На своем вещмешке, который ночью служил мне подушкой, я обнаружил письмо. Леонид чиркнул зажигалкой. По каракулям на треугольнике нетрудно было догадаться, что письмо от дяди Семена.
Утром я прочел письмо. Дядя сообщал, что погиб его младший браг - мой второй дядя, служивший на Северном флоте. Затонул вместе со всем экипажем подводной лодки. Он был немного старше меня и запрещал называть себя дядей. Не верилось, что его больше нет. Как я ни крепился, но слез сдержать не смог.
- Случилось что‑нибудь? - обеспокоенно спросил Куренков.
Я отдал ему письмо, а сам спрыгнул на подмерзший за ночь, подернувшийся шершавой ледяной коркой снег и пошел вдоль нашего состава.
Кончились вагоны. Вокруг - ни души. Я шел по шпалам все дальше и дальше. Порывистый мартовский ветер сушил слезы.
Уже далеко от состава меня догнал Леонид. Сказал негромко:
- Тебя дежурным по эшелону назначили. Но ты не беспокойся: я за тебя отдежурю.
21
Большое село на Рязанщине, где переформировывался наш стрелковый полк, осталось далеко позади. Дивизия, пополненная людьми и вооружением, спешила на фронт. Рязанские проселки и большаки сменились тульскими, потом орловскими.
Местность здесь открытая, не то что Приильменье. Днем батальоны отсиживаются в небольших рощах и балках, поросших мелким кустарником. А ночью - переход километров в двадцать пять, а то и в тридцать.
- Суворовские чудо - богагыри по семьдесят верст хаживали, - подбадривал нас командир полка.
Ночью идти трудно. Вдвойне труднее, когда на одном плече карабин, на другом - противогаз, на боку - лопатка, за спиной - вещмешок со всеми солдатскими пожитками и запасом патронов, а вