Выбравшись на берег, Юрка ничком вытянулся на траве, чувствуя, как стекающие капли щекочут кожу. Улыбнувшись, перевернулся на спину. Тень на мгновение заслонила солнце. Приоткрыв глаза, увидел, что Мити нигде нет. Вскоре он вернулся, босые ноги бесшумно ступали по песку. Опустился рядом с Юркой, протягивая горку красных ягод на крышке котелка. Земляника. Ганжа бережно брал губами сочные тугие ягоды, хранящие тепло долгого июньского дня. Пчелы, осыпаясь цветочной пыльцой, деловито сновали над цветами. Гигантская опрокинутая чаша небосвода, по которой медленно плыли ванильные пенные облака, равнодушно смотрела вниз, где в синей реке плескались кони и бронзовые от загара люди.
Лавандовые сумерки опустились на реку. Повеяло прохладой, и сверчки завели свою пронзительную вечернюю песню.
Возвращаясь в село, Юрка с Митей решили показать казачью удаль. Кони пошли наметом, роняя на землю желтую пену. В это время на дороге показалась легковая машина. Хлопнула дверь, показался полковник Кононов. Прищурился.
– А ну-ка, родные мои, с коней долой и ко мне. Оба. Бегом!
Не любил командир полка, когда коней не жалели.
– Хорошо отдохнули? Ну пусть теперь и лошадки отдохнут. Седла снять! На плечи – и в казарму. Бегом. Марш!
Обливаясь потом, казаки потрусили домой. На спинах пахнущие вонючим потом седла, в руках повод. Кони за ними следом.
* * *
Утром командир сотни собрался в штаб полка. После утренней поверки вызвал к себе Ганжу и Мокроусова. Молодые казаки при виде сотенного вытянулись. Тот внимательно осмотрел их.
– Да не тянитесь, хлопцы! Не в строю… Кони у вас справные?
Казаки наперебой закивали.
– Добрые кони, господин есаул!
– Ну тогда садитесь, перекусите, молочка попейте, да поедем.
Сотенный вышел во двор. Казаки не заставили себя упрашивать.
Через десять минут Щербаков вернулся. Вынес седло.
– Ну что, казаки, закончили? Пора ехать.
Вывели лошадей. Тронули рысью.
По обе стороны от дороги тянулись заросли кукурузы. Приближались горы. Над дорогой клубилась рыжая пыль, поднятая копытами коней. На Балканах она непохожа на донскую или кубанскую. Словно мука тончайшего помола, она проникает повсюду – в глаза, нос, уши, складки одежды.
Шторм как ветер летел по дороге, по привычке задирая свою сухую голову со злым оскалом в сторону других жеребцов. Восемь верст до штаба проскакали за четверть часа. Показалось хорватское село Грабарье. На взгорке высился костел, у ворот домов и деревьев были привязаны казачьи кони.
Село утопало в зелени садов, виноградников, кукурузы. Показался штаб полка – большой кирпичный дом со множеством отходящих телефонных проводов.
Внезапно Шторм захромал на заднюю ногу. Остановились. Юрка соскочил с седла. Осмотрел копыто.
– Ну, что там? – нетерпеливо спросил сотенный.
– Расковался, господин есаул.
– Вечно у тебя, Ганжа, все не слава Богу! Раскова-ааался!.. Веди жеребца в кузню.
– А можно мне, господин есаул? – спросил Митя. – У меня там земляк.
– Давай лучше ты. Отдай своего коня Ганже. А сам дуй к ковалю. На все про все у тебя час.
У ворот штаба стоял чубатый казак с карабином.
– К командиру полка, – коротко пояснил Щербаков.
– Проходите. Господин полковник ждет вас.
Под навесом, увитым виноградной лозой, сидел полковник Кононов в кавалерийских бриджах, белой нательной рубахе. Батька!
Юрка остался у ворот, рядом с часовым. Через изгородь и заросли кустов видел, как сотенный подошел к Кононову, доложил. О чем-то толкуют. Тут прибежал разгоряченный, вспотевший Мокроусов.
– Юрка, со Штормом беда!
Ганжа подскочил на месте.
– Что?.. Украли? Подстрелили?.. – заорал он, дико вращая глазами.
– Захромал… не ступает. Кузнец, мать его, руки из задницы, заковал.
На улице понурив голову стоял привязанный к забору Шторм. Огромные, глубоко посаженные глаза его смотрели печально, казалось, что он укоряет:
– Что же ты недоглядел, хозяин?
