"Она уже привыкла", - подумала Кето. Выждав, когда стрельба прекратилась, Кето пошла на вокзал.
23
Самсонов со своими эвакуированными рабочими-мостовиками ожидал женщин в привокзальном скверике. Он стоял среди них, высокий, сутулый и мрачный, с рюкзаком за плечами и суковатой палкой в руке.
- Я вас жду с нетерпением, - сказал он Кето. - Через час должны подать поезд на Минск. Но вести неутешительные. Говорят, немцы разбомбили в Столбцах мост через Неман. Тут очевидцы рассказывают: эти изверги расстреливают людей тысячами… В Бресте они сжигали людей живьем. Вы только вдумайтесь: все это происходит не во времена Навуходоносора, Атиллы или какого-нибудь Тамерлана, а в первой половине двадцатого века, после того как жили Гете, Толстой, Дарвин…
Кето промолчала: ей не хотелось говорить. Вокруг разноголосо гудела толпа. Заходило солнце. Воздух над городом был мглист и сух, пронизан красноватыми лучами заката.
Через час подали на Минск состав темных, неосвещенных теплушек. Смеркалось. В задымленном, беззвездном небе безмолвно и нервно метались лучи прожекторов, где-то на западе вставало огромное мутное зарево. Было уже темно. Кето, Марья Андреевна и Стася, влекомые гудящим потоком, старались не растеряться, крепко держа друг друга за руки, Самсонов все время не выпускал локтя Кето, расталкивая толпу.
- Держите меня крепче, - умоляюще сказала Кето. Она старалась защитить Лешу руками, приподнимала его над собой. Мальчик все время кричал, но она не слышала детского голоса в общем шуме.
Над станцией вновь, точно чудовищно огромные кометы, скрестились голубые лучи. Где-то совсем близко загремели зенитки.
- За мной! За мной! - командовал Самсонов.
Вот и вагоны, длинные, с широко распахнутыми дверями.
"Скорее, скорее… Уехать подальше… Не видеть, не слышать этого", - стучал в голове Кето тупой молоточек.
- Марья Андреевна… Стася… где вы? - крикнула она.
- Я здесь… - откликнулась Стася.
- Держите ребенка… Ради бога, держите ребенка, - откуда-то издалека посоветовала Марья Андреевна.
Кето вдруг почувствовала, что потеряла руку Марьи Андреевны. Ее сдавили какие-то женщины с узлами, жарко дыша ей в лицо. Становилось все темнее, и Кето не могла разглядеть их лиц. Ее охватил ужас.
- О, будь ты проклят! Будь проклят, антихрист!.. - раздался рядом пронзительный крик женщины.
И Кето при свете зеленоватой вспышки от стрелявшей неподалеку зенитки на какую-то долю секунды увидела перекошенное, точно гипсовое лицо, угрожающе поднятый кулак…
- Будь проклят!.. Будь проклят!.. - все громче выкрикивала обезумевшая женщина.
И в ту же минуту Кето услышала над головой раздирающий ушные перепонки свист и шум, похожий на шум быстро надвигающегося вихря.
"Что это так шумит?" - слабо засветилась в ее мозгу мысль и мгновенно потухла…
…Выбеленные известью кирпичные своды открылись перед замутненным взором Кето. Тусклая электрическая лампочка освещала их. Там, где своды сходились со стеной, колыхалась черная паутина. Кето смотрела на эту паутину, и тонкие черные брови ее напряженно сдвигались. Странный смешанный запах иода и спирта тяжело висел в воздухе. И чем шире раскрывались ее живые, горячие глаза, тем острее был этот запах, и ощущение чугунной тяжести в голове, во всем теле, мутящая тошнота, сжимавшая горло, становились неотвратимее.
"Это все тот же нехороший сон", - подумала Кето. И вдруг словно яркий луч озарил ее мозг. Она вскрикнула.
Перед ней раскрылось все сразу: и то, что она лежала на каких-то носилках с вытянутыми вдоль туловища руками (такие же носилки стояли рядом), и закопченный, затканный паутиной кирпичный свод, и мерклый свет, и чьи-то стоны, и лицо женщины в больничном халате…
- Где мой ребенок? - тихо и жалобно спросила Кето и нашла в себе силы, чтобы привстать на локте. Она продолжала напрягать память. Это было видно по ее ищущим, беспокойным глазам.
