- Вот как! Я, товарищ капитан, мог бы эти слова понять как намек, как оскорбительный намек. Но я их так не пойму. Интересно другое - а что, на заводах, которые немцы пустили, там же, на захваченной территории, на этик заводах работают только немцы? На железных дорогах? В шахтах? Скажем, даже на трамвае? Или в бане? Или все, кто остался там, должны не работать, а значит умереть с голоду? Но сначала отравить детей, чтоб не мучились, перебить стариков, старух. Даже если уйти в партизаны, то как же быть со всеми, кто не может туда уйти? Хотя бы с грудными? Со старушками? Куда их деть-то? Всех, кто не годен в партизаны? Утопить предварительно? Загодя перестрелять? Вы молчите, товарищ капитан? Что же вы молчите?
Васильев, забежав на шаг, старался в темноте заглянуть ему в лицо.
- Так как же, товарищ капитан? Как же насчет этих музыкантов, которые, чтобы не сдохнуть с голоду, идут играть фрицам? Или им приятнее играть фрицам, чем играть нам? Предположим, в какой-то Одессе? Или Киеве? Или Минске? Или Риге? Зачем же вы ушли из этих городов? Почему уступили немцам кресла в театрах и столики в кафе, ресторанах?
- Ладно, - сказал примирительно Ардатов. - Я не хотел вас оскорбить. Извините. А этот, второй, ну, ваш приятель… Глинтвейн и прочее… Он тоже музыкант?
- Талич? - переспросил Васильев. - Он студент театрального училища. - Васильев засмеялся. - Веселый парень. Я с ним знаком неделю, а как будто знаком год. - Если бы не было темно, Ардатов бы увидел, что Васильев тепло улыбается, но он слышал это тепло в его голосе, тепло и нежность.
- Талич - будущий гениальный актер! - с жаром заявил Васильев, как будто кто-то собирался ему возражать. - Да, да - будущий гениальный актер. Поверьте, я не преувеличиваю - я сорок лет, считайте с пеленок, - я родился в семье циркового артиста - я сорок лет рядом с искусством. Встречал всяких - знаменитостей действительно талантливых, знаменитостей бездарных - бывают и такие, - таланты, которые умерли в нищете, от чахотки или от запоев, я встречал всяких. Но этот Талич так входит в образ! И такой диапазон! Он как будто видел того, кого играет, как будто был знаком с ним и просто копирует его.
- Вот как! - удивился Ардатов. - А это важно - видеть?
- Очень. Определяюще важно, - подтвердил Васильев. - Для актера-профессионала повторить что-то - семечки. Сначала надо увидеть! Талич видит образ мгновенно. Нет, это - талант! Если судьба будет милостива к нему, если он останется жив и цел и если после войны не сопьется, не разменяется на провинциальную знаменитость - знаете, слава кружит голову: деньги, доступность женщин - все это портит творческого человека, - если сия чаша минет его, он будет гордостью, да, да, гордостью русской сцены.
- Да… да… - говорил тише Васильев, как бы прислушиваясь к тому, что он говорил, или как будто заглядывая в далекую блистательную жизнь Талича.
"Так, так. Можно устраивать самодеятельность, - усмехнулся про себя Ардатов. - Будущий гениальный актер! Музыкант! Чесноков прочтет стихи Маяковского про молоткастый-серпастый, а Белоконь, наверно, умеет делать фокусы с картами. Но гвоздь программы - Талич и Васильев, профессионалы… Что ж, это тоже ничего. Во всяком случае, они, если надо, поддержат настроение. Нельзя же, чтобы все были мрачными вроде меня; получится похоронная команда. Надо только за ними приглядывать".
Они прошли немного молча, но вдруг Васильев попросил:
- Товарищ капитан! А, товарищ капитан! - Он подошел совсем вплотную, плечо к плечу и, понизив голос, сказал:
- Поберегите Талича! Я прошу вас. Нельзя, чтобы такой талант погиб. Так, знаете, как… Я понимаю, каждая жизнь - целая вселенная, каждый человек - мир, но все-таки… Такие, как Талич, рождаются один на миллион! Что я? Что многие? - Он в темноте махнул рукой - Ардатов видел ее тень. - Так, посредственности!.. Человеческая икра! А мы, быть может, говорим сейчас о гении… О гении! Поэтому-то я и прошу вас, поберегите Талича. Явите божескую милость…
Ардатов тронул Васильева за плечо.
- Ладно. Постараюсь. Но вот что - до утра на вашей трубе ни звука. Песня, конечно, строить и жить помогает, но… но всему свое время. Договорились? Хорошо. Свободны…
"Поберегите! - подумал Ардатов. - Поберегите Талича! Как будто тут можно кого-то поберечь!"
Их, конечно, было слышно далеко: они сошли с дороги и шли степью - под сотней пар ног хрустела полынь, и топот сапог и ботинок о сухую землю, хотя все старались идти потише, сливался в гул.
Новолунная ночь была в самом разгаре, дымка с неба исчезла, вызвездило так, что проступили очень маленькие звезды, и в неверном, холодном свете звезд иногда угадывались впереди тени разведчиков, которые шли, чуть пригнувшись, держа оружие наготове. Пахло полынной пылью, еще какими-то травами. Пересвистывались суслики. Несколько раз перед ними испуганно взлетала разбуженная птица, она черным стремительным комком пересекала звезды и исчезала в темноте.
Мерно шагая, мерно дыша, мерно махая в такт одной рукой - другой он придерживал лямку, чтобы вещмешок не съезжал, - Ардатов думал:
"Если найду батальон, возьму всех в него. Потрепанные роты солью, а из этих сделаю роту. Будет очень неплохо. Хорошо бы, что в тех ротах остались пулеметы, можно было бы разделить. Или нет, наоборот, слить их всех в кулак, в пульроту. Что-то от пульроты должно остаться… Но там посмотрим. Пулеметчиков надо проверить - если есть случайные - заменить. Из этой сотни сколько-то найдется. Тырнова на взвод, кого-то из взводных - на эту роту. Щеголева… Но посмотрим, что Щеголев стоит в деле… Или сделать наоборот - всех этих поделить по ротам? Посмотрим. А Чеснокова - отделенным или помкомвзвода? Нет, помкомвзвода рано, а отделенным в самый раз. А если его по комсомольской линии?.. Да! - сказал он себе. - Утром узнать, сколько членов партии. Но лишь бы найти батальон. А до утра прибиться к кому угодно! Обстановка покажет. Главное - успеть до света найти своих и хорошо бы хоть немного закопаться - он, мерзавец, с зари начнет бомбежку, и если не закопаться!.. Зароемся", - подбодрил он себя.
По вспышкам ракет он приблизительно определял расстояние до немцев. По этим же вспышкам он убедился, что был прав, считая, что строго на запад и южнее слева - не то открытый фланг какой-то нашей части и немцев, не то широкий стык, неприкрытый никем, в который немцы или не успели воткнуться или о котором еще не узнали.
"А если наши просто должны были загнуть этот фланг? - предположил он, вспоминая карту Нечаева. - Или втянуть его, потому что фланг жидкий и, чтобы уплотнить, надо сократить его? - На карте Нечаева не было четкой линии фронта, а были лишь овалы, красные овалы, которыми означали расположение ведущих бой наших разорванных группировок и частей, перед которыми, а также и между которыми, в синих овалах были немецкие группировки и части. - Сам леший не разберет! Но посмотрим…"
Они шли уже часа полтора, и сзади несколько раз говорили как бы между собой, но так, чтобы он слышал:
- Перекур бы!
- Привал!
- Передохнуть бы надо!
Ардатов тоже хотел курить, но он только зажал травинку в зубах, пожевывая ее горький стебель.
- Отставить! Отставить припал! - оборвал он эти разговоры и, пропуская всех, поторапливал: - Не растягиваться! Догнать! Не отставать!
Но минут через двадцать, послав сообщить охранению, он скомандовал:
- Стой! Привал! Курить под шинелью! - и, дождавшись Тырнова и Щеголева, отошел в сторону, на ветерок. - Полчаса, - сказал он им. - Потом еще один - покороче - и до рассвета. В шесть уже видно. Отставшие есть? Как Тягилев со своим воинством?
