- Нет, не годится, ребята, так товарищей подводить. Итти так всем вместе, - сказал Ганкин.
- Да чего тут торговаться? Кого Гришин пошлет, те и пойдут. Он за взводного, и ему и командовать! - раздались голоса.
Как будто ушатом холодной воды окатил ребят Мамин своим предложением. Остыли ребята. Один за другим стали расходиться, кто к лошадям, кто к сложенному в сарае оружию и седлам.
- За обедом, братва! - крикнул дежурный.
Долгожданный обед окончательно разогнал ворчливое настроение. Со смехом и возней бросились ребята к кухне.
Незаметно подкрались сумерки. Из близлежащего леса приползла ночь. Огней приказано было не зажигать, и село утонуло в темноте.
На улицах тихо. Бремя от времени чавкали по грязи копыта коней патруля, да раздавались голоса ординарцев.
Горизонт бороздили вспышки разрывов снарядов.
Последняя "мирная" ночь. Завтра начинаются боевые дни.
"Что принесет завтра?" - с этой мыслью лежал Гришин, раскрыв глаза в темноту.
Раньше, когда он был просто мальчишкой в эскадроне, он не задумывался над теми вопросами, которые теперь стеной обступили сознание.
Не успел разрешить один, а на смену ему пришел другой. Ни дать, ни взять, как бывало в горах Кавказа. Идешь с горки на горку. Ну, вот, думаешь, дойду до следующей, она самая высокая, с нее все увижу. Дойдешь, а дальше стоит гора еще выше. И так шел один раз с утра до вечера. До самой высокой горы так и не дошел.
То же теперь с думами. Кажется, вот эта основная. Разрешишь ее, и все станет понятно. Разрешил, а за ней новая. Еще более сложная и необходимая.
"На месте ли он, Гришин, как командир взвода?
Как будто на месте. Все идет исправно, во-время. Старается, а комбриг говорит, что старание - залог успеха. Правда, бывают скандалы, да не без этого же. Бывают скандалы - да еще какие! - и в полках. Гришин сам их наблюдал.
Почему же во взводе нет такой спайки, как в эскадронах полка? Почему эти странные случайности, то с захромавшей лошадью, то с отказом работать или итти в наряд?"
Бежали вереницей мысли одна другой сложнее, одна за другую цепляясь.
Почему-то вспомнил дом, шахту, покойного отца с его врезавшейся в память манерой пятерней теребить волосы. Задумается, бывало, над чем-нибудь отец, - закавыка наскочит, - как любил говорит он, - и вот начнет разгребать пятерней свои курчавые волосы.
"А, может быть, попросить комбрига и стать снова рядовым бойцом, отвечающим только за себя, за оружие и лошадь?" - подумал Гришин.
"А ведь отказ от взвода это и есть та самая трусость, о которой говорил комбриг".
Орудийный гул смолк. Ветер разогнал тучи.
Долго еще ворочался Гришин и только к утру уснул, устав от мыслей, как от тяжелой работы.
В ОГНЕ
1. ПЕРВОЕ ДЕЛО
Фронт.
Три дня грохотал бой на северо-западной Умани.
Как морской прибой, пенясь блеском клинков, катилась конница на роты и батальоны белополяков. Прошумит тысячекопытным конским шквалом, слизнет сотни людей и откатится назад - в балки и леса.
В поле ни души. Где-то далеко тявкают орудия, да наперебой заливаются глухим лаем незаметно приникшие к земле пулеметы.
Где-нибудь за лесами в балках собралась тысячная конница. Человечьи глаза осмотрят, обшарят горизонт, и безмолвные леса оживут дробью копыт и людского крика.
Взвод Гришина наблюдал атаку бригады.
Замерли за бугром в балке люди и лошади, не шелохнутся. Внутри молотит сердце, на лице живут только глаза.
В левой руке повод, в правой - сталь клинка. Левая еле-еле перебирает жесткие ремни повода, правая сжимает эфес острой шашки.
По гребню бьет польская артиллерия. Мечет столбом черную землю. Снаряды ложатся близко от бригады. Раздалась бригада полками вправо и влево. Замолчала артиллерия. Улеглась земля на гребне. Как магнитом, стянуло полки.
Стоят и ждут.