На нежную шелковистую кожу садились оводы, по его мускулистой груди и выпуклым связкам пробегала дрожь. Жеребец стоял на трех ногах, держа на весу заднюю ногу, словно раненная в крыло птица.
Загорелись глаза у Ганжи, шашку выхватил и полетел к кузнице. Денис вслед за ним. Кузнец уже знал, что сейчас придется ответить. Заперся в кузнице, подпер дверь с обратной стороны ломиком. В гневе Ганжа рубанул по двери. Сталь шашки лязгнула о железо петель. Тогда Ганжа принялся рубить окна. Дзинь – полетели стекла, и еще раз – дзинь! Его скрутили, стали держать, успокаивать. Пока шла возня, пока кричал и грозился Ганжа, удерживаемый казаками, подскочил сотенный. Зарычал страшным своим голосом:
– Ганжа, так-перетак, шо-ооо опять случилось?
Подкатила легкая линейка. Кононов в бурке, начищенных скрипучих сапогах. На облучке, свесив ноги и обернув рябое лицо, хмуро смотрел бородач. Завитки его черной бороды сползали на воротник кителя.
– Батька! – прошелестело среди казаков.
В воздухе пряно пахло чабрецом и пылью. Топтались, пофыркивая, казачьи кони, и тихо поскрипывали рессоры линейки.
Комполка жестом остановил сотенного.
– Ну шо-ооо, хлопчики, воюем? Не можем, когда у нас тихо? Правильно, казак без войны не казак! Кто доложит, что случилось?
Вперед выступил здоровенный урядник, который и скрутил Ганжу.
– Разрешите доложить, господин полковник. В штаб прибыл сотенный Щербаков, а с ним вот этот казачок. Потом гляжу, бегит, шаблюкой размахивает и нашего коваля зарубить грозится.
– Та-аак, понятно. Вернее, ничего не понятно. Теперь говори ты, атаманец.
– Он моего Шторма гробанул. Заковал коня, подлючья душа!
– Не может быть! – возразил Кононов. – В полку хорошие кузнецы. – Взглянул Ганже в глаза, резко спросил: – А ты, казак, где был, когда твоего коня ковали? Куда смотрел? Ты должен был самолично проследить, как забивают каждый гвоздь! – Вздохнул. – Ну-ка давайте мне сюда этого горе-кузнеца.
Заскрипела дверь кузни. Появился перепуганный, серый от страха кузнец.
Ганжа бросился было к нему. Кононов остановил его холодным взглядом.
– Кто таков? Кузнец?..
– Никак нет. Помощник. Только горн раздувал.
– Давно в полку? Что-то я тебя не припомню!
– Вторую неделю. Из последнего пополнения.
– Первый раз коня ковал?
– Так точно. Первый.
– А чего же тогда взялся не за свое дело?
– Так Григория Петровича же в штаб вызвали! А тут казак примчался. Кричит – срочно! Аллюр три креста! Хотел как лучше.
– Да-ааа, казаки! Натворили вы делов. – Ткнул пальцем в поникшего кузнеца. – Если еще хоть одну животину закуешь, самого заседлаю. Понял?.. – Всем корпусом повернулся к Ганже. – Коня немедленно расковать – и веди его в ветчасть. Поставить компресс. Скажешь командиру хозвзвода, чтобы подобрал тебе кобылку. Скажешь, я приказал. Через неделю приедешь, заберешь своего Шторма. Еще раз за конем недоглядишь, пешком заставлю ходить! Пешком!.. Давай, славный мой, не стой, выполняй. – Кононов закурил, вздохнул, сказал почти ласково: – Ну, бывайте, хлопцы. Не воюйте больше меж собой. Поехали, Алексей.
– Но-о! – выдохнул Лучкин и тронул пропахшие конским потом ременные вожжи.
Понурый Ганжа, опустив голову, поплелся за своим конем.
* * *
Солнце почти скатилось за горы, когда Юрка через несколько дней забрал Шторма и вернулся в село.
Все было, как и прежде, визжали и кричали бегающие по улице дети. Приглушенно мычала скотина. Слышны были женские голоса, звуки молочных тугих струй, бьющих в белую пену ведра.
Чья-то корова толкнула ногой цибарку с парным молоком. Сердитый окрик. Звук шлепка по спине коровы.
Где-то вдалеке одинокий мужской голос тянул слова казачьей песни.
Из ворот своего двора вышел Йован, местный житель, поставляющий казакам фураж. Заметив Юрку, махнул ему рукой. Ганжа подъехал к воротам, спешился. Через открытые ворота увидел накрытый в саду стол. Юрка закрутил чумбур, завязал поводья на шее коня, закрепил стремена на луке седла, чтобы не колотили коня по бокам.