- Один только Лунько. Пекарь. Тянется. Ноги стер. Тягилев молодец, они у него, как ягнята, - объяснил Щеголев.
- Что у вас, Лунько? - спросил он, когда Щеголев привел отставшего. - А зачем брали на размер больше? Поэтому и потертости.
- Взял, думал… Тут, значит, меняли обувку, ну, я, значит, думал, возьму на размер больше, лето кончается… Чтоб зимой на шерстяной носок, да на байковую или суконную портянку, - оправдывался Лунько. - А оно, значит, получилось так… Косина получилась, товарищ капитан…
- Байковые портянки есть? - перебил его Ардатов. - Есть? Идите и переобуйтесь так, чтобы ноги не болтались. Ничего, ничего, не спарятся. Промойте сначала. Идите. И не отставайте.
- Запасливый дяденька! - усмехнулся Щеголев, укладываясь рядом. - И на байковую, и на шерстяной носок…
- На вещмешок не обратил внимания? - спросил Ардатов, залезая под шинель и прикуривая там. - Там у него продсклад.
Спичка осветила кусок подкладки, где была заштопана в госпитальной портновской дырочка от пули, которая попала ему в правую ключицу. Из-за этой пули он и пролежал два месяца в Кезе. Это была автоматная пуля, немец попал в него, когда они в апреле отбивали на Северо-западном наступление из Демьянского котла. Он тогда чуть не утонул в каком-то притоке Ловати, хорошо, что Коля Зубов, его ординарец, вовремя подхватил его, вытянул из ледяной воды, похожей на снеговую кашу, столько в ней плавало снега.
Кусочек пространства под шинелью, освещенный на миг спичкой, показался ему домом, он и пахнул домом, его теплом, его потом, его кровью. Собственно, он сейчас и был его домом, потому что никакого другого дома у Ардатова ближе, чем за две тысячи верст от Алма-Аты, не имелось, если не считать, что, конечно же, каждый клочок земли, на которой он лежал, сидел, ходил, всегда был тоже его домом.
- Да, вещмешок у него… - ответил Тырнов. - Больше чем у любого. Больше, чем оба наших с вами. Хотя у вас тоже приличный.
- Пригодится! - буркнул про свой мешок Ардатов, снова пряча голову под шинелью к руке, в которой у него была папироса. "Пригодится, - подумал он и о мешке пекаря. - Не будет же он таким жмотом, что… Хотя?!!"
- Никакой он не пекарь, а плотник. Косина слово плотницкое. Пристроился в пекарне - тепло, сыт, но, главное, безопасно, - сказал он Тырнову. - Ничего, теперь он повоюет.
Докурив, Ардатов повернулся на спину и потряс ноги, подняв их, чтобы кровь оттекла. "Это вам не госпитальные прогулочки, - подумал он о ногах. - Давайте, работайте!"
Все угомонились - никто уже не толкался в поисках закурки, не отходил в темную степь, в ту сторону, откуда они пришли, по нужде, разговоры смолкли, лишь Чесноков приглушенно внушал Просвирину:
- Ты это брось, дядя! Брось эти штучки! Ишь, вздумал: предательство, предательство. И впрямь тебе предательство! Все в вашей конторе только и думаете о предателях! А ты читал про этих предателей? Где было напечатано? Читал? То-то!
- Люди говорили… - пытался возразить ему Просвирин, но Чесноков оборвал его, презрительно заявив:
- Люди говорили! Говорили, говорили - мед варили, кинулись - брага! И не сей панику! Мало ли что отступаем? А может, не отступаем, а заманиваем? А если именно заманиваем? Если заманиваем?
- У тайгу, что ли? У тайгу заманиваем, за Урал? - зло сомневался Просвирин.
- Впрямь - за Урал! Дурак ты! И вообще - иди ты… Иди ты в пим дырявый!
