2
По еле заметной лесной стежке от Мечовой к Паюрчанкам идет человек. Лес шумит. Пробиваясь сквозь листву, падают на стежку золотые снопики солнечных лучей. Воздух насыщен густым ароматом смолы, застывшей на толстых стволах пихт. Но человек идет понурившись, ни на что не глядит. Погружен в свои думы. Это Йозеф Папрскарж. Он уже не директор школы, даже не директор на пенсии, а просто рабочий подоланского лесничества. В сорок четвертом, выслушав инструкцию о том, как себя вести, он вернулся из тюрьмы в Бечву и зарегистрировался в отделе учета рабочей силы. Леснику Зетеку, который знал Папрскаржа, к счастью, удалось убедить не только администрацию лесничества, но и сотрудников биржи труда в Мезиржичи, что ему "в военных целях крайне необходим еще один подсобный рабочий", и бывший директор школы попал на его участок - куда же, в конце концов, денешь интеллигента, вернувшегося из тюрьмы. Так вот и получилось, что Папрскарж разгуливает по склонам горного хребта: с бечванской стороны переходит на челяденскую и обратно. Из тюрьмы Папрскарж вернулся ослабевшим, беспомощным. Милушки в школьной квартире уже не было. Там жила семья учителя Янечека из Вигантиц, нового директора школы. Милушке по старому знакомству сдала комнатку на чердаке жена управляющего лесопилкой. Но все это было бы безразлично Папрскаржу, если бы не чувство разочарования, которое он никак не мог преодолеть. Капитан Гавранек казнен, поручик Фабиан казнен… Об этом ему сказала Милушка - это было в газетах; ох и натерпелась же она тогда страху - а вдруг в списке казненных будет его имя. А он страдал от мысли, что все было напрасно, ни к чему. И от отвращения к себе. И ко всем людям, на которых доносят, которых предают и казнят. У него было такое чувство, что он обманут своими…
Папрскарж вышел на вырубку, шагнул прямо в душистый аромат луговой мяты.
Заросли волчьего лыка словно горят, и горный дрозд насмешливо предупреждает: "Спалишь пиджак! Думаешь, тебе новый сошьют?!" Ползет и вьется вьюнок, берег ручейка голубеет от цветов румянки, за нее крепко держатся стебельки незабудок. Папрскарж остановился и глубоко, всей грудью, вдохнул опьяняющий воздух. Почти у самых ног увидел нежные маргаритки, и эти бесхитростные цветочки растрогали его до глубины души.
Какое-то облачко прослезилось и обрызгало ему лицо. Папрскарж зашагал дальше. Пересек усеянную пнями вырубку и вступил в заповедный лес. Ветки стегали его по лицу. Вот он и у цели. Небольшой лесной родник, земля вокруг покрыта высоким мхом. Папрскарж часто ходит сюда. Это его родник, прозрачный серебряный родник… Он опускается на мох и смотрит, как из глубины беспрестанно бьет тихая струйка и в ней кружатся сухой листик черники и желтые хвоинки… Смотрит, и у него самого возникают мысли, которые тоже словно кружатся в водовороте.
Он вновь возвращается к прошлому, и его честное сердце опять восстает против того, что видели его старые глаза…
* * *
Это случилось в сороковом, в ту суровую зиму, когда весь край засыпало глубоким снегом. Папрскарж тогда директорствовал в новой школе в Бечве. В то утро он вышел, чтобы помочь сторожу расчистить дорожку к шоссе, и едва не захлебнулся морозным воздухом. Воздух был недвижим, солнце проглядывало, словно сквозь редкое сито. Опершись о черенок лопаты, он огляделся. В затуманенных далях смутно виднелись радгоштский гребень, Галка и Грапа, Сноз и Скали, и снежная красота Кывнячек, и Адамек на противоположной стороне. Тут его заметил сторож Махичек.
- Ну зачем вы, пан директор, я сам управлюсь.
Голос сторожа прозвучал на морозе как-то странно, без эха, словно Махичек шепнул эти слова ему на ухо.
