- Я бы этого гражданина, - сказал мне Одесса-папа, - на своих руках на палубу вынес.
- А я бы его в форточку кинул.
Тут один из разведчиков встал и нас обоих от немца стволом автомата отодвинул.
С рассветом снялись с грунта, малым ходом пошли к устью фиорда. И тут Акустик слышит обильный шум винтов. Подвсплыли, подняли перископ. Вот они, красавцы, идут в кильватер. На ясном морском фоне четкие силуэты: четыре транспорта, пять сторожевиков, большие охотники. Богатейший конвой, знатная добыча. Да идут-то как славно - поперечным курсом. Тут и десяти торпед не хватит.
Командир объявляет атаку. Разбегаемся по боевым постам. Докладываем о готовности. Счет на секунды пошел.
И на тебе! В центральный пост втискивается один из разведчиков, да еще и с какой-то портфелью с замочками. И кладет свою руку Командиру на рукав реглана.
- Отставить атаку, капитан! - это он говорит твердым голосом. Он, наверное, не знал, что на корабле никто, кроме капитана, не имеет права давать и отменять команды.
Командир оторвался от перископа, глянул на него через плечо с безмерным удивлением:
- Это радует!
- Что вы тут себе говорите! - как-то нелепо выкрикнул Боцман и схватил разведчика за плечо.
Тот, даже не обернувшись, ахнул его своей портфелью по голове. Боцман молча осел на разножку и зажмурился. В этой портфеле, оказывается, стальные листы были проложены, чтобы ни в каком случае документы не повредились.
- Нам нельзя рисковать, капитан, - горячо заговорил разведчик. - У меня ценные документы. - Он махнул портфелью в сторону Боцмана. - Кроме того, этот оберст - командир особого подразделения, его тоже обязательно нужно доставить командованию.
- А вот там, - вспылил Командир, - десятки тысяч тонн боеприпасов, продовольствие, живая сила противника! - Он снова приник к перископу. - Все, опоздали! Я доложу командованию, что вы сорвали атаку, помешали выполнению боевого задания. И беру вас под арест. Сдайте оружие!
- Вот здесь, - разведчик приподнял портфель, - документы, которые ценнее тонн боеприпасов. Немцы готовят очень серьезную войсковую операцию. Больше я ничего не могу вам сказать, не имею права.
Командир, сжав зубы, приказал связаться с базой. Разведчик своим кодом продиктовал донесение. Ответ был лаконичен: "Немедленно следуйте базу".
- Ладно, - Командир сложил ручки перископа. - Но на пирсе я тебе, друг мой, набью морду. Лично от себя.
- Если сможете, - улыбнулся разведчик.
- А я таки помогу Командиру, - врезался в разговор Одесса папа. - С моим большим удовольствием. Вас как в родной дом приняли, борща не пожалели, а вы таки бунт на корабле устроили. И вот еще! - он ткнул себя пальцем в грудь: - Я того конвоя как родную маму с баклажанами с базара ждал, я загодя шибкую дырочку для ордена провертел. А вы такой пасьянец разложили.
Да, вот такой "пасьянец" вышел. А разведчик прав оказался. Наша "Щучка" за этот рейд гвардейское звание получила. А нас орденами и медалями наградили. За образцовое выполнение особого задания командования. Или за невыполнение?
Такие вот фокусы выкидываются. После войны, на встрече ветеранов, познакомился я с полковником в отставке. Герой Советского Союза. Спросил, конечно, когда за праздничным столом боевые соточки пропустили: за какой, мол, подвиг?
Улыбнулся полковник и сказал:
- За то, что приказ не выполнил.
Мы еще раз за Победу чокнулись, и он рассказал.
Это уже в Восточной Пруссии было, в городке каком-то. Наше наступление шло. Складывалось так, что можно было окружить крупную немецкую группировку. А у нас один путь отхода оставался - через единственный мост. Вот полковнику, он тогда старлеем был, поручили с его разведротой отрезать путь противнику к отступлению - то бишь взорвать этот единственный мост.
Стали прорываться к мосту. А в городе - неразбериха, уличные бои; где наши, где немцы - не сразу и поймешь. Мины рвутся, снаряды, пулеметные очереди со всех сторон. Где перебежками, где ползком, где на броне - добрались до моста. А там уже немцы суетятся, готовят мост к взрыву.
- Казалось бы, пусть рвут, так приказ то мне дан, а не немцу. Ну, приняли бой, отогнали саперов вместе со взводом прикрытия. А мост взорвать не успели. Обстановка резко изменилась. На прорыв двинулась резервная часть - переправа пошла без задержки. Погнали немца аж за пятьдесят верст. Разогнали так, что он стал толпами сдаваться.
Вот такой вот "пасьянец".
Ночь спокойная. А в душе тревога. Был бы малой - сказал бы: домой хочется, к мамке. И все вспоминается, как после разлуки. В глазах стоит. Или в сердце.
…Отдыхаем перед походом в кубрике. Кто письмо пишет, кто письмо читает. Радист и старшина мотористов играют в шахматы. Одесса-папа валится на койку и кладет на живот гитару.
Боцман - он сидит за столом, мучаясь над письмом, - молча поднимает указательный палец. Это означает на нашем языке один наряд вне очереди. Одессит усмехается и пересаживается на диванчик к окну. Наряды на камбуз его не печалят. Он отрабатывает их, как говорится, без отрыва от гитары. Коку помогает кто-нибудь из свободных от вахты, а Одесса-папа развлекает их песнями и балагурством. Да к тому же на груди его алеет Красная Звезда. Что ему наряды?
Одесса-папа… Вспоминаю его всегда с улыбкой и с теплом. Шебутной, веселый. В трудную минуту - плакать впору - он вдруг что-то такое отмочит, не хочешь - засмеешься.
Город свой родной пуще мамы, наверное, любил. Он так и говорил: "У меня отродясь таки две мамы - Софа Шмульевна и Одесса Батьковна. Обе таки родные до невозможности".
Он говорил, что у нас в СССР три столицы: Москва, Ленинград и Одесса.
Штурман, как только это слышал, сразу хмурился.
- Третья столица, - говорил он, - это Архангельск.
- Тю! Архангельск! Товарищ старший лейтенант, как говорят у нас на Привозе, что такое Архангельск? "Доска, треска и тоска".
Нахальный он был, смелый. Но и то сказать, Архангельск до войны весь деревянный город был, даже тротуары дощатые. Ну, и насчет трески - это верно. А вот тоска… Вот не знаю. В советские годы тоски там не наблюдалось. Даже в трудное военное время.
- Думай, что говоришь! - сердился Штурман. - Архангельск - северная столица. Родина Российского флота.
Ну тут уж каждый свою столицу выдвигает. Свою любимую, единственную.
Радист, не отрывая взгляда от доски, кричит:
- Рязань - столица! От Рязани вся русская земля пошла. У нас - какие рощи, какие песни, какие поэты!
И каждый свой уголок, где родился, возвеличивает. А по мне - лучше моей Липовки нет в мире столицы.
Вот и думается: у каждого из нас - своя столица, своя малая Родина, а вместе - одна родная страна, за которую мы воюем и жизни свои не щадим.
Так вот и складывалась наша победа. Немец воевал за чужую землю, а мы - за свою. И одессит, и Рязань косопузая, и я, из Липовки скромной, невидной, таких у нас - тыщи, но я за нее всю кровь отдам. И каждый за свою Липовку жизни не пожалеет.
Это сейчас говорят, что мы за этот… как его… тоталитаризм, что ли, бились. А я за свою деревню. Где у меня любимая мать, скворечня на старой липе, родничок под горой и Леночка, мною не целованная…
…Одессит наш - ох уж и шебутной! Все - Одесса-мама да Одесса-мама. Так его, в укор, Одесса-папа прозвали.
Он целиком талантливый был человек. Все у него ладилось. И гитара в его руках за душу брала, и пел как артист, только лучше, рисовал здорово, особенно карикатуры на немцев. И цифры потопленных немецких кораблей выводил в звезде на рубке. А стрелок какой отменный был! Он со своей пушчонки на двадцать кабельтовых одним снарядом мог бидон из-под бензина накрыть.