- На море, на Охотское море заманиваем, - включился против Чеснокова еще кто-то, ехидный и желчный. - Аж на Камчатку! Попредавали народ, сами попрятались, а теперича…
- Да я тебе!.. - взвинтился Чесноков. - Да я тебе за эти слова…
- Чесноков, отставить! - скомандовал Ардатов.
Все затихли, спор погас, но Ардатов слышал, как пекарь Лунько пробормотал вроде никому и в тоже время всем:
- И тут - отставить! У каждого жизни, может, с обмылок осталось, может, завтра из нас лопухи пойдут, ан все равно - "Отставить!" Эх ма!..
Ардатов хотел было оборвать и эти причитания, но его опередил Тягилев.
- Да, ладно, ладно, тебе. Кабы говорили для души, а то - злоязычничаете. Не об этом думать-то надо! - сказал он так значительно, что никто ему ничего не возразил.
Разговор прекратился, но только на этот раз.
Ардатов знал, что теперь Чесноков и те оба, которые ехидно прошлись насчет тайги, Урала и Камчатки, будут вечными с ним спорщиками: отступление столкнуло эти души, и так как одна из них - Чеснокова - было полна верой, а две других - наполнены сомнением, примириться они не могли, они исключали друг друга.
- Я, товарищ капитан, хотел только… - начал было взволнованно Чесноков.
- Отставить! - повторил Ардатов. - Не мешать отдыхать людям!
Когда они уже поднимались, Тырнов, негромко, чтоб не слышали другие, спросил:
- Товарищ капитан, а что… А правда, было предательство и поэтому мы отступили в прошлом году и сейчас отступаем?
Ардатов мог ничего не ответить Тырнову; он и сам не знал почти ничего о предателях, как правильно сказал Чесноков, эта пылкая душа, насчет предателей ни в газетах, ни по радио не сообщалось.
Быть может, и существовали какие-то секретные приказы для старшего командования, но сам Ардатов их не читал, не видел, и все, что он знал, было только разговорами, чьими-то утверждениями и рассказами, да еще заявлениями немцев, которые они передавали по радио со своего переднего края или писали в листовках. Листовки Ардатов иногда читал из любопытства: "А что пишут эти сволочи?" Читал, стараясь сделать это незаметно: - чтение немецких листовок запрещалось; что же касалось радио, то немцы передавали по нему, что хотели, пока наши минометы или артиллерия не начинали садить по месту, где они развертывали свою радиоустановку.
Всякие слухи, сведения, доверительные рассказы были, конечно, предметом разговоров в палатах госпиталей, в землянках, в казармах командирских резервов. То, что об этом говорили, было естественно - нельзя же бесконечно говорить только о своей части, товарищах, семьях, женщинах, нельзя и никакими силами невозможно лишить человеческий ум любопытства, стремления знать разное - всякое: плохое, хорошее, сомнительное.
Поэтому-то, несмотря на неписанные запреты, несмотря на то, что разговоры о всяких предателях были по-своему, на первый взгляд, непатриотичны, люди время от времени вели их; он вели их не потому, что сами хотели предать, перебежать к немцам и служить им, а потому что просто хотели знать все, как что-то новое, еще не узнанное, хотели понять и это явление войны, как часть жизни. Война ведь была только частью человеческой жизни. К тому же, эти темы были по-своему запретные, и, как все запретное, интересными, притягательными, а так как никаких официальных сообщений нигде не опубликовалось, противопоставить разговорам было нечего.
С другой стороны, конечно же, разговоры о предателях были тоже вражеским оружием - они могли плохо подействовать на малограмотных красноармейцев; они хоть на капельку, но все-таки подрывали уверенность в наших силах; мысль "вот ведь - против нас воюют уже и наши" - была коварной, ядовитой. Эту мысль и все, что вело к ней, следовало пресекать сразу же, пресекать беспощадно. Это Ардатов тоже понимал.