На дороге зазвенели бубенцы. Это завадилковский корчмарь возвращался из Рожнова; он рано поднялся, чтобы сделать закупки - доставать продукты становилось все труднее. И смотри-ка, лошадка его бежит рысцой, отфыркивает пену и пляшет, как балерина, не помеха ей ни холод, ни подъем. Корчмарь окликает Махичека. Тот выпрямляется, с минуту глядит вслед саням, затем прикладывает палец рукавицы к носу и громко сморкается.
Папрскарж подержал в руках лопату, как бы взвешивая ее, ответил что-то сторожу, а потом с удовольствием принялся расчищать дорожку, идя следом за ним. Его радовала работа, то, как гладко лопата отрезала ослепительно-белый снег, отбрасывая в сторону огромные кубы. Он уже согрелся и даже не заметил, что стоит на обочине дороги рядом с Махичеком.
- Я говорю, пан директор, - рассуждал сторож, - какого черта мы расчищаем эту дорожку. Ведь ребята не придут.
- Конечно, дети не придут. Из-за больших морозов и заносов занятий в школе нет.
- Ну и что с того, Махичек!
Сторож смеется.
- А сколько снега! Я уж и не помню, когда в это время было столько снега!
- Да. Хотя нет, я помню. Когда же это было? Я учительствовал тогда в двухклассной школе в горах, на Козленах. Я и Милушка. И что вы думаете? Нас так завалило, что к нам несколько дней не могли пройти.
Метель тогда полностью отрезала школьный домик от мира. Они остались в школе вдвоем: молодой учитель Йозеф Папрскарж и начинающая учительница Милушка Плгакова. Сначала они думали, что буран все же утихнет. А потом уходить было уже поздно. Так и остались они с начатой буханкой хлеба и горшочком прогорклого масла. Хорошо хоть дрова были. Эти дни навсегда остались в памяти. Первые дни, полные опасений: что-то будет? Робость, смущение. А потом они забыли обо всем! Он никогда не думал, что в этой скромной учительнице столько чувства, столько огня. И потом они уже жили надеждой, что метель никогда не кончится…
* * *
Солнце наконец одолело морозное утро и озарило горы. Сверху, с дороги еще долетают звуки бубенцов лошадки корчмаря. На заснеженном дереве у дороги сидит стая воробьев и оглушительно чирикает. Чудесный день!
"Хорошо, что я послал Милушку к родным в Мезиржичи", - подумал Папрскарж, вспомнив, что Руда Граховец, наверно, уже получил сообщение, что он, Папрскарж, ждет его. Женщинам ни к чему все знать. А угощение он устроит и сам. Да в этом и нет ничего мудреного, если дома есть кусок сала и бутылка сливовицы. Что еще нужно мужчине?
Тут Папрскарж вспомнил, что Руда курит. Бросив лопату в снег, он сказал сторожу:
- Махичек, вы уж докончите тут, а я сбегаю в табачную лавку.
Папрскарж идет по шоссе, расчищенному еще ночью снегоочистителем. Смерзшийся снег скрипит под ногами. На душе радостно.
Из трубы лавчонки дым валит так, словно внутри пожар, но лавочник Яскульчак, похожий на забившегося в нору барсука, дрожит от холода, когда на минуту приподнимает оконце ровно настолько, чтоб прошла рука в шерстяной перчатке с обрезанными пальцами. Он подает пачку сигарет, взяв талон на табак и смятые деньги. После этого оконце с треском опускается. Теперь за матовым стеклом еще видны колючие глаза и острый нос старого горбуна. Папрскарж качает головой - надо же в такой день так париться!
Но не успевает он сделать несколько шагов, как уже забывает про Яскульчака. И снова думает о Руде Граховеце. Он наверняка прикатит на лыжах, не иначе!
А придет ли он вообще? Эта мысль поражает его. В самом деле, захочет ли он приехать? А если приедет, согласится ли?
Задумавшись, Папрскарж и не замечает, как навстречу ему, размахивая руками, бежит Махичек.
- Пан директор! - кричит сторож еще издали, с трудом переводя дыхание. - Два пана приехали на машине со стороны Рожнова. Спрашивали вас.