Веселый, озорной, хулиганистый даже. Крепкое словцо любил. Штурман его часто одергивал. А тот в ответ: "Слово матерное, товарищ старший лейтенант, оно не вредное. Это слово утвердительное".
Очень хороший друг был. Но больше всего дружил со своей гитарой: "Одессит без гитары что боцман без дудки". А если рядом не было нашего Кока, то добавлял: "…что хохол без сала".
И все доказывал - такая у него заковыристая идея была, - что легендарный крейсер "Варяг" был построен в Одессе.
- На Привозе? - каждый раз холодно спрашивал его Штурман. - Или на Молдаванке?
Одесса-папа не смущался. И начинал уверять, что такую народную песню о гибели "Варяга" могли сочинить только одесские поэты. Он во многом талантливый был человек. На все руки, как говорится, мастер, но и на язык - тоже. Казалось бы, шутит, балагурит, а иной раз вроде в шутку скажет, а прямо в точку попадет, как из своей пушчонки.
Вот помнится, вернулись из похода, законного порося получили. Отдохнули, занялись нашей "Щучкой". Как обычно перед выходом в море. А Боцман, с довольным лицом, уже протягивает Одессе баночку с краской, кисть и трафаретку. В ней цифра "8" вырезана.
- Рисуй, папа, но не шибко. Чтоб легче было новой цифрой закрасить.
- С моим удовольствием.
Одесса-папа не только на гитаре играл, он и рисовал здорово, особенно карикатуры на нас. Даже Командира не пожалел. Изобразил его на мостике с дымящейся трубкой в зубах - ну чисто пароход под парами. Командир не обиделся, посмеялся вместе со всеми и сказал:
- Это радует.
А меня Одесса нарисовал с чайником на мачте. Тоже смешно, хоть немного обидно. Чтоб сухопутному человеку понятно было, объясню.
Только еще меня назначили на борт "Щучки", кок Мемеля сует мне в руку чайник:
- Сбегай, салажонок, на клотик, за кипятком.
Ну я, как дурак, всю лодку обошел - клотик искал, чайник кипятком наполнить. Кого ни спросишь, смеются: "Да здесь где-то был". А клотик, если просто объяснить, - самая верхушка мачты. С парусного флота еще пошло: кружочек такой из дерева на верхний торец крепили, чтобы мачта не загнивала.
Вот такая у нас дедовщина была. Но в ней большой смысл - от таких "подковырок" новичок на судне быстрее осваивается и быстро запоминает: что где находится, зачем и как называется.
Я вот тут подумал: а не отсюда ли теперь неопытных водителей, которые карбюратор от трамблера отличить не умеют, "чайниками" прозывают?
Да, так Одесса-папа… Он у нас на борту "Боевой листок" выпускал. Ну, скажем, стенная газета такая. По верху листка он всегда рисовал один и тот же веселый рисунок. Наша лодка в виде громадной щуки в прыжке заглатывает острозубой пастью немецкий корабль, а задранным хвостом сбивает немецкий истребитель.
Этот листок нам много в походе помогал, сердце радовал, веселил и поддерживал. Но вот кроме "Боевого листка" была у Одессы еще одна обязанность. Крайне приятная и очень почетная: закрашивать в звездочке на рубке цифру и рисовать новую. А цифры эти, как нетрудно догадаться, означали число потопленных лодкой вражеских кораблей.
И вот стою я рядом, держу баночку с краской, а Одесса-папа, как он говорил, "выписывает подводный пейзаж".
Закончил работу, соскочил с разножки. Отступил на шаг, откинул назад голову и горделиво всмотрелся в свеженькую "восьмерку".
А на пирсе как раз покуривал еще один "щукарь", офицер. Смотрел одобрительно, с легкой завистью.
- Любуешься, старшина? Нашла вас морская слава.
Одесса-папа обернулся, сунул мне трафаретку и кисть, отдал честь и ответил с достоинством, потрогав орден на груди:
- Извините, товарищ старший лейтенант, но мы таки не за славой в море ходим, а за победой.
Мне эти его слова очень понравились. Конечно, за победу воевали, а то, что своими делами славу заслужили, это так - попутно. Это не главное.
…Одесса-папа поглядывает в окно, за которым мечутся несогласные друг с другом дождь и снег, пощипывает струны. Он никому не пишет и писем ни от кого не ждет - потерял всю родню в первые дни войны. Потому, наверное, и поет чаще песни грустные, а не веселые.
А вот Боцман пишет часто. В нашем экипаже он один только женатый, по возрасту. Ну, не считая Командира, который уже вдовец. Из-за той же войны. Остальные пишут матерям и девушкам. У кого они еще есть - девушки и матери. Или землякам.
В кубрике полусумрак. Очень тихо. Только шелестят странички писем и листы газет да мягко постукивают в доску шахматные фигуры.
Одессит бренчит струнами, задиристо напевает:
С одесского кичмана
Сорвались два уркана…
- Отставить! - Боцман даже не поднимает головы. - Сам сочинил?
- Сам сочинил - сам на память выучил. В нашей Одессе даже сапожник Моня - лучший в мире поэт.
- С хорошей памятью, - не сводя глаз с доски, ворчит Радист.
Одесса-папа пропускает ехидную реплику мимо ушей и подначивает Боцмана:
- И что у тебя за имя такое - Богдан? Ты таки хохол, вроде нашего Кока?
- Сам ты хохол вроде Кока. - Боцман перечитывает написанную строчку, отрывается от письма. - У нас на селе, в нашей губернии, Богданов как у вас в Одессе… уркаганов.
- А что вдруг? - удивляется Одесса-папа. Откладывает гитару. Все опять начинают прислушиваться.
- Так уж повелось, - охотно поясняет Боцман. - Ты знаешь, что за имя - Богдан? Что оно означает? Бог-дан! Богом данный!
- Чего? - Одессит таращит глаза. - Это кому это ты Богом данный? Кому ты нужен?
- Батьке с мамкой. Людям добрым. Жинке своей. А то и деткам, если до победы живым доберусь. У нас ведь, в наших краях, нравы вольные всегда были. Если девка до свадьбы до себя парня допустит, ей это в вину не засчитывалось, позора не было. Да и баба, ежели на стороне нагуляет, в подоле принесет, тумаков ей не давали. Ни муж, ни свекор. А нагулянное дитя за свое считали. "Чей бы бычок ни вскочил, а телятко наше".
- И ты, стало быть, нагулянный?
- Не, я мамкин и батькин. Только до ихней свадьбы родился.
- Таки славные у вас края. - Одесса-папа аж засветился. - Коли, как ты говоришь, до победы живым доберусь, в Одессу съезжу - отмечусь, а потом у вас пропишусь. Богданов делать.
- Плюнь, Одесса. - Это Радист вставил свое слово. - Езжай к нам. Не пожалеешь.
- А у вас что?
- У нас славно. - Радист смахнул шахматные фигурки в коробку. - У них одни Богданы, а у нас на деревне одни Мотри. И бабы, и девки.
- Что за Мотри? Матрены! Так покрасивше.
- Ну, по-одесски, может, и Матрены. А по-нашему Мотри. - Упрям был наш Радист.
- А мужики - все Хведоры? - рассмеялся Одесса папа.
- В том и дело, что мужиков у нас, считай, и нету.
- А куда ж они девались? И на кого Мотрий кинули?
- У нас так. Как весеннее солнышко пригреет, они все на заработки уходят. Плотничать. Наши плотники на всю округу славятся. Посмотрел бы, какие у нас ладные дома стоят! Какие наличники на окнах!
- И в каждом окне - по Мотре? Таки да? - Одесса-папа снова взял гитару, сделал аккорд, прижал струны. - Таки я обратно передумал. Как фрица придушим, да как солнышко пригреет, ты дай мне знать, когда ваши плотники на крыло станут. Я все ордена и медали нацеплю и пройдусь по вашим Мотрям. А уж после - Богданчиков строгать.
- Ото ж так! - веско встревает Кок. - Туда и езжай. А нам таких не надо. У нас в селе, если девка замуж нечестной пойдет, так сватов бьют нещадно.
- Я таки не в сваты мечу, а в женихи. Охота на собственной свадьбе погулять. Ни разу не гулял.
