И слушают, слушают, жадно ловя каждое слово. И такая тишина царит, что слышно, как скользит карандаш по бумаге, как тихо-тихо осыпаются песчинки с разогретого потолка над раскаленной докрасна печуркой.
А слова идут и идут, одно за другим ложатся в сердце, простые, мудрые, ясные, как правда. Слова призывные, обнадеживающие:
- "… уже выковались новые советские бойцы и командиры, лётчики, артиллеристы, миномётчики, танкисты, пехотинцы, моряки, которые завтра превратятся в грозу для немецкой армии".
Землянка вновь сотряслась от дружных аплодисментов. Кто-то выкрикивает из угла:
- Они еще узнают нашу силу. За все отплатим, за все!
И снова настороженная тишина. Сталин говорит о причинах временных неудач нашей армии, о замыслах гитлеровских разбойников, об их опустошенных душах.
И сердца людей не могут вместить огромной, как мир, ненависти к этим выродкам, людоедам.
"…если немцы хотят иметь истребительную войну, они ее получат".
И каждый думает, что высказана его заветная мысль. Старый Силивон Лагуцька, проживший долгие годы и умудренный большим жизненным опытом, воспринимает каждое слово по-своему, примеривая его к своим мыслям, и еле заметно кивает головой.
- Да-да, товарищ Сталин, они получат. Сплошной могилой станет для них наша земля. И матери их умоются кровавыми слезами, проклиная день и час, когда они народили зверей. Разве мы простим, забудем? - шепчет старый и умолкает, жадно ловя каждое слово.
А в землянке уже смеются.
- "…Гитлер похож на Наполеона не больше, чем котенок на льва".
И перед глазами у каждого встает этот котенок, шелудивый, отвратительный, с блудливыми глазами, с омерзительными черными космами. Сколько понавешано этих портретов в городке, возле кино, комендатуры, на станции. И каждый фашист, встречая другого, надувается, как лягушка, надрывается, выкрикивает: "Хайль Гитлер!"… Эти слова по-своему переводит Остап Канапелька, хитро растолковывая другим:
- Видишь, и сами понимают, что хайло несусветное, можно сказать, хайло! Но до чего дошли: и знают, а хвастают.
Долго не смолкают в землянке смех, веселые оживленные аплодисменты. И снова серьезные лица. Внимательно прислушиваются к голосу человека, чьи слова и мысли вдохновляют их многие годы. Каждому слову они всегда верили, как своей совести, каждый совет принимали как закон. И всегда слово это помогало им найти верный путь в жизни, одолевать трудности и преграды. С этим словом они вышли на широкие просторы, которые даже не снились в старое время ни Силивону Лагуцьке, ни Остапу Канапельке, ни многим другим, сидевшим в этой землянке. Разве только молодежь… Что ж - им было легче. Они не видели многого, что было некогда пережито, передумано старшими. Они не испытали тяжкой батрацкой доли. Им не доводилось гнуть спины перед богатеями. Не пришлось им и стоять без шапок перед паном, выпрашивая клочок земли исполу, десяток пней на новую хату, сухостоя на топку. Им не приходилось гнуться и перед старшиной, вымаливая паспорт сыну, чтобы поехать на заработки, в шахтеры, в землекопы, на далекие петербургские заводы. Они не гнили в Пинских болотах во время царской войны. Многого они не испытали. И хорошо, что не испытали…
Уже давно умолк радиоприемник. Но люди ее расходились… Повторяли только что услышанную речь, делились впечатлениями, посмеивались над Гитлером. У всех было то приподнятое, праздничное настроение, когда отдаляются все заботы, все тяжелые воспоминания, пережитые невзгоды, все то неприглядное и угнетающее, что нависло над жизнью каждого. Впереди было только будущее, и все видели его перед собой. Словно яркий солнечный луч осветил измученные души людей и согрел своим теплом их думы и надежды. И так чисто и светло стало в сердцах человеческих, так легко стало дышать, словно выросли за плечами крылья: лети вслед за своей заветной мечтой, лети навстречу доле своей счастливой. Это взлетела песня. Никто не заметил, как народилась она, но каждый, кто ее услышал, сразу присоединялся к ней всем своим существом. Песня шла за песней. И молодые, и старики - как кто умел - помогали песне, чтобы она выше, громче поднялась над скованной землей:
Сталин - наша слава боевая!
Сталин - нашей юности полет!
12
Степанида Гавриловна была уже давно на ногах. Надо было управиться перед работой, истопить печь, приготовить что-нибудь на завтрак детям. Чмаруцька еще затемно пошел на службу. Дети спали. Только Мишка, словно кто-то поднимал его, уже несколько раз вставал с постели и подходил к окну. Протирал запотевшее стекло, вглядывался.