- Какие паны?
- Немцы, пан директор, немцы!
- Где они сейчас?
- Я послал их обратно… сказал, что вы должны были им повстречаться… Но через минуту они наверняка вернутся…
Папрскарж поворачивается и быстрым шагом проходит мимо лавки Яскульчака. Зайдя за угол, бежит по тропинке в гору. Сначала пригибается, чтобы забор скрыл его, но потом во весь рост бежит по открытому месту. Сойти с тропинки нельзя - снег слишком глубокий, а лес далеко.
В голове словно молотом бьет, лоб весь мокрый от пота, в легкие врывается колючий морозный воздух. Папрскарж останавливается, чтобы перевести дыхание.
Солнце уже совсем одолело мглу. Селение и дорога под склоном как на ладони. Ослепительно сияют. Папрскарж видит машину перед школой и две фигуры на крыльце. Они возвращаются к машине, садятся в нее. Это придает ему силы. Он быстро шагает к лесу.
Автомобиль уже у табачной лавки, а от тропинки до леса еще добрых двадцать шагов! Папрскарж останавливается. Что делать? Лучше стоять: если двигаться, быстрее обратишь на себя внимание. Машина ползет. Наверняка они едут так медленно потому, что внимательно осматривают все вокруг… Вот она уже у магазина… Нет, едет дальше…
Увидев, что машина проехала, Папрскарж бежит из последних сил. Вот и лес.
Он садится на сук у незамерзающего родника и долго не может отдышаться. Только сейчас он начинает понимать, чего избежал, и его трясет от этой мысли и от холода. Но грустная тишина старого уснувшего леса постепенно успокаивает его, помогая преодолеть первый страх и смятение.
Что делать? Лучше всего, конечно, бежать в Словакию, но все это не так просто… А как быть с Рудой Граховецем? Ведь он должен появиться с минуты на минуту и наверняка пройдет вдоль дороги. А вдруг его схватят?
Папрскаржу не хочется спускаться вниз, где подстерегает опасность. Но ничего не поделаешь - Руду надо предупредить.
Папрскарж осторожно спускается той же тропинкой к дороге, утешая себя тем, что Граховец вообще может не прийти, что машина не вернется.
- Эй! Йозеф!
По склону, размахивая палками, едет лыжник. Это Граховец.
Папрскарж почти у самой дороги. Он поворачивается и, утопая в глубоком снегу, бежит наперерез Граховецу. И тут же слышит за спиной шум автомобиля и крики:
- Стой! Стой!
Папрскарж еще быстрее продвигается по снегу, делая вид, что не слышит. Вполголоса окликает Граховеца, делая ему знак рукой, чтобы он скрылся. Но ничего не выходит - или Граховец не понимает, или уже поздно. К ним бегут двое немцев с пистолетами в руках.
- Документы!
Дальше все идет быстро. Граховеца не трогают, а его, Папрскаржа, забирают. Машина трогается. Учитель Граховец стоит у дороги, опираясь на лыжные палки, и смотрит им вслед.
Когда машина проезжает мимо школы, Папрскарж замечает Махичека, стоящего около двух брошенных в снег лопат.
"Так и не убрал их", - с раздражением отмечает он про себя, но тут же осознает ненужность этой мысли и с сожалением думает: "Такой прекрасный день! Какая жалость!"
* * *
Папрскарж сидит у родничка, смотрит на воду и думает, думает…
Тогда его отвезли в Угерске-Градиште. По дороге забрали священника Кобылку из Бечвы, директора Малахарека из Годславиц, госташовицкого учителя Климека, майора Ставиногу из Рожнова и сына мезиржичского фабриканта Янебы, а также еще несколько человек, которых он знал только в лицо по Сокольским соревнованиям и собраниям легионеров. В тюрьме в Градиште он пробыл до весны. Солнце уже пригревало, и на улицах стояли лужи, когда его отвезли в Бреслау для судебного разбирательства. Суд из трех человек в черных мантиях с белыми галстуками-бабочками работал ускоренными темпами, ликвидируя враждебные империи элементы. И хотя упрямый заключенный Йозеф Папрскарж ни в чем не сознался, он получил четыре года строгого заключения. После вынесения приговора его перевезли в Волау. Там он должен был отбывать наказание. Долгие четыре года… Организм у него был крепкий. Он выжил.
