Из рощи и кустарника сообщили о двух раненых, одном убитом и кончающихся патронах. В последний раз приказал Гришин:
- Когда выстрелите до единого, спускайтесь к реке. Раненых забрать, убитых оставить.
Сжималось в комок сердце: "Не выполнил задачу. Сейчас захватят мост".
Сосчитал у себя патроны. "На две обоймы. Останусь самым последним. Меня из-за дуба нескоро выкурят".
Что это? Что?
По высотке, холмику, по всей полосе наступления противника рвались залпы.
Шрапнель… граната.
С противоположного берега одновременно застрочили несколько пулеметов.
Из-за первой линии обороны донесся крик "ура".
Вскочил Гришин во весь рост. Оглянулся на мост. По мосту карьером летит эскадрон. Впереди знакомая золотисто-рыжая лошадь.
- Дядя Игнат… Комбриг… Ребята, ура! В атаку, ребята! - закричал Гришин. Выскочил вперед, и за ним, как, по команде, бросились в атаку ребята.
- Ура, ура!
Бегущих перегнал скачущий эскадрон.
С высотки было видно, как по всему полю до леса шла рубка. Одиноко ухнул пушечный выстрел, коротко стреканул пулемет, и все стихло.
Бригада ударом с правого фланга почти целиком уничтожила польский кавалерийский полк, готовивший конный удар.
Обняв Гришина, командир бригады слушал доклад об обороне, о гибели ребят, о смерти Павленко.
Дрожал голос взводного. Прятались глаза комбрига под нависшими густыми бровями. Обнимавшая Гришина рука время от времени вздрагивала.
Кончил Гришин доклад. Молчал комбриг. Потом огромными ладонями схватил лицо Гришина, повернул к себе, посмотрел блеснувшими глазами и… крепко поцеловал растерявшегося взводного. Как бы про себя сказал:
- Жалко, очень жалко ребят, но без крови нашего дела не сделаешь. На этой крови, Гришин, после нас будут строить фабрики, заводы, шахты. Новые люди, свободные люди будут строить. - Голос на секунду вздрогнул, а потом уж другим голосом, тем голосом, к которому привык Гришин, приказал: - Мертвых похороним на стоянке. Раненых уложить на санитарные линейки. Весь взвод будет представлен к награде.
ПОСЛЕ ФРОНТОВ
1. ПЕРЕДЫШКА
Прошло тяжелое лето двадцатого года.
С первыми заморозками части конницы подошли к Днепру.
От Львова к Замостью, от Замостья к Владимир-Волынску, дальше от Ровно и Бердичева - дорога на юго-восток.
Пришла конница в Таврию, чтобы "кончить до зимы барона".
Так приказала партия, так велел рабочий класс.
Остался последний враг. За победой здесь, на полях Таврии и Крыма, - отдых, стройка, учеба.
С этой мыслью шли колонны. Торопились тысячи всадников, с одного фронта на другой - кончать войну.
Взвод Гришина, пополненный опять "оказавшимися" в полках подростками (то братишка приехал, то вообще "сродственник", то просто парень-гармонист или "песенник"), пришел в Таврию в составе двадцати четырех человек.
Из "стариков", основоположников взвода, осталось десять человек. Четырнадцать были новичками, присланными во взвод на походе через Правобережную Украину.
В комсомольском ядре взвода десять "стариков" и пятеро "молодых".
- Эх, не весь взвод комсомольский у нас, - частенько тужил Гришин, делясь своими думами с Воробьевым.
- Откуда же взять? Сам знаешь, что за братва осталась. Одесса - мама, - утешал товарища Воробьев.
Во взводе, как и в "сычевские" времена, появилось "барахольство". То не досчитает крестьянка курицу или чувал ячменя, то исчезнет у хозяйки из погреба крынка молока.
Жестоко боролись с "барахольством" Гришин и все комсомольцы взвода.
Устраивали товарищеские суды, изгоняли из взвода, один раз даже на месте преступления выпороли пойманного вора (за это крепко попало от командира бригады).