Женщина в халате ласково смотрела на нее. Она не знала, что отвечать этой неизвестной красивой женщине. Кето, окровавленную, в разорванном платье, с тяжелым ранением левой ноги, вместе с другими ранеными, изуродованными мужчинами и женщинами, принесли сюда, в бомбоубежище, бойцы местной противовоздушной обороны. Ребенка с ней не было.
- Лягте, лягте, - попросила фельдшерица. - Успокойтесь.
Она попыталась уложить Кето, но та упиралась. Вот она увидела свое разорванное платье, кровь, увидела рядом с собой стонущих, взывающих о помощи людей, и глаза ее загорелись безумным блеском.
Она с отчаянной настойчивостью повторила вопрос: где ребенок? Куда девали ребенка? Где Стася, Иван Егорович, Марья Андреевна? Фельдшерица не хотела лгать и выдумывать. Она не видела никакого ребенка, не знала ни Стаси, ни Ивана Егоровича, ни Марии Андреевны. Может быть, они тут, в подвале, ведь здесь такая масса раненых людей. Прошло полчаса, как кончилась бомбежка, а их все носят со станции бойцы противовоздушной обороны…
Сердце фельдшерицы словно окаменело. Бог знает, как она будет работать, хватит ли у нее сил: так у нее дрожат руки, и крови вокруг столько, что она ничего подобного не видела за всю свою жизнь.
В глазах Кето было столько муки, что в другое время фельдшерица могла бы расплакаться, закричать (подумать только - потерять ребенка!), но сейчас все заледенело в душе ее.
Фельдшерица позвала санитарку, и они стали держать Кето за руки, уговаривать:
- Успокойтесь, милая… Мы найдем вашего ребенка, успокойтесь…
- Найдите его! Спасите! Найдите!.. - выкрикивала Кето, пытаясь встать с носилок. - Стася! Марья Андреевна!..
Она не скоро потеряла сознание. Только большая потеря крови надолго погасила его.
И в эту минуту санитары внесли в бомбоубежище еще двух женщин: одну молоденькую девушку с веснушчатым, как скорлупа сорочьего яйца, лицом, сильно контуженную воздушной волной, потерявшую способность что-либо соображать и говорить (это была Стася), и другую - полную, с пышными золотистыми волосами, смертельно раненную осколком в живот. Марья Андреевна уже очнулась и тихонько стонала.
- Сюда ставь… не неси дальше, там же нет места, - сердито сказал пожилой санитар молодому и опустил носилки недалеко от входа.
Здесь было сумрачно, свет коптилки слабо достигал сюда. Запах крови был здесь особенно силен.
- А как же носилки? - спросил молодой санитар. - Носилки-то нам нужны… На чем же мы будем других носить?
- А ты не спорь. Не бросишь же ты ее здесь. Не полено ведь. Видишь, вся кровью истекла. Шальной ты… Я вот тебя укрощу, - пригрозил пожилой санитар.
Подошла фельдшерица, сердито прикрикнула:
- Что вы тут шумите?
- Нам носилки нужны. Не можем же мы работать без носилок.
Фельдшерица нагнулась над Марьей Андреевной и тотчас же отшатнулась.
- Возьмите другие носилки - там освободились, - сказала она и крикнула: - Сестра! Бинты! Вату!..
К бомбоубежищу подъехал санитарный автобус, и тяжелораненых стали выносить из бомбоубежища.
Марья Андреевна была еще в сознании. Мысль ее работала напряженно и ясно. Она попросила пить и, когда полная фельдшерица наклонилась к ней, чтобы наложить на живот временную повязку и хотя бы немного остановить обильное кровотечение, спросила очень тихо, прерывисто:
- Вы не видели тут… женщину с ребенком? Такая худенькая, черноглазая… Екатериной Георгиевной зовут?..
Фельдшерица была так взволнована, что не расслышала слов Марьи Андреевны. Опять ее спрашивали о ком-то, но она не знала ни одного имени. По землисто-серым пятнам на лице женщины, по тускнеющему взору фельдшерица определила: несчастная скоро умрет. Но она все же наложила вату и бинт.
Дыхание Марьи Андреевны становилось все более прерывистым и слабым. Что-то клокотало в ее горле. Полная грудь высоко поднималась и как-то сразу опускалась, точно проваливалась.