– Шторм, домой! – ударил его ладонью по крупу. Круто задрав мочалистый хвост и трепля по ветру нерасчесанную гриву, тот послушно потянулся к своей конюшне.
– Садись, казак! – сказал Йован. – Я давно хотел пригласить тебя в гости.
Учуяв запах вина и видя накрытый стол, Юрка не заставил себя упрашивать.
– Выпей со мной! – обратился к нему хозяин.
Юрка не отказывался, улыбаясь, принял из рук хозяина стакан со сливовицей, перекрестился. Зажмурив глаза, выпил медленными вкусными глотками.
Интерес хозяина был простой. У него было три дочери на выданье. Юрка ему нравился. Хитрый Йован просил Ганжу бросить воевать и взять в жены любую из дочерей. Хозяин говорил по-сербски, Юрка уже наловчился понимать чужую речь, отвечал где на русском, где на сербском. Под неспешный разговор съел тарелку чорбы с лепиньей, густого наваристого мясного супа с домашним хлебом. Выпил пять или семь стаканов сливовицы. Когда хозяйка принесла "Сач" – горячее мясо, тушенное с картофелем, луком и морковью, Юрка уже так набрался, что еле смог встать.
Хозяин, тоже изрядно подпитый, повесил себе на шею винтовку, хотел проводить Юрку до дома, где располагалось его отделение. Юрка не дал. Со словами "Я, каа-зак!" забрал винтовку, сбил на затылок кубанку.
Хозяин согласился.
– Казак. А хочешь, овса дам?
Ганжа не возражал:
– Хочу!
Хозяин насыпал ему мешок зерна, положил на плечо.
– Ты, казак, о разговоре нашем не забудь.
– Не забуду, – отвечал Ганжа, – но я человек военный. Так што имей в виду. Без приказа не могу. А будет приказ, так я со всем удовольствием. На любой. Хошь сразу на всех трех. Женюсь!
Качаясь, как матрос на палубе, Ганжа пошел домой. Мешок лишал его равновесия, Юрку бросало с одной стороны улицы на другую. Наконец дошел. Нерасседланный Шторм стоял у ворот конюшни, недовольно фыркал. Юрка кинул мешок в угол. Распустил подпруги. Стянул седло. Завел коня в денник, бросил ему сено. Как добрался до постели, уже не помнил, рухнул на пол и тут же заснул.
Под утро Шторм перегрыз чумбур, вылез из станка и сожрал почти весь мешок овса. Когда Юрка зашел в денник, то увидел раздутые бока и счастливую морду коня. Шторм не хотел идти, не помогали ни шпоры, ни плетка, – и ни с места. Юрка пытался тащить его за уздечку, но ничего не получалось. Жеребец стоял как вкопанный, потом лег на землю. Ганжа попытался его поднять. Шторм не вставал. Подъехал урядник, спросил, что случилось. Спешился. Приложил ухо к раздутому конскому пузу, спросил, чем его кормили. Юрка рассказал, что недоглядел, конь объелся овса.
Урядник почесал затылок, сказал:
– Плохо дело, может сдохнуть. Надо мять ему живот.
– Сукин ты сын, спешил меня, ирод!.. – и, уговаривая Шторма потерпеть, Юрка кулаками стал массировать коню живот. Шторм шумно дышал, стонал, как плакал, и смотрел на Юрку большими лиловыми глазами. Вдруг в животе у коня заурчало, послышался звук выходящих газов, и перепуганный конь вскочил на ноги, испуганно оглядываясь на свой зад.
Урядник облегченно засмеялся.
– Ну вот, теперь все в порядке. Воздух вышел. Теперь будет жить, как наш фершал говорит. Ты бы поберег его… Поводи его минут десять-пятнадцать, и можешь ехать.
Пока разговаривали, жеребец пришел в себя. Юрка надел на него седло, поблагодарил за помощь и потихоньку поехал.
* * *
Перед домом, в котором расположился штаб 5-го донского полка, стояли привязанные к деревьям казачьи кони. Черными и рыжими пятнами горбами торчали казачьи седла. Прислонившись спинами к каменной ограде, дремали коноводы. То и дело к штабу подлетали верховые, соскакивали с седел и, бросив повод коноводу, торопливо бежали в дом.
Во дворе штаба собрались командиры сотен и дивизионов полка.