К приходу в Таврию "барахольство" прекратилось.
У взвода были свои боевые традиции.
Комсомольцы помнили геройскую смерть Мамина, Павленка и других комсомольцев. Эти боевые традиции помогали крепить спайку во взводе, растить сознательность ребят.
К зиме Врангеля кончили.
Марш от Днепра до Геническа, бой за Чонгарский мост, Перекоп и поход в Крым вписали в историю взвода не один бой, не один поступок такой, как Мамина.
Полки бригады, покончив с противником, расположились на левом берегу Днепра, в тридцати километрах от Александровска.
В последних боях под Чонгаром был ранен в руку и ногу командир бригады. Это произошло на глазах всего взвода. Дивизия, в составе которой была и бригада Нагорного, выполняя приказ реввоенсовета армии, прорвалась в тыл отступающих от Мелитополя в Крым врангелевских частей и загородила им дорогу через Чонгарский мост. На бригаду Нагорного шли главные силы белых. Надо было сдержать их во что бы то ни стало. Две дивизии пехоты и корпус конницы против одной бригады. На одного бойца бригады - десять человек противника. Помощи ждать неоткуда.
Удачно маневрируя, Нагорный старался втягивать противника в бой по частям. Отдельные части белых, отрывавшиеся от главных сил, бригада уничтожала неожиданными и лихими атаками с флангов.
Два раза удавался такой маневр. Белые поняли хитрость комбрига и начали действовать осторожно.
Нагорный ждал с минуты на минуту полков дивизии, шедшей к месту боя его бригады.
Нужны были последние усилия для выигрыша времени. Нужно было атаковать противника.
Нагорный бросил бригаду в атаку. Одним полком ударил с фланга, а другим в лоб.
Около себя оставил только взвод Гришина - последний резерв.
Брошенный в лобовую атаку полк проскочил первые линии наступающего противника. Атакованные побросали винтовки и подняли руки. Волна клинков покатилась дальше. Нагорный увидел, как опешившие под натиском белые солдаты вновь схватили винтовки и открыли огонь в спину атаковавших. Думать было некогда. По одному возгласу комбрига двадцать ребят вырвали из ножен клинки и бросились… Горстка на сотни. Первый же залп белых смел половину взвода. Не почувствовав боли, упал Нагорный.
- Назад, назад! - закричал, поднявшись, раненый комбриг. - Подобрать раненых и галопом в балку, - отдал он приказание побелевшими губами.
"Свое дело сделали. Огонь заставили повернуть на нас, а полк теперь далеко", - мелькала только одна мысль.
Оставив двух убитых и забрав восемь раненых, взвод откатился в балку. Здесь наспех перевязали раненых. В подъехавшую пулеметную тачанку положили Нагорного. Один тяжелый пулемет и восемь ребят вели огонь по белым, отвлекая их от прорвавшегося в тыл полка. Комбриг руководил горсткою стрелков, сидя в тачанке.
- Чаще огонь. Патроны берите из тачанки. Шире расползитесь друг от друга! - кричал он в промежутки между "работой" строчившего пулемета. - Держаться здесь до последнего патрона.
В цепь стрелков, морщась от боли, вползли ребята, раненные в атаке. Только когда наблюдатель крикнул: "Наша дивизия подходит!", Нагорный, белый, как мука, откинулся на облучок тачанки, а раненые в цепи почувствовали рвущую тело на куски боль.
Бригада Нагорного задержала противника. Взвод Гришина в этой последней схватке блестяще решил поставленную перед ним задачу.
*
Раненый не захотел бросать бригаду и лечился, не сдавая командования, "на ходу".
Гришин долгие зимние вечера просиживал у Нагорного, то читая ему газеты и книги, то слушая боевые воспоминания.
В холодную ночь под наступавший двадцать первый год, как обычно, сидел Гришин у комбрига.
Раненый полулежал на кровати, а Гришин подбрасывал в печь дрова.