Начала бить наша артиллерия.
Чаще огонь. Крепче сжимает клинок рука. Пальцы быстрее перебирают повод.
И вот звякнули враз стремена, расколол землю гром копыт, разодрали воздух конские груди. Без крика пошли к гребню. Четыре шеренги одна за другой. На гребне закрыли горизонт, потрясли воздух криком и пропали в лощине.
За гребнем бешено заухало, застрочило, затакало. Минуты две, и… сразу оборвалось. Смолкла артиллерия, все реже и реже трещат винтовки. Значит, добрались и кончают.
Прорыв удался. Неудержимым потоком полились части бригады в ворота фронта.
За гребнем в полукилометре село. Перед селом и правее - окопы польской пехоты.
Атакующие сотнями ручейков просочились в окопы и залили их. Противник разбит.
Вдоль большака, по канавам, на дороге, во ржи - трупы и трупы. Еще теплые. Черепа разворочены. Пальцы скребут грязь канавы. Ворочает глазами белая кровавая маска раненого польского офицера.
Полк проходит место боя на рысях.
Впереди - тишина.
Бригада ночевала в двадцати пяти километрах от Житомира.
Утром с боем двинулись вперед. Полученное донесение: "Житомир захвачен белополяками с тысячами наших пленных и трофеями", двигало полки.
Взвод Гришина в этот день в бою не участвовал. Раза три только посылал комбриг с приказаниями в полки. Приказания ребята доставляли аккуратно и в нужные руки.
Вечером к Гришину пристал Гришутка Мамин.
- Гришин, завтра в разведку идет мой отделком в старом эскадроне, Василий Иванович, разреши мне поехать с ним.
Два раза Гришин отказывал Мамину, а на третий разрешил.
- Смотри, чтобы никто не знал, а то все запросятся, - сказал он Мамину.
Гришутка из разведки не вернулся.
2. В РАЗЪЕЗДЕ
Хороша жизнь. Всегда хороша. А весной, когда вишни в цвету, когда земля тянется к солнцу каждой травинкой, все живое кричит сотнями голосов, а воздух рвет грудь сладостью и легкостью, жизнь прекрасна!
Разъезд, в котором был Гришутка, вынырнул на опушку рощи.
В несколько секунд глаза искололи всю местность. Отделком Василий Иванович пробасил:
- Ну, хлопцы, сейчас прыжком до той вон железнодорожной насыпи. А там побачим. Вон дозор до нее дошел, машет. Галоп!
Разъезд рванулся.
Цокнули раз-другой подковы, и снова тишина. Снова разноголосый птичий крик в воздухе, солнце и распирающий грудь запах земли.
Разъезд у насыпи. Над насыпью глаза старшего. Старые, они окружены морщинами, прищурены. Рядом два голубых, широко раскрытых, вокруг них ни одной морщинки.
В старых - хитрость, настороженность, усталость, горечь, а в молодых - весна, радость, смех.
- Проскочили, черти! Вон тот хуторок справа… что-то не нравится он мне. Время рабочее, а около него ни души. Что-то не того. Ты, Гришутка, проскочи по балке к нему, прощупай и махни фуражкой. Мы тогда скачком к той горке. Давай!
Гришутка кубарем с насыпи - к коню.
Гришутке восемнадцать, Мышастому семь. У обоих каждый мускул играет, каждому - море по колено.
Гришутка проехал под мостиком по воде в балку и рысью к хуторку.
Вот и кустарничек. Тут справа должен быть хуторок. Оглянулся на насыпь.
"Как ловко прячется отделком Василь Иванович. На што знаю место, где сидит, и то не вижу. Ловко!"
В трехстах шагах от кустарника две избушки хуторка, да большие сараи.
"Здорово живут, что твои помещики!"
Посмотрел, сощурившись, как отделенный, сплюнул и карьером махнул к окну крайней избушки.
Подскочил и застучал. В окно выглянул хозяин.
В глазах, испуг и еще что-то - не разобрать, рябит от солнца.
- Выйди-ка, товарищ, на минуту!
Осторожно пискнула дверь. На пороге мужичок.
- Как у вас тут, дяденька, насчет панов? Не заглядывали? - пробасил Гришутка.
- Никого не видали. Мы одни тут, кому нужны? - отмахнулся вышедший.
- А вот следы коней, ковка-то военная, а? - врет Гришка, по-отделкомовски щуря глаза.
Вышедший как-то дрогнул, приземился.
- Ну, это ты, парень, от страху. Да ты што один делаешь? - глазами метнул он кругом.
- Да я вот еду на станцию. ("Ох, чорт, ни одного названия не помню", - промелькнуло у Гришки).
- Так зайди, выпей молочка, устал, поди, - выдавливает тот.
- Нет, спасибо, дальше надо ехать, прощевайте покеда, - ответил Гришутка.
"Надо осмотреть за избами, да в амбарах. Чорт его знает, уж больно рожа-то сытая", - думает Гриша, поворачивая Мышастого за угол.
За домами пусто. На срубе колодца бадья с водой. Вода чистая, верно холодная. Мышастый потянулся к воде. Сразу пить захотелось.
- Стой ты! Дай хозяину. Старшинства не знаешь? Сейчас глотнем по разу, за амбарами посмотрим, да и дальше.
Гришутка наклонился с кони ж бадье, схватил ее обеими руками - не поднять, тяжела. С коня прыг - и прилип к краю бадьи губами.
По воде круги, в кругах голубое небо, сбоку губы коня.
Рванулся Мышастый. Не успел оторвать Гришуха губ от бадьи, обвили чьи-то руки. Оглянулся - стоят польские кавалеристы: трое, четверо, а из амбара выглядывают еще и еще.
Из избы вышел офицер, а с ни хозяин хутора, что-то говоря по-польски и указывая на Гришутку.
Страха нет, а обидно. Обидно до боли: "Что будет с нашими? Как передать?"
- Ты, сволочь, буденновец, сифилитик, откуда? - картавит офицер.
Молчит Гришка.
Что-то скомандовал офицер.
По спине саданули прикладом.
- От разъезда, наверное, ну? - придвинулся офицер, помахивая стэком.
"Скажу, - думает Гришка, - только бы отпустили, а там выскочу".
- Молчишь? - зашипел офицер, замахнувшись стеком.
- Нас, дяденька, пятеро, вон там в лесу, - показывает Гришка в противоположную сторону.
- Заговорил, - цедит офицер. - Садись на коня и махни своим из-за угла, чтобы ехали сюда. Смотри, сзади пуля!
В руках офицера блестит смерть. Из амбара выехало пятеро поляков на конях.
"Кони дрянь, - думает Гришутка. - Уйду от сволоты, как пить дать, уйду".
Сел на коня.
К углу пошли Гришутка на Мышастом, офицер и двое с винтовками пешком. Пятеро на конях прижались к избе.
Вот и угол.
- Дашь знак и назад. Поймаем тех - жив будешь. У нас послужишь, - картавит сзади офицер.
Вдали насыпь. Будто голова Василия Ивановича видна.
"Свои там! Каждый близкий, родной! А жить-то как хочется! Кругом такая красота… Дома, в Ставрополе, поди, сеют. А что говорил военком? "Гриша, ты комсомольцем стал, резерв нашей партии, будущий строитель коммунизма, надежда рабочего класса". Какой я стервец! Нет, умру, а не изменю! А может, выскочу еще?" - Оглянулся… Из-за угла глаза и дула.
Собрал Мышастого, будто потянулся к шапке, прижал ноги и рванулся к кустарнику. Выстрелов не слышал.
Сначала кольнуло и обожгло плечо, потом стегнуло по ноге, а затем все оборвалось. Последними мелькнули кустарник и - сбоку кверху - морда Мышастого с прижатыми ушами.
Но балке, под мостикам, по воде к разъезду за насыпью приволок Мышастый запутавшегося в стремени Гришутку.
Вместо головы у Гриши кровавый кочан капусты.
Подскочил Мышастый, упал, дернулся, попытался встать, поставил передние ноги, сел по-собачьи и медленно опрокинулся на бок.
К вечеру все части бригады собрались вместе. Командир разрешил бригаде как вынесшей на своих плечах главную тяжесть боя отдохнуть.
В этом же селе вечером хоронили Гришу Мамина.
Тяжело переживал взвод эту утрату.