- Жизнь иногда очень сурова, правда?
Папрскарж в испуге вскочил. Перед ним, опершись о сосну, стоял учитель Рудольф Граховец.
- Это ты, Руда?
Граховец раскрывает объятия, и Папрскарж идет к нему. Медленно, нерешительно.
- Ну, ну, дружище! - говорит Граховец.
Папрскарж высвобождается из объятий.
- Скоро же ты, однако, пришел!
- Ты ждал меня?
- Ты еще спрашиваешь? Я так долго ждал тебя… С самого начала, как только вернулся, ждал тебя…
Граховец ведет друга к роднику, усаживает, сам садится на корточки. - Я не мог. Похоже, что Граховец не принимает упрека всерьез.
- Знаешь, каково мне было, когда я вернулся? При виде цветущей у лесопилки черешни я расплакался.
- Понимаю.
Граховец отламывает веточку и, отрывая по одному листочку, бросает в родник, а когда остается голый прутик, начинает покусывать его.
- Я на самом деле раньше не мог. А что, если за тобой установили слежку? Так ведь бывает: выпустят человека, а потом выслеживают, с кем он встречается.
Папрскарж быстро поднимает голову и, задумавшись на какой-то миг, говорит:
- Вот оно что! Поэтому ты тогда не хотел со мной разговаривать?!
- Не обо мне речь, Йозеф. Это могло повредить делу.
- Дело, дело! - вскипает Папрскарж. - У всех у вас какое-то дело. А что, собственно, за дело?
Руда начинает рассказывать о беглецах-поляках, как их прятали и кормили, прежде чем провели в Словакию, и как позднее организовали в Бечве что-то вроде станции скорой помощи для беженцев.
- Их становится все больше, Йозеф! Люди бегут из рейха, бегут все те, кто прячутся от гестапо. У кого сегодня нет горя?! Хлопот с ними все больше и больше. Сам понимаешь - все хотят есть. А зимой одному надо раздобыть обувь, другому теплую шапку, прежде чем переправить через границу.
Граховец улыбается, но Папрскарж понимает, сколько самоотверженности и мужества за этими словами.
- И вас… много?
- Сам понимаешь, один я не справился бы.
- Я спрашиваю… кто?
- Ну, так сказать трудно, - уклоняется от прямого ответа Граховец. - Очень старается, например, Вибог!
Папрскарж не может скрыть удивления. Перед его мысленным взором возникает иссохшая фигура, кожа да кости, с волосатой грудью и крючковатым носом. Имени его он не может вспомнить, да это и ни к чему, потому что никто не зовет старика иначе как Вибог. Его прозвали так потому, что на любой вопрос он отвечает: "Vi boh ". Живет он бобылем на челяднинской стороне гор под лесом, всего сторонится, ни до кого ему нет дела.
- Даже Вибог?!
- Но все же нас мало, - заканчивает Граховец. - Нам нужны помощники. Люди, которых мы знаем и которым доверяем. Но теперь тяжелей… гораздо тяжелей, чем тогда…
- Да, такое не скроешь и людям рта не заткнешь. Что, если… если вас схватят?
- По головке не погладят.
Они сидят молча. Папрскарж снова отыскивает взглядом листок в струйке, бьющей со дна родника, и углубляется в свои мысли. То, что он пережил, запомнится на всю жизнь. Но не в этом дело. Если бы знать, что все это будет не напрасно…
- Потому-то ты и пришел ко мне, Руда?
- Да, Йозеф.
Папрскарж знает, что значит бродить день и ночь по горам и топям, днем и ночью быть настороже.
- А-а, господа учителя! Что это вы тут делаете?
Папрскарж и Граховец подняли голову и увидели лесничего Циглера.
Отговорились тем, что Граховец вышел на прогулку, а Папрскаржа лесник Зетек послал осмотреть дорогу, по которой свозят лес, - разобрали ли рабочие завал.