- Це ж друго дило. Со всем сердцем примем. Всем селом гулять будем. - Тут он немного загрустил. - А село наше - на всем свете не сыскать. Хаты белоснежные в вишневых садах утопают. Не зря оно Вишняками прозывается. Как вишня зацветет, с бугра на село глянешь, будто облако опустилось. И семья у нас большая. За столом в обед с трудом помещались. Но галушек всем хватало. Мама их по два ведра зараз варила. У меня братьев - аж шесть штук образовалось. У батьки только сыны получались. Как очередной народится, сосед смеется: "Что, Максим, все девку шукаешь?" Шесть братов у меня. У кого вот все Мотри да Богданы. А у меня все браты на букву "Мы".
- Это как так?
- Микола, Миколай, Митрий, Микифор, Микита…
- Михуил, - добавил одессит.
- Отставить! - грянул Штурман, шелестнув газетным листом. Он озорных слов не любил.
- Мемеля, я хотел сказать, товарищ старший лейтенант!
Эту байку про своих братов наш Кок не раз уже выкладывал. Отсюда и Мемелей стал, с легкой руки Одессы-папы.
Посмеивались мы, эти теплые мечты и споры слушая. А у каждого в сердце холодок таился: как знать, кому из нас доведется в родные края вернуться? Кому из нас какая "Мотря" суждена.
А за окном все сумрачней и неприютней. А в кубрике все теплее, впрямь как в родном доме. Где собрались все братья, большим числом, только вот имена у всех на разные буквы. А у кого-то и имя уже забылось, так прочно к нему прозвище пристало. Мемеля, Трявога…
Трявогой его за говорок прозвали. Прошлым летом еще, когда на базу обрушился воздушный налет, он заколотил в рынду и заорал как петух на заре: "Трявога! Трявога!" Так Трявогой и остался. Уж и забыли, как его звать-то. Но он не обижался, очень простой и добрый был. И, я думаю, очень умный. Только умом своим не бахвалился, а к делу его применял. И пел на пару с одесситом очень хорошо. Но тоже со своим говорком: "Свадебу новую справляить, сам вясёлай и хмяльной".
Одесса-папа обычно хвалится:
- У меня голос морской, осанистый.
А Трявога:
- А у меня - полевой, вольный.
И правда, тонкий такой голосок. Как взвивается вверх, прямо страшно становится - того гляди порвется. Славно они пели. Хотя Одесса-папа частенько насмешничал над ним, но не зло, дружелюбно, для общей веселости.
Но не допели они в тот раз свою песню. Едва завели, как вошел вестовой и сообщил, что наших офицеров вызывают в штаб.
Мы только молча переглянулись…
А на следующий день вышли в море, в рейс, который стал героическим и необычайным.
…Наутро, как и обещал Боцман, море было спокойно, только чуть волновалось под устойчивым и несильным южным ветром.
- Ну, - сказал Командир Боцману, - принимай командование. Проводи ходовые испытания.
Наблюдатели сообщили: "Горизонт чист". Надо сказать, что остров мы выбрали правильно. Коммуникации проходили далеко в стороне от него, и море здесь, как правило, было пустынно.
Боцман облизал палец, высоко поднял руку:
- Западный задувает. К полудню к югу заберет.
- Это радует, - сказал Командир.
Боцман проинструктировал палубную вахту, распределил обязанности. Матросы, посмеиваясь, с интересом взялись за дело. Часть экипажа осталась на берегу.
- Отдать носовой! - приказал Боцман. - Трави правый шкот, выбирай левый! Руль на левый борт положить!
Паруса забрали ветер. Лодка дрогнула и стала послушно отводить нос от берега.
- Отдать кормовой!
Пошла, родимая.
Отойдя от берега где-то с милю, Боцман сделал маневр. Лодка увалилась и легла на другой галс так легко, будто уже не впервые двигалась под парусами.
Мы замкнули круг и вернулись к месту стоянки, ошвартовались.
- Молодец! - Командир приобнял Боцмана, хлопнул по плечу. - Если вернемся в базу… Нет, не так, - прервал он себя, поправился: - Когда вернемся в базу, представление на тебя напишу. И отпуск получишь.
Боцман усмехнулся.