- Петенька! Петя! - вскрикнула вдруг Марья Андреевна и затихла.
Фельдшерицу позвала санитарка, и она на минуту отлучилась к другому раненому, которого только что принесли. Она быстро сделала перевязку, вернулась к Марье Андреевне. Та лежала тихо. В это время врач, руководивший погрузкой раненых в автобус, освещая карманным фонариком фельдшерицу и носилки с Марьей Андреевной, спросил:
- Эту, что ли, брать? У меня еще одно место. Предупреждаю - я беру только тяжелых.
Фельдшерица и врач склонились над носилками.
- Она умерла, - недовольно сказал врач, светя фонариком прямо в неподвижное, сохранившее свое доброе выражение прелестное лицо Марьи Андреевны и отворачивая ей веко. - Давайте другую…
- Возьмите эту, пожалуйста, - сказала фельдшерица, подводя врача к Кето, все еще находившейся без сознания.
Санитары подняли носилки и понесли…
24
Сбросив многотонный груз фугасных и зажигательных бомб, эскадрилья тяжелых бомбардировщиков "Хейнкель-111" взяла курс на запад. Командир майор Бюхнер, имеющий рыцарский крест за операцию на острове Крит, произвел радиоперекличку боевых единиц. Из двадцати семи машин не отзывалась только одна - молодого лейтенанта Людвига Ренке.
- Ренке! Ренке! - звал Бюхнер в микрофон.
Ренке, которого он считал своим питомцем и способным учеником, не отвечал.
- Повидимому, у него испортился передатчик, - подсказал флагману Крюгге, шедший третьим в воздушном строю.
- Не могу допустить этого, - недовольно буркнул в микрофон Бюхнер. - Я говорил с ним три минуты назад, в момент бомбометания. Ренке положил груз очень точно.
Эскадрилья шла над темными лесами Белоруссии. Высоко над землей плыл хриплый ноющий гул. Позади поднималась махровая стена пламени. Это горели эшелоны, нефтесклады, вагоны и пакгаузы на станции Барановичи.
- Ренке! Ренке! - снова принимался звать Бюхнер. - Как вы думаете, Крюгге, не путается ли он где-нибудь рядом? Не может быть, чтобы его подбили.
С минуту в шлемофоне Бюхнера что-то потрескивало, потом снова послышался голос Крюгге:
- А здорово мы угостили нынче русских. Я вывалил весь свой груз прямо на вокзал. Давно я не видел такого зрелища. Хотел бы я, чтобы наш пузан Геринг посмотрел на эту работу.
В шлемофоне послышался суховатый смешок Крюгге.
- Мне жаль Ренке, - не успокаивался Бюхнер. - Если он погиб, это большая утрата для нас.
- Я не верю в его гибель, - коротко ответил Крюгге.
В разговор вмешался третий веселый голос:
- Эй вы, Крюгге!
- А-а… Штрумпф? Здорово, чурбан!
- Доброй ночи, шалун. Как у тебя настроение?
- Как у голубя. Одно плохо - мы, кажется, потеряли Ренке…
- Я слышал. Не может быть: не такой парень…
- Правда, мы здорово всыпали нынче русским?
- Что и говорить. Они жарятся, как каштаны. Я не завидую сейчас тем, кто в Барановичах.
- Ренке! Ренке! - продолжал устало звать Бюхнер.
Но Ренке не отвечал: его бомбардировщик горел в лесу под Барановичами…
На станции тем временем пожарники и бойцы местной противовоздушной обороны продолжали вытаскивать из-под обломков раненых и носить их в бомбоубежище. От огня всюду было светло, как днем, и отличать живых от мертвых было не трудно.
Толпы людей шли по улицам из города - в поле. Дорогу им освещали красные отсветы бушевавшего на станции пожара. По мостовой, по розоватосветлым стенам домов мелькали длинные уродливые тени.
Две женщины - низкорослая, полная, как румяное налитое яблоко, одетая в широкую сборчатую юбку и расшитый красной нитью полотняный передник, и высокая, пожилая, с крутыми мужскими плечами - шли по дороге.