Циглер, верзила метра два ростом, теребил мочку уха, и никак нельзя было понять, поверил он их объяснению или нет.
Они поспешно распрощались. Граховец отправился в одну сторону, а лесничий с Папрскаржем пошли к злополучному завалу.
Лесничий архиепископа Циглер, немец по национальности, жил здесь еще со времен владычества австро-венгерской монархии. Научился говорить по-чешски, правда с немецким акцентом, и свой немецкий тоже не забыл. С людьми был вежлив. Это значит, что браконьеров выслеживал и не колеблясь посылал им заряд дроби в мягкое место, но если видел какую-нибудь бабку с хворостом и она здоровалась с ним, не вырывал у нее вязанку. Как-то Озеф Ногавицу и Томеш Добешу вели в Дольну Бечву бычка. К рогам привязали веревку, и каждый держался за свой конец, да еще хлестали бычка по глазам веточкой, чтобы он не видел, куда его ведут. По дороге повстречали Циглера. Он возвращался из Завадилки немного подвыпивши. И пристал: что они, мол, за мужики! Бычка испугались! Велел развязать веревку - он-де с ним справится и так - за рога - отведет. Бык, почуяв свободу, повалил Циглера и боднул его прямо в живот. К счастью, Томеш Добешу успел его отогнать. Потом до вечера всей деревней ловили быка, да так и не поймали бы, если бы он сам не пришел в хлев к Добешу. А Циглера тем временем отвезли в Горну Бечву к врачу. "Гляди хорошенько, доктор, - говорил напуганный Циглер, - коли смерть моя пришла, то дай бумагу и ручку, я напишу это, как его… завещание, а если нет, зашей брюхо и отправляй в больницу".
Циглер выздоровел, но с той поры мужики посмеивались над ним, а когда он шел из корчмы, мычали из-за угла.
Когда пришли немцы, Циглер, казалось, по-прежнему был порядочным человеком. Но за последнее время сильно переменился к худшему. Гонял крестьян из лесу, выслеживал их, выспрашивал про тех бедняг, что скрывались в горных лесах, грозил доносом. Лесник Зетек утверждал, что все началось с того дня, когда приезжали гестаповцы из Билой. Циглеру якобы предложили выбирать: или он будет выслеживать тех, кто бежит в Словакию, и выдавать местных жителей, замешанных в пособничестве, или его ждет фронт.
- Значит, вы… просто встретились, - начал Циглер. - Случай есть случай.
- Мы давно не виделись.
- Как? Давно? - повторил Циглер (он был немного глуховат). Но потом понял и рассмеялся: - Ну… да, долго, это верно. Ты ведь был там…
С минуту они шли молча. Папрскарж пропустил Циглера вперед. Вдруг Циглер остановился и повернулся к нему:
- Послушай, скажи мне только правду, как оно… там?
Папрскарж не знал, то ли он шутит, то ли ему в самом деле хочется все знать.
- Ну как было, - он пожал плечами, - трудно сказать.
- Нет, ты скажи, терпимо или как, - настаивал Циглер.
- Санаторием не назовешь.
- Да-а, - тяжело вздохнул лесничий.
До самого завала потом шли молча.
Бревна лежали там поперек дороги, никто и не подумал убрать их. Циглер зло пинал их ногой, но говорил совсем о другом:
- Это, конечно, не санаторий. Понимаю… Но иначе нельзя. Факт. - Он расстегнул пальто, снял его и перебросил через плечо. - Вот что я тебе скажу. Может, тебя… это… вылечили, но если ты захочешь… тоже случайно… что-нибудь начать снова… запомни, лесничий Циглер тебя сам, как хищного зверя… - Он приложил одну руку к щеке, а другую поднял, словно держа ружье: -… паф! - Потом опустил руку и добавил: - Факт!
Циглер резко повернулся и большими шагами направился в сторону Подоланок.
Папрскарж пошел в противоположном направлении. Ему предстоял длинный путь на Мартиняк, а потом вниз в Бечву. Но это оказалось кстати: ему было о чем поразмыслить.