"Зачем, зачем пустил его в разведку? Гриша, Гришутка, такой приветливый, всегда спокойный, отзывчивый…" - Гришин обвинял себя в смерти товарища.
Наскоро сколоченный гроб, свеже вырытая могила, сумрачные лица ребят и старых бойцов. Слова изнутри, неповторимые, острые, как шипы. Сжатые челюсти, залп и… холмик свежей земли.
Врезались в память последние слова комиссара.
- Ушел Мамин! Погиб, честно выполняя долг служения рабочему классу, пролетарской революции. Появилась брешь в рядах комсомола. Пусть воспитает комсомол тысячи таких, как Мамин, таких, как Гриша. Фабрики, заводы, шахты - весь рабочий класс дадут еще и еще таких же, как Мамин, своих сынов, готовых к защите дела отцов, дела пролетарской революции. На смерть Мамина, лучшего из нас, ответим большей сплоченностью, большим героизмом, ответим победой над врагом!
Взвод ответил на смерть Гриши передачей в комсомол шести ребят.
3. ЗА ГРИШУ
Бой вчера, бой сегодня утром.
Полки бригады полностью в расходе. Втянулись в тяжелый лесной бой. Не поскачешь, лихо сверкая клинком, не врежешься в гущу дрогнувшего противника. Пядь за пядью брала бригада лес. В одном мосте продвинется вперед, в другом отойдет назад.
Нагорный не успевал отдавать распоряжения. Бессонные ночи, полуголодовка, беспрестанная тревога утомили и этого железного человека.
- Гришин! - позвал он, оторвавшись от Карты. - Вот что. Остался у меня в резерве твой взвод. Все в расходе. Надо сейчас же разведать правый фланг противника. Давай пятерых лучших ребят.
Это уже не ординарческая служба. Не охрана штаба. Румянец залил лицо Гришина. Радость за свой взвод подняла волну гордости.
- Можно мне за старшего? - спросил он комбрига с дрожью в голосе.
- Нет. Ты можешь понадобиться здесь. Пошли твоего помощника. Как он?
- Парень что надо! Не подкачает! - не задумываясь, ответил Гришин.
- Давай его и остальных пятерых сюда.
Ребята собрались.
- Вот здесь мы, а тут - поляна. Карту знаете? Не забыли, как я объяснял вам?
За всех ответил Воробьев:
- Чего же забыть? Это лес, это горка, а тут деревня, вот это река и болото. Это…
Комбриг перебил:
- Хорошо, вижу, что помнишь. Надо проехать вот этой балкой, доехав до речки, свернуть в лесок, через него мимо сторожки в село. В селе узнаешь, есть противник или нет. Мне донеси из леса и из села. В селе оставаться до сумерек, а потом вернуться сюда. Понятно все?
Хором ответили шестеро:
- Понятно!
Махнул рукой комбриг:
- Жарьте, ребята! Смотрите только осторожней!
Бегом бросились шестеро в лошадям, махом прыгнули в седла и рысью поехали по балке.
Воробьев выслал вперед на сотню шагов двух ребят.
Стрельба была слышна сначала слева, потом медленно отошла назад. Вот и речка.
Ехавшие впереди двое дожидались остальных. Все вместе повернули влево. Осторожно выехали из балки. Воробьев ощупал глазами каждый кустик, обшарил каждый бугорок. Все спокойно, никаких признаков жизни. Галопом вскочил разъезд в лес.
Опять поехали - двое впереди, а четверо сзади.
Помнил Воробьев о сторожке в лесу, про которую говорил комбриг, предупредил ребят:
- К сторожке подобраться без звука. Подъехав поближе, ждать сбора всех шестерых.
Так и сделали.
Долго рассматривал сторожку разъезд.
Думал уже Воробьев ехать прямо к ней, да вспомнил, как на Дону, так же вот подъехав к хутору, разъезд полка был весь вырублен скрывшимся за постройками противником.
"Лучше объехать стороной, лесом, да посмотреть на сторожку сбоков и сзади", - решил он.
Болотом и густыми зарослями стали пробираться к сторожке.
Когда сторожка осталась сзади, Воробьев, взглянул последний раз, так и застыл на месте: на крыше амбара сидел человек, а за амбаром стояли под седлом три лошади.
