане, на полке, в клубах сухого, горячего пара. Прибытков парился отчаянно, и мало кто выдерживал его "высшую точку". Алексей тоже был не прочь "пострадать", и они иногда уславливались идти в баню вместе. На этом их связи и кончались. Поэтому Алексей чувствовал себя у Прибытковых неважно и заговорил о деле, лишь когда они остались одни.
Оглядывая подвал, Алексей невольно сравнил его со своим домом и едва удержался, чтобы не улыбнуться. Быть может, это и придало ему нужной веры в себя. И когда Прибытчиха притворила за собой дверь, он сказал:
- Надо, Змитрок, спасать бригаду! Насмарку пускают.
Прибытков, взявшийся было за спинку стула, собираясь сесть напротив, долгим, внимательным взглядом посмотрел в лицо бригадиру. Но промолчал. И оттого Алексею стало опять неловко. Ему показалось, будто взгляд неказистого каменщика искал в нем то, что могло скрываться за его словами, выискивал какую-то вину - есть она или нет.
- У меня заботы не только о себе, - заторопился Алексей. - Разбросать нас - нехитрое дело. А ты попробуй поднимись, как мы поднялись.
Пристальный взгляд вообще мало приятен. У Прибыткова же он был, кроме того, неподвижный, тяжелый. Стоя перед Алексеем, неуклюжий Прибытков не сводил с него округлых глаз и упорно ждал еще чего-то.
- Перед нами вон что раскрылось, - уже не по своей воле продолжал Алексей. - Теперь только и работать бы. А от них нам ничего не нужно. Нехай только не трогают. Наверное, кому-то завидно стало. Нашли на кого намахиваться!
- Я подумаю, это самое, - пообещал наконец Прибытков…
Разговор с Сурначом был еще короче. Тот просто рассмеялся:
- Чего тут лясы точить! Все течет, бригадир, все меняется! И коль не хочешь в какую-нибудь историю влипнуть, брось мутить. А то будет тебе "справедливость"…
Домой Алексей пришел мрачный, как туча. Пнул ногой Пальму, которая, лебезя, кинулась ласкаться, и, услышав в доме детские голоса - к Зосе пришли ученицы, - садом направился к речке.
Свислочь текла тихо, мирно, шурша аиром у самого берега. Неподалеку плавали утки. Проворно работая лапками, они часто ныряли, и на поверхности воды смешно, как поплавки, покачивались их кургузые зады. Алексей прошел на лаву - мостки, сделанные, чтобы Зося могла полоскать белье, - и тупым взглядом стал следить за утками. "Как так?.. Какое кто имеет право лишать его, заслуженного, потом добытого? Кто он?" В правоте своей Алексей не сомневался. "Что он козел отпущения?" Но надо было в этом убедить других. Чтобы не подозревали ни в чем и поняли. Все, даже Кухта. Чтобы поставили себя на его место и по-человечески поняли. Он же человек. И хочет, в сущности, только одного - пусть тот, от кого зависит его судьба, не забывает об этом. А утки все ныряли и ныряли, поднимая потом головы и что-то глотая, и это мешало думать.
Он не заметил, как подошла Зося. Она стала у него за спиной и, когда он вздрогнул, почувствовав чье-то присутствие, дотронулась до плеча.
- Опять неприятности, Леша? Что с тобой? Не таись.
Алексей нервно сбросил с себя ее руку и отстранился.
- Кухта бригаду решил расформировать, вот что!
- Это почему? - строго спросила она, готовая заступиться.
- Откуда я знаю. Не угодил, вишь! Да не на того напал!
- А что он говорит?
- Его только слушай! У него всегда причины найдутся.
Предчувствуя неладное, Зося взяла мужа за плечи и повернула к себе лицом.
- Нет, Леша, ты расскажи все по порядку! Не мог же он так просто. Вашей бригадой гордились ведь.
- Гордились! - уже не сдерживаясь, с надсадой крикнул он. - Что ты пристаешь, как к подследственному? Я еще никого не убил!
Его крик насторожил уток, они перестали нырять и вытянули шеи, прислушиваясь. Алексей заметил это и, придержав Зосю, разминулся с нею на лаве и сошел на берег.
Теряясь в догадках, за ним пошла и Зося. Догнала и опять остановила.
- Что говорил Кухта?
Алексей знал: это был момент, когда он должен сказать ей правду. Должен! Иначе нечто натянутое, как струна, может оборваться. А тогда… Он не представлял, что было бы тогда, но предчувствовал - произошло бы почти непоправимое. Зося стояла перед ним с откинутой головою и напряженно вытянутыми руками.
- У него одна песня: так надо.
- Мне надо знать: почему?
- Говорит, скоро фабзайцы прибудут, их нужно на-практиковать.
- Так чего же ты взбунтовался?
Иных слов Алексей не ждал, но все равно они полоснули по сердцу.
- Затычка я им, что ли? Ему хорошо при его выгодах. А попробовал бы на нашем месте с кельмой. Опять садись на оклад. Не могу я!.. И думаешь уважение будет? На черепаху еще посадят… А Кравец? Ему плевать, кто со мной работает. Ему показатели давай. А может, он даже и знал, кого собираются подсунуть.
Гремя проволокой, по которой двигалось кольцо цепи, подбежала Пальма. Но Алексей цыкнул на нее и, схватив комок земли, швырнул в овчарку.
- Плохо ты. Леша, о других думаешь. А тебя ведь уважением окружили, славой.
- Недаром! Я горбом это заслужил! Сколько таких, как я?
- Есть вещи, которых ничем нельзя заслужить, если работаешь только за деньги.
- Этому ты учениц своих поучи.
- А возможно, хочешь, чтоб сказали - выбором ошиблись. Не оправдал, дескать. Или и того хуже… Станешь Алешкой, что будем делать? Стыд ведь какой! Чужой среди своих!
- Я и сейчас, оказывается, не больно близкий. Попробовал пикнуть, и вишь - неугодный уже.
- А ты что хотел? Чтобы потуряли всему.
Зося медленно прошла возле Алексея, но затем не выдержала и побежала к дому, где слышались голоса - во дворе ученицы играли: со Светланкой. А он остался стоять около молодой яблоньки. Гнев и обида душили его.