- Ну вот, похоже, войне конец. Побьем банды внутри, и баста, - вздохнув, сказал Нагорный.
- Куда ты, Гришин, думаешь после конца податься? - неожиданно спросил он Гришина.
Не раздумывал, Гришин ответил:
- Я с вами останусь. Куда вы, туда и я.
В печке трещали дрова. За окном выла метели.
Услышал Гришин глухо прозвучавший голос командира бригады:
- А что я тебе? Почему со мной?
Тон ли спрашиваемого или неожиданность такого вопроса заставили Гришина повернуть голову к лежавшему.
- Потому, что вы мне - как отец родной. Я, ну, как это сказать, люблю вас больше даже, чем отца и мать… я…
Гришин не кончил.
Командир бригады, с трудом поднявшись, шагнул к нему. Обнял до хруста. Потом отошел к кровати, несколько раз кашлянул и лег.
- Нервы-то никуда стали. Эх-хе-хе, старость подходит! Да мне теперь и умереть не страшно: смена есть… - сказал Нагорный, улыбаясь чему-то. - Иди сюда ко мне и послушай, что я себе расскажу. Садись вот сюда, поближе ко мне, - указал он место на кровати. - Сколько тебе лет?
- Семнадцать скоро.
- Тебе семнадцать будет скоро, а мне сорок пять. Дай-ка мне спички, буду курить и рассказывать.
Комбриг затянулся раза два и начал:
- В тысяча девятьсот четвертом году весной в Юзовку пришел я двадцатичетырехлетним парнем. Бежал я от царской полиции из города Саратова. Служил там слесарем в железнодорожных мастерских.
Поступил работать на шахту. Пришел я в шахту не даром. В саратовских мастерских провалилось дело, которому служил, и вот послала партия в шахты. Был я революционер - социал-демократ. В шахте работа, сорвавшаяся в Саратове, пошла на лад.
Под землей легче со своим братом разговаривать, да и что там разговаривать, - лучше тебя, агитируют ручник, санки, агитирует дьявольский тяжелый труд, вода по колена, лямка. Лучшие, брат, агитаторы. Под землю ни шпик, ни жандарм не полезут.
Через месяц артель, в которой я работал, была готова, куда хочешь.
Жил я в семье одного шахтера. Шахтер был горьким пьяницей, и я решил отучить его от вина. Беседовал с ним, читал ему и втянул наконец в нашу организацию.
У шахтера была молодая жена.
Над шахтером в забое посмеивались: "Где, - говорили, - ты такую кралю откопал, и чего она пошла за тебя, хомляка такого?"
Тяжелое время было. И до шахт добрались царские опричники. Шахтер спьяна что-то болтнул об организаций, его и арестовали. Спасибо, он скоро очухался и ничего больше не сказал, а то бы крышка была всем нам.
Осталась хозяйка с квартирантом вдвоем. Убивалась бедняжка. И мужа жалко и свою загубленную молодость. Подолгу сиживала со мной и изливала наболевшее. Узнала скоро, что мужа присудили на год. Как раз через месяц наступил апрель - весна.
Знаешь, какие у нас на Украине весны-то? Мертвый из могилы встанет. Оба мы молодые, здоровые, красивые. За разговорами-то, ну, обнялись, там поцелуй, а там… Полюбили друг друга. Так полюбили, что… Я не любил раньше, да наверное и не буду… да, да… так вот… И хозяйка моя стосковалась по чувству хорошему, ну и пошло. Призналась мне она вскоре, что затяжелела.
Пожили еще мы с ней два месяца. Как пожили! Счастье было какое! Кажется, не было моря, которого не переплыл бы, горы, через которую не прыгнул бы. Работа, бывало, в руках так и горит. Говорить начнешь - не слова, а свинец расплавленный плывет изо рта. Но житье это караулила беда… Дай-ка мне водички вышить. Что-то во рту сохнет…
Тремя глотками опрокинул в себя комбриг кружку воды.