- Чего ты там не видел?
- Смотрю, не рассвело ли.
- Спи, тебе еще не скоро на работу.
Мишка уже несколько дней ходил разгружать уголь. Но, повидимому, не работа беспокоила его, а что-то другое. И вдруг он приник к запотевшему стеклу, глядит не отрываясь.
- Мама, а мама! Иди, погляди.
- Чего я там не видела?
- А вот и не видела… Ну, теперь видишь?
- Водокачку вижу, как всегда.
- Гляди-ка получше, может, еще что увидишь, кроме водокачки.
Гавриловна, заинтригованная словами сына, пригляделась внимательнее и тут только заметила красный флаг, который трепыхался на ветру, на самой вершине водокачки. Флаг как флаг. Будто немецкий, у них ведь тоже красный, правда, с широким белым кругом и со свастикой. Но на этом никакого круга не было. И когда она заметила это, на сердце как-то сразу потеплело. Вспомнила - ведь сегодня праздник. Когда-то - давно ли было это "когда-то"! - в этот день пошли бы утром на демонстрацию. Потом принимали бы гостей или сами пошли бы к кому-нибудь из соседей. Таким большим праздником был всегда этот день, что перед ним давно сошли на нет и пасха, и все другие старинные праздники.
Но как он мог очутиться здесь, этот флаг? Не гитлеровец же повесил его. Это, несомненно, сделали наши люди. И такие люди, которые не боятся немца, неустрашимые. Вот взяли и водрузили под самым носом у немцев, пусть глядят, пусть захлебываются от злобы.
Флаг заметили и в депо. Рабочие многозначительно перемигивались, подходили к окнам, чтобы лишний раз поглядеть на такую обычную раньше, а теперь редкостную и диковинную вещь. Небывалое настроение овладело всеми. Ходили подтянутые, торжественные, не обращая внимания на Штрипке, который явился в депо злой, нахмуренный. С раздражением набрасывался на рабочих:
- За работу, шволяч!
Но его брань никого особенно не пугала. Когда он кинулся на одного рабочего с кулаками, тот просто отмахнулся от него, как от назойливой мухи:
- Не мешайте работать, пан Штрипке!
Почтенный шеф даже растерялся и молча пошел в контору, где застал Заслонова.
- Ничего не понимаю, господин Заслонов, что стало с рабочими, словно подменили их.
- А в чем дело, господин Штрипке?
- Как в чем? Я хожу по депо, а они будто не замечают меня.
- Я что-то не понимаю вас.
- Я и сам не понимаю. Кажется, и работают, как всегда… А вот не узнаю их.
Остановившись у окна, он нервно барабанил пальцами по запотевшему стеклу и вдруг, подскочив, как ужаленный, вихрем помчался на двор.
Заслонов выглянул из окна и тотчас же понял причину необычайного проворства господина Штрипке.
Флаг заметили и солдаты из эшелонов, стоявших на станции. Первыми увидели его набиравшие воду в паровоз. Солдат, стоявший на тендере под водонапорным краном, увидев флаг, так растерялся от страха - причиной были многочисленные слухи и разговоры о внезапных налетах партизан, - что сдвинул в сторону кран, обдав струей ледяной воды кучку солдат, стоявших внизу. Поднялась страшная брань. Но она сразу же стихла, когда с тендера раздался крик:
- Партизаны!
Солдат как ветром смело, все бросились к своим вагонам. Машинист с перепугу начал давать тревожные гудки. Их подхватили другие паровозы. В этот хор включился и гудок депо. Уже дали команду увести в разные стороны эшелоны. Но вокруг все было тихо. Не слышно ни гула самолетов, не видно никакого подозрительного движения, которое говорило бы о близости партизан. Только шумела струя воды, лившаяся из незакрытого крана, да шипели паровозы, на которых машинисты и кочегары лихорадочно нагоняли пар.
И только тут все увидели флаг. К водокачке уже бежали солдаты и офицеры из караульной команды. Тревога постепенно затихала, свистки и гудки неожиданно прекратились. Запыхавшийся Штрипке кричал на путях:
- Кран, кран закройте, остолопы!
К водокачке торопливо шли Вейс и Кох. Там собиралась целая толпа.
По железной лестнице полез кургузый ефрейтор из караульной команды. За ним - длинноногий жандарм из гестапо. Им приказали снять флаг. Вот уж ефрейтор, кряхтя, поднялся на балкончик и собирался открыть дверь. Жандарм на минуту задержался на лестнице, высунув голову на балкон, - его усы развевал ветер. Откуда-то из задних рядов толпы донеслась сдержанная реплика:
- Усы держи!
И едва кое-кто осмелился улыбнуться на эти слова, как от оглушительного взрыва содрогнулась земля. Все со страху отпрянули назад. Никто даже не успел заметить, как исчез с балкончика ефрейтор. Не стало и самого балкона. С лестницы медленно оползал жандарм. Он зацепился ногой за ступеньку, перевернулся и грохнулся вниз. Когда люди понемногу пришли в себя, то прежде всего увидели жандармские усы, прилипшие к земле. А наверху, в широкой черной пробоине, которая образовалась на месте дверей и части стены, стремительным водопадом бурлила вода. Все глядели испуганно и зачарованно на этот необычный водопад, который постепенно затихал опадая и, наконец, совсем прекратился. Только небольшая струйка воды журчала, стекая по стене. Ветер срывал капельки воды, обрызгивая лица людей, столпившихся около водокачки.
А над всей этой толпой, на самой вершине водокачки, словно ничего не произошло, пламенел красный флаг. Взрыв поднял на ноги весь городок. Кучками стояли люди на улицах, глядели на флаг, гадали о причинах взрыва. На путях метались, как угорелые, немецкие солдаты. Торопились набрать воды в паровозы, но водонапорные краны были пусты, паровозы надо было перегнать на мост, к реке, чтобы оттуда шлангами качать воду: Подали команду залпами сбить флаг. Стреляли из винтовок, из автоматов. Пустили в ход зенитные пулеметы. Наконец, древко флага надломилось. Флаг упал на крышу водокачки, свесившись с карниза. Выпустив еще несколько пулеметных очередей, немцы успокоились и разошлись по своим эшелонам.
13
Кох толковал с Вейсом о необычайных обстоятельствах взрыва водокачки. Правда, само здание осталось целым. Был только взорван водонапорный бак. Еще более удивительным и совсем уже непонятным было исчезновение часового. Командир караульной роты и другие его офицеры в один голос утверждали, что часовой был самым обыкновенным солдатом, дисциплинированным, выдержанным. И даже оставленная записка не была написана его почерком. Но все это, однако, ничего не говорило о причинах взрыва. Конечно, для всех было ясно, что бак был взорван миной и не иначе, как миной затяжного действия. Но кто подложил мину и куда девался часовой - этого никто не знал.
Только Мишка Чмаруцька, наблюдавший из окна за всеми событиями на водокачке, мог бы кое-что рассказать о ночных приключениях группы комсомольцев. Но это не входило в его намерения. Он еще раз взглянул на водокачку и начал молча собираться на работу. Он не мог сдержать в себе сильного волнения, охватившего все его существо, и, стараясь придать своему голосу как можно больше равнодушия, обратился к матери:
- А они не сбили!
- Кого не сбили?
- Не кого, а флаг!
- Ну, это не твоего ума дело, - спокойно ответила мать.
- Не моего? - едва не вскипел Мишка. - Эх ты, мама!
- Что?
- Да ничего… - только вздохнул Мишка и не спеша вышел из хаты.
Гавриловна проводила молчаливым взором его худощавую фигуру. В глубине души всколыхнулась материнская тревога: и этот уже выходит из-под ее опеки, уже водятся у него свои тайны, свои дела и заботы, которыми он не хочет и, видимо, не может поделиться с нею.
Вейс и Кох были очень разочарованы, когда радио сообщило, что и на этот раз замысел фюрера провалился. Москва как была советской, так и осталась. Полученные Вейсом инструкции рекомендовали ознаменовать день седьмого ноября торжественными вечерами в честь великой победы германских войск.
Но победа была только в воображении. Не лучше обстояли дела в городке и в районе.
История с флагом, как предвидели комендант города и комиссар гестапо, была гораздо серьезнее, чем обычный неприятный инцидент. Сначала Вейс и Кох даже не придали ей особого значения: что может быть страшного в том, что какой-то враг гитлеровцев вывесил на несколько часов красный флаг? Но когда несколько эшелонов вынуждены были брать воду из реки, посылая паровозы на мост и тем самым закрывая путь другим, - на мосту была одна линия, - тут только немецкое начальство сообразило, что над станцией нависла серьезная угроза.
Уже за мостом стояли один за другим несколько эшелонов с фронта и требовали быстрейшего пропуска. Их нетерпеливые гудки выматывали душу. А тут явился еще этот бездельник Штрипке и с самым серьезным видом стал просить совета, как ему быть с взорванной водокачкой.
- Ремонт! Каждый благоразумный человек знает, что делать с испорченной вещью! - крикнул выведенный из себя Вейс.
- Мы делаем ремонт. Весь железнодорожный батальон работает. Но рабочий насосной станции категорически заявил, что не может остановить мотор, так как замерзнут трубы водопровода.
- Сколько до насосной станции?
- Два километра.
- Тогда пусть не останавливает мотор. Пусть качает воду.