Возраст офицеров под тридцать. Все как один матерые, бывалые, закаленные лагерем и войной. Многие из них в прошлом кадровые командиры Красной армии. У многих на форменные штаны нашит донской лампас. Граф Ритберг тоже с лампасом на кавалерийских бриджах.
Старший из офицеров – командир второго дивизиона есаул Борисов, бывший майор Красной армии. Вместе с Кононовым служил в одном эскадроне 27-го Быкодоровского кавалерийского полка, еще в в конце далеких двадцатых. Прошло много лет. Потом Борисов, будучи начальником связи 101-й танковой дивизии, попал к немцам в плен и уже доходил с голоду в лагере военнопленных. В 1941 году он вновь увидел Кононова, приехавшего в этот лагерь набирать добровольцев в свой казачий эскадрон. Борисов узнал Кононова, а Кононов его нет. Еле держась на ногах, Борисов подошел к Кононову и спросил:
– Не узнаешь меня, Иван Никитич?
Кононов долго всматривался в его постаревшее лицо, погасшие глаза. Потом обнял:
– Здравствуй, Иван! Вот как раз тебя-то мне и не хватает.
С того времени они снова вместе.
Две недели назад дивизион есаула Борисова под деревней Бектеже с тремя сотнями казаков четыре часа держался против партизанской бригады. Его выручили 1-я и 2-я сотни полка. Хорунжий Орлов ударил партизанам во фланг, его поддержала сотня Трегубова. Командир полка назначил сбор на полдень. Было еще рано, можно было поговорить со старыми знакомцами.
Казаки перекуривали, вели неспешный разговор. Вспоминали знакомых, кто погиб, был ранен или ушел к партизанам. Щербаков подошел к Борисову. С Иваном Георгиевичем он был знаком уже около трех лет, почти одновременно попали в плен, были в одном лагере под Могилевом.
– Доброго здоровья, Иван.
– Здравствуй, Толя.
– Мудрова помнишь?
– Конечно помню. Как он?
– Нет Сережки больше. Погиб.
Голос Щербакова дрогнул.
– Как же это случилось?
– Нашей же миной и накрыло. Еще зимой, под Костайницей. Случайно. Совершенно не думал, что такое возможно, ведь опытный же офицер!
– Эх! Какая жалость! С первых дней с нами ведь был. Еще с эскадрона.
Офицеры замолчали.
Во двор вошел полковник Кононов. Борисов с ожесточением загасил окурок сигареты, набрал в грудь воздуха:
– Господа офицеры!
Все встали, подтянулись, повернулись лицом к командиру, пожирая его глазами.
Командир полка махнул рукой.
Борисов выдохнул:
– Господа офицеры.
– Все?
– Так точно, все! За исключением командира дежурной сотни.
– Тогда прошу всех пройти ко мне.
С трудом расселись на стульях и скамьях в комнате, где жил и работал командир полка. Граф Ритберг присел на диван. Рядом расположился переводчик.
Посредине комнаты стоял большой стол. На нем скатертью карта.
Полковник Кононов обвел всех внимательными глазами.
– Разведка бригады доложила, что 28-й партизанская бригада сейчас здесь. – Он ткнул острием карандаша в точку на карте. – Село Кутьево.
Офицеры молча, внимательно вглядывались в стрелы, нарисованные на карте.
– Пришел приказ из штаба – ударить по этому Кутьево! Сбор сегодня в три часа ночи у костела. Выдвигаемся в три тридцать. В операции будет задействован весь полк. Здесь остается по взводу от каждой сотни.
* * *
Глубокой ночью Муренцов проснулся. Открыл глаза. Кричали первые петухи, в черном небе горели неподвижные звезды, и ветер осторожно шумел над крышами домов. За окном отчаянно трещали цикады, и под полом ворошились мыши. В маленькой комнатке было душно. Муренцов зажег лампу.
На столе, накрытый чистым полотенцем, стоял завтрак, приготовленный вестовым. Завтрак по-сербски "доручек". Банка консервированной рыбы, большой кусок хлеба и пол-литровая кружка молока.
Наскоро перекусив, Муренцов пошел поднимать взвод.
На крыльце его уже ждал вестовой с красными опухшими глазами. Видно, что он не раздевался и не ложился спать. Это был его первый бой. Что он делал ночью, молился? Думал о женщинах?
Муренцову стало весело.
– Проверь оружие. И не тушуйся, будем живы не помрем, – сказал ободряюще.
Улица была темна, но уже гудела под конскими копытами, раздавались окрики, звякало оружие. На площади ждали командира полка.