Но Ардатов понимал также, что Тырнов хочет знать причины неудач Красной Армии и в прошлом и в этом году, что Тырнову больно от сознания, что немцы били и пока бьют наших, что эта его боль - часть общей боли миллионов советских людей и что, если ему не ответить, это будет означать, что Ардатов и не доверяет ему, и одновременно плюет на то, что он думает, и на то, что у него, Тырнова, в душе. Конечно же, Ардатов не мог плюнуть Тырнову в душу - тоже еще в мальчишескую, не очень-то защищенную разумом мальчишескую душу. Тырнов тоже был человеком, старающимся понять, что к чему, думающим. Ему - другое дело - можно было запретить что-то спрашивать, о чем-то говорить, но думать запретить ему было нельзя: во-первых, потому что он был человек, а не скот, и, отняв у него право на мысль, право думать, означало превратить его из человека в скота, во-вторых, запретить думать физически было невозможно - мысль человека неподвластна никому, кроме смерти.
- Ничего определенного ответить не могу, - сказал Ардатов, расстилая шинель, чтобы закатать ее в скатку. - Помогите-ка.
Оба они стали на колени у ворота шинели и, сжимая, начали ее скатывать к полам.
- Мало ли ходит всяких разговоров. Но ведь это… Разве они достоверны?
На шинель прилипли веточки, всякий другой мусор, они наощупь стряхивали все это, водя ладонями от середины к своему краю.
- Да, чего только не говорят, - подтвердил Тырнов. - А зачем вы ее в скатку?
- Будет удобней… - Ардатов тренчиком стянул концы скатки. - И вешается не через плечо, а на вещмешок - за горловину, на лямки. Спине тепло, но в случае чего - одно движение и вещмешок с шинелью сброшены. Знаете, если в бою ты малоподвижен, если тебя связывают эти штуки, в бою… Кстати, вы-то уже бывали в боях?
- Нет, только под бомбежкой.
- Это другое дело. В бою, повторяю, главное, - конечно, кроме судьбы, - насколько ты подвижен. И попасть в тебя трудней, и ткнуть штыком труднее, и перебежку ты делаешь быстрей, и оружием лучше - легче, точней владеешь. А это - стелите вашу, так, пошире, - а от этого зависит не что-то, а твоя жизнь. - Они снова стали на колени, теперь перед шинелью Тырнова. - Посмотрите - многие катают.
- Может, приказать всем? - спросил Тырнов.
- Нет, - не согласился Ардатов. - Тут кому как удобней. Зачем же приказывать ненужное? Но подсказать… Хотя все видят, что катают.
Тырнов, приподняв голову, всмотрелся - почти все, разбившись на кучки по два, по три человека, занимались скатками, коротко разговаривая:
- Туже надо. Так! Тренчик готовь! Бинт? Нет, не пойдет, больно белый, заметно. Да еще сгодится на это самое… Упаси бог, но кто знает… Надо веревку.
- Братцы, есть у кого веревочки клок?
- На, коль ты такой бедный, что ремешка у тебя нету.
- Бывает. С кем не бывает? От сумы да от тюрьмы не отрекайся.
- Теперича эту? Аль мою?
- Какая разница?
- Оно, конечно, разницы нету…
На фоне темного неба и слегка уже тускнеющих звезд сгорбленные над расстеленными шинелями, плохо различимые красноармейцы казались странными людьми, занятыми странным же делом - казалось, они не то что-то тайно закапывают руками, не то откапывают, не то приносят молитвы какому-то богу, стоя на коленях и касаясь ладонями пыльной, почти остывшей уже степной земли. Те, кто не катал скатки или уже закончил это делать и просто стоял, возвышаясь над катавшими, только подчеркивали необычность этой сцены, будто охраняя тех, кто стоял на коленях.
- А что же потом? Если все бросить - и шинель, и вещмешок. Ведь…
- Потом, - Ардатов пропустил условное предложение "если останешься жив", - потом найдется.
- Вообще, да, - сказал Тырнов, застеснявшись, наверное, заботы об этих вещах, когда речь шла о бое.
- А если не найдется твоя, то найдется другая шинель. - "Мало ли их после боя валяется лишних, уже ненужных". Ардатов это тоже не сказал. - Или у вас в вещмешке особое богатство, что жалко бросить?
- Да нет, что вы! - возразил торопливо Тырнов. - Как у всех. Спасибо. Сейчас я завяжу. Тут поддержите. Спасибо.