- Поляки!
Минуты две все шестеро растерянно переглядывались.
- Что делать?
- Ребята, здесь один с лошадьми останется, а впятером пойдем, лошадей угоним, а, может, и побьем там! - возбужденно прошептал Воробьев.
Согласились. Слезли с коней. Оставили Скопина сторожить лошадей, а сами змеями поползли леском к сторожке, к амбару.
Как будто и недалеко до сторожки, а ползли чуть не целую вечность.
Подползли.
Лошади стоят, пожевывая кору со свежих бревен амбара. На крыше лежит поляк, прикрыв голову веткой.
- А где же остальные двое? - шепнул Воробьев.
Ребята покачали головами.
- Вы тут стоп. В случае чего, стреляй в того - на крыше - а лошадей угоняй, а я полезу посмотрю, кто в амбаре там.
Привязанные лошади настороженно подняли головы.
Воробьев обполз амбар справа и подлез к дверям. Двери раскрыты. Заглянул внутрь. Сначала ничего не разобрал, в темноте со света, но услышал храп. Потом явственно выплыли две лежащие на сене фигуры.
Какая-то сила прижала Воробьева к земле. Не может пошевелить ни рукой, ни ногой. А тут как на зло куры. Ходили по двору и подошли вплотную к неподвижно лежащему Воробьеву. Он повел на них глазами, а они как шарахнутся от него и ну кудахтать.
Из сторожки вышла крестьянка. Воробьев прильнул к земле, и женщина, сосчитав кур и не заметив в высокой траве разведчика, ушла обратно.
Воробьев перевел дыхание и опять заглянул в амбар.
Винтовки у спящих лежат по сторонам.
"Сначала заберу винтовки", - решил Воробьев.
Не дыша, подполз к винтовкам и вытянул их за амбар.
"Одного не испугаются, да и карабин свой оставил у ребят. Позову еще Павлюка. Двоим складнее будет забрать этих".
Пополз к своим. Передал винтовки.
- Смотрите, вы этого с крыши не пускайте, - распорядился, отползая, Воробьев.
Вдвоем вползли в амбар.
- Я подойду, разбужу, а ты стань с карабином на прицеле, - шепнул Павленко. - Я потом им руки свяжу и тихо выведем к своим.
Подошел и толкнул спящих. Один, не обратив внимания, перевернулся и вновь захрапел, а другой поднялся и сел, непонимающе оглядывая ребят.
- Тсс, - зашипел на него Воробьев.
Поляк вскочил.
Павленко угрожающе поднял винтовку. Воробьев моментально сорвал с опешившего поляка какие-то шнуры и сказал: "Руки вместе назад".
Поляк покорно сложил руки. Воробьев подошел и быстро скрутил руки шнуром.
Второго связали почти спящего. Вывели осторожно и, прижавшись к стенкам амбара, отвели к своим.
Сидевший на крыше, ничего не подозревая, стал что-то насвистывать.
- Что с ним делать? - спросил Воробьев ребят. Никто не ответил.
В это время поляк громко позвал кого-то. Не получив ответа, стукнул ногой по крыше. Сочно выругался. Потом решил слезть с крыши. Повернул голову и… увидел троих ребят. Двое возились с лошадьми, а один на всякий случай еще крепче закручивал руки связанным.
Сотую долю секунды смотрел поляк с крыши. Одним броском швырнул винтовку, переметнулся на другую сторону и пропал за гребнем крыши.
- Упустили, дьяволы! Двое с одной, а я с другой стороны бежим ловить! - крикнул Воробьев.
Обежали амбар: будто на крыльях несется поляк через поляну в лес.
- Не стреляй, не стреляй! - крикнул Воробьев прицелившемуся Павленко.
Сам метнулся к захваченным польским лошадям, прыгнул в седло и, не попадая ногами в стремя, выскочил за амбар.
Поляк пробежал шагов двести, оставалось ему до леса не больше сотни.
Выхлестывая на ходу клинок, коршуном летел за бегущим Воробьев.
"Уйдет, уйдет! В лесу не поймаешь!" - билась мысль.
Осталось беглецу до леса шагов десять, как Воробьев на всем скаку хватил его по голове клинком.