- Слушай дальше… Беда, говорю, караулит. Пронюхали все же про организацию в Юзовке. Сначала мы думали, что шахтер арестованный выдал, но потом узнали, что не он, а другой был такой. Пролез и под землю сволочь.
И вот в конце июня месяца второй раз нагрянула в дом, где я жил, полиция.
Теперь точно знали, куда идут, что искать и где лежит спрятанное.
Провал был полный. Забрали меня, а под полом нашли всю литературу, списки организации. Все забрали, стервецы… Едва успел перед самым уходом шепнуть хозяйке, где деньги организации лежат.
Было после этого много чего. И рад бы не вспоминать, да память все держит. Были битье, пытка, тюрьма, а потом ссылка. Шесть лет мучений! Шесть лет не знал, что с любимой, что с ребенком, родился или нет, мальчик или девочка…
Комбриг замолчал.
Дрова в печи прогорели. Гришин подбросил несколько поленьев и сел опять на кровать.
- В тысяча девятьсот одиннадцатом году пришел я из ссылки. Попасть в старые места не удалось. Послала партия работать на Урал. Списался с знакомыми ребятами из Юзовки. Узнал, что шахтер, бывший моим квартирным хозяином, вернулся, живет с женой и сын у них - семи лет.
Снова жизнь мотала меня, как лошадь, закусив удила. То Урал, то Баку, то Москва.
Сколько раз рвался в Юзовку. Только бы разик взглянуть на любимую, в щелочку посмотреть на сына.
Дай-ка еще водички попить.
Выпил комбриг еще полную кружку.
- И только в семнадцатом году дорвался я до Донбасса, до Юзовки, в шахту, к своей семье. К своей, потому что у меня, у революционера, у ссыльного, кроме семьи в Юзовке, никого не было.
Не ждали. Не думали увидеть в живых. Не узнал я красавицу-шахтерку. Нужда, невзгоды отняли красоту, забрали здоровье.
Тридцатилетняя старуха встретила меня. Остались только прежними, молодыми, красивыми, глаза. Около нее был подросток-мальчик - сын.
Когда сынишка вышел, бросилась она ко мне, зарыдала, слова не могла вымолвить.
- Сы-ы-н, сын твой, наш сын… - шептала, мешая слезы, слова, поцелуи.
Недолго пришлось поработать в шахте. Не много времени пожил в семье. Пришлось бежать мне из Юзовки в Горловку. Там, ты помнишь, как я работал, жил у вас, а потом снова бежал.
В последний раз побывал в Юзовке в двадцатом голу. Пришел не один. Пришел с красной конницей. Заглянул в. Юзовку, чтобы увидеть семью свою, чтобы сказать, что дело, которому отдал всю жизнь, победило, что не зря погибли сотни тысяч бойцов, не зря за плечами побои, тюрьма, ссылка.
Думал сказать и… не нашел в Юзовке своей семьи. Товарищ расстрелян, жена умерла от насильников, сын… от побоев. Тяжело было. Ох, как трудно было. Только партия, дело, которому служил всю жизнь, заставили взять себя в руки. И вот на походе неожиданно пришла в голову мысль собрать у себя в бригаде всех ребят в кучу. Может быть, память о сыне заговорила. Собрал взвод и нашел тебя. Вместо сына ты мне стал.
- А во взводе и так говорят: "Комбриг Гришина в сыновья взял. Все Гришин да Гришин". А когда посадил под арест за Сыча и Летучую мышь, так ребята насмех подняли: "Вот, говорят, он тебя усыновил…"
Комбриг, прижав Гришина, улыбнулся.
- Помнишь, оставил я тебя у моста со взводом? Оставил, а сам к бригаде летел, как на крыльях. Скачу, и все мне твой голос чудится, как тогда в Горловке: "Дядя Игнат, дядя Игнат, спаси, спаси!" Веду бригаду к мосту, а у самого места живого нет. Изболело все. А вдруг опоздал? Что если убили гады, белые? Увидел тебя живым, так и запело все внутри. Рубил сволочей сам, как молодой. Человек четырех раскромсал.