- Ее некуда деть, она будет заливать пути.
- Тогда пусть остановит мотор.
- Замерзнет водопровод, лопнут трубы!
- Ну, пусть не останавливает.
- Тогда…
- Что тогда? Что тогда? Что вы затогдакали? Идите и делайте свое дело. Вы начальник депо и несете всю ответственность за испорченную работу механизмов.
- Слушаю, герр комендант! Иду и приказываю не останавливать мотора.
- Давно бы до этого додумались сами!
И, глядя вслед прихрамывавшему почтенному шефу депо, Вейс процедил сквозь зубы:
- Что только думают у нас в Германии, присылая сюда на работу этих недотеп? Я просто не понимаю, не понимаю, герр Кох, на что они там надеются, направляя сюда неполноценных работников. Подумайте только: вчера мне звонят с перегона, что остановились два эшелона, машинисты заморозили паровозы!
- Ну, эти русские заморозят! Это работ-ни-ички! Надеюсь, вы передали нам этих машинистов?
- Если б это были русские! Наши, уважаемый герр Кох, наши немцы! И не какие-нибудь там фольксдойче, а самые настоящие арийцы. Они, видите ли, ссылаются на климат, на суровую зиму.
- Конечно, зима здесь не наша. На фронте, как вам известно, много обмороженных и тяжело обмороженных - целые эшелоны пострадавших идут в Германию. С этой проклятой зимой нам придется считаться еще не раз. У нас уже есть некоторые инструкции, я бы сказал - климатические инструкции. Мы уже кое-что делаем по линии СД: собираем и сортируем теплые вещи расстрелянных. Но этого тоже мало. Я полагаю, что нам следует отдать приказ магистрату о сборе теплых вещей среди населения. Когда у нас в Германии проводится кампания третьей зимней помощи, которую фюрер начал еще, в октябре, так и местное население не должно остаться в стороне от этого почетного дела. И нам нечего с ними церемониться. Под страхом смерти мы должны запретить русским ношение теплой обуви, теплой одежды. Только германский солдат имеет право на валенки и шубы.
- Вы правы, Кох, но по всему видать, что эти русские не склонны проявлять особый энтузиазм, чтобы добровольно отдать нам свою теплую одежду и обувь.
- Возьмем силой!
- Само собой, - невнятно пробормотал Вейс, хорошо знавший, что и применение силы не всегда давало желательные результаты.
Одним словом, забот у Вейса и Коха хватало. Назначенный торжественный вечер пришлось отменить. Вместо него было созвано совещание командиров воинских частей, расквартированных в городе, по поводу ближайших операций против партизан.
Только вечер в самом магистрате решили все-таки провести, чтобы не дать русским лишнего повода для всяких ненужных разговоров и слухов. Да надо было и вознаградить кое-кого за верную службу немецким властям, поддержать настроение, поднять дружелюбие к германскому рейху. Для этого были выделены и некоторые фонды: несколько пар ботинок, платья, чулки и другие вещи, взятые со склада СД.
Вейс и Кох сочли нужным явиться на несколько минут в магистрат на бал. Вейс даже сказал несколько слов при открытии бала. Говорил, правда, без особого вдохновения и даже обычное "чудесно" произносил без всяких вариаций. После своего вступительного слова он ушел вместе с Кохом.
Любка надулась на Коха: такой вечер, такая гулянка, а у него всегда дела, всегда разные заботы. Немного расстроенная, она невнимательно слушала нудную речь бургомистра.
Потом раздавали подарки. У бургомистра заплетался язык, он икал, вызывая людей по списку, вручая подарки. К столу вызвали Любку. Празднично настроенный бургомистр предупредительно поднялся, когда она подошла:
- Вам, Любка, я ничего не предлагаю, выбирайте сами, по своему вкусу. Что понравится, то и берите. Я думаю, вам подойдет этот джемпер, он такого веселенького цвета.
Она взяла джемпер и вернулась на свое место - не совсем прилично разглядывать подарок на людях. Да и зачем разглядывать, когда и так видно, что вещь неплохая? Сам же бургомистр выбрал ее. Красивый цвет, просто ласкает глаз. Когда-то джемпер такого цвета был у мамы. Да, у мамы…
На минуту Любка помрачнела. Где теперь мама? Упрекнула себя, что в последние дни не расспросила Ганса, куда намерены перевести ее мать… Любка рассеянно слушала слова бургомистра, негромкие разговоры вокруг. Комкала рукой джемпер, бездумно глядела на пуговицы, обыкновенные стеклянные пуговицы василькового цвета. Вот такие же пуговицы были и у мамы. А одна вот белая, костяная. Видно, оторвалась стеклянная пуговица, затерялась, и на ее место пришили костяную.
"Так же, как у мамы…" - машинально подумала она.