Город давно остался позади, и только видно было красное дымное облако. Занимался рассвет. Над ржаным душистым полем заводил свою раннюю песню жаворонок. С каждой минутой становилось все светлее. Румяный свет еще не видного за лесом солнца разгорался все ярче. Жаворонки заливались все громче. А люди все шли и шли, и среди утренней тишины был слышен их торопливый топот, усталое натруженное дыхание. Молодайка в вышитом переднике бережно прижимала к груди какой-то сверток. Пожилая высокая женщина вдруг остановилась.
- Ох, мати божья! Не можу больше, ой, не можу, - громко вздохнула она и села тут же, у дороги. - Долго ли мы еще идти будем? Я уже и ноги себе сбила.
Молодайка в переднике опустилась рядом со своей спутницей, осторожно приоткрыла верхнюю часть свертка, дохнула туда широко открытым ртом.
- Тетка Марина, дытына наша морщится, ей-богу, исты хоче. Ох, боже ж мий! Що я буду с нею робыть?
- Да де ж ты его взяла, Парася, я так и не зрозумию? - спросила пожилая женщина, обвязывая тряпкой ногу.
- А я ж кажу вам - не знаю. Когда вин начав бомбить, мы ж легли з вами в тот ривчак. Коли дывлюсь - подо мной дытына. Я и сама не помню, як я его схватила. Потом спрашивала, чья дытына, никто не знает. Да и мы ж побиглы с вами со станции.
- Мати пресвятая, - перекрестилась Марина. - Оце, мабуть, страшный суд и есть. Надо вернуться в город да поспытать, може, маты найдется. Куда ж ты с ним пойдешь?
- Не пойду я в город, - ответила Парася и с выражением ужаса на миловидном лице оглянулась в сторону Барановичей.
Там все еще висело красное пухлое облако.
По дороге шли люди, скрипели возы.
Женщины посидели, отдохнули и снова двинулись в путь.
Из-за леса поднималось ясное, как всегда, солнце. Роса на колосьях высохла, голубоватым дымком курились в балочках испарения.
- Парася! - после долгого молчания снова заговорила Марина. - Так як же ты с дытыной будешь? Оно же не наше.
- А я знаю? - тихо ответила Парася. - Не могу же я его на дороге кинуть.
И опять женщины долгое время шли молча. Потом Марина сказала:
- Правда, Парася, жалко дытыну. Ну, неси, може, наша будэ. Нехай растет на счастье…
Ребенок слабо пискнул.
- Ой, тетка, вин плаче. Кажу - исты хоче, - остановилась Парася.
Марина порылась в котомке, отщипнула от житного хлеба кусок мякиша, пожевала, оторвала от серой тряпицы лоскут, завернула в него тщательно разжеванную темную кашицу и, ловко обвязав маленький узелок, подала Парасе.
- Дай ему.
Парася отсосала узелочек, сунула в разинутый, как у голодного птенца, ротик. Ребенок замолчал, зачмокал губами. Парася осторожно дохнула ему в лицо, точно хотела согреть его своим дыханием, светло улыбнулась.
- Ах ты, голопузик чернобровый! Як тебя зовут, а? Кто твоя маты? Ну-ка, скажи, где твоя маты? - спрашивала она. - Тетка Марина, а правда, як его зовут? Мы и не знаем.
- Як зовут, скажет только ридна маты… А не буде ридной, найдем свою. Жинок на сели у нас богато.
Парася пристально взглянула на свою суровую тетку, хотела что-то сказать, но только улыбнулась…
Иван Егорович Самсонов потерял в тот вечер свою палку и фуражку. Случайно он оказался в глубокой канаве и там, стиснутый со всех сторон дрожащими телами, пролежал до конца бомбежки. Выйдя из этого убежища, он стал разыскивать свою команду и спутниц. Упрямо и неторопливо бродил он по платформе между пылающими вагонами и окликал мостостроителей по именам и фамилиям.
На станции он нашел только троих, остальные разбежались или погибли… Утром он встретил еще двух людей из бригады Шматкова, а двое так и пропали без вести.
В бомбоубежище, куда сносили раненых, он зашел утром и узнал, что Кето и Стасю (ему рассказали об их приметах) отвезли в городскую больницу. Но пришел он туда слишком поздно: раненых уже эвакуировали.
Только на следующий день Самсонов со своими пятью мостовиками смог выбраться из Барановичей и после десятидневных скитаний по железным дорогам приехал в Днепропетровск.
Часть третья