Засмеялся Гришин, перебив комбрига:
- Да что и говорить. Бойцы после указывали на побитых. Это, говорят, сам комбриг хлестал. Любят они тебя, бойцы-то. Куда хочешь, пойдут с тобой.
На рассвете вышел Гришин от комбрига. Решил старший:
- Скоро поедем с тобой учиться. Попрошу реввоенсовет. Тебе легко пойдет в голову наука, мне труднее. Ну, тогда ты станешь командовать бригадой, а я буду у тебя за взводного.
Гришин не мог заснуть. Лежал рядом с Воробьевым в своей избенке и думал с закрытыми глазами:
"Вместе уедем учиться! Жизнь-то хороша как!"
2. ВСТРЕЧА С ВРАГОМ
Кончилась зима тысяча девятьсот двадцать первого года. Наступила первая весна, когда вся Украина выехала на поля, на пахоту и сев.
Враг извне уже больше не грозил, деревням и селам. Ни оккупанты-немцы, ни ставленник их - гетман, ни Петлюра, ни белые генералы, ни ясновельможные помещики Польши - никто не угрожал мирному труду.
Один враг остался еще на Украине.
В плавнях Днепра, в лесах Павлограда и Ново-Московска, в хуторах кулаков-отрубников прятались банды.
Не забыть Украине батьку Махно и его присных: Шуся, Петренко, Маруси, Хмары…
Черным вороньем носились банды по полям, деревням и селам, сея вместо яровых грабеж, насилие, пожары и смерть.
Красная армия выступила на борьбу с бандитами. Не на живот, а на смерть шла борьба в деревнях. Кулачье ждало прихода банды, а беднота - Красной армии. Кулаки прятали бандитов и снабжали их всем необходимым, а беднота помогала Красной армии бороться с бандами.
Всю весну и лето рыскали эскадроны и полки в погоне то за одной, то за другой шайкой бандитов.
Разбили банду Шуся. Уничтожили шайку Петренко. Несколько раз дрались с самой многочисленной, самой живучей и наиболее неуловимой бандой Махно.
Махно - серьезный противник, не раз ставивший полки бригады в тяжелое положение.
Умел главарь бандитского движения давать бой погоне и бесследно скрываться, чтобы вскоре опять совершить налет.
Удавалось это бандиту потому, что верой и правдой служило ему кулачество Украины.
Неуловим был Махно. Предупреждали куркули "батьку" о появлении красных и давали в замену свежих, отдохнувших коней.
В штаб бригады, расположенный с одним из полков, поступил приказ армии:
"Соединить оба полка, выступить для ликвидации банды Махно, оперирующей в районе…"
Чтобы полки соединить и выйти в указанный дивизией район, надо пройти шестьдесят километров.
Командир бригады решил, щадя силы конского состава, проделать шестидесятикилометровый переход в два приема: пройти рано утром сорок километров и по заходе солнца оставшиеся двадцать.
Полки тронулись в путь. Дальность района действий банды от частей бригады убаюкивала бдительность.
В указанный срок прошли сорок километров и остановились на большой привал.
Командир бригады со штабом и гришинским взводом расположился в огромном селе у железной дороги.
Гришин накануне выступления против банды Махно был послан в первый полк с донесениями.
Возвращаться назад в штаб бригады, рискуя не застать на месте штаб, не было смысла. Гришин решил выступить с первым полком, с тем чтобы потом присоединиться к взводу. "Воробьев - надежный помощник. Доведет взвод и без меня", - думал Гришин.
В то время как в штабе бригады ждали донесений от первого полка, в двадцати километрах произошло неожиданное событие.
Выполняя приказ армии, первый полк выступил с места расположения и двинулся на юго-восток. Впереди полка двигался разведывательный эскадрон, а за эскадроном со второй половины марша выехали квартирьеры полка, человек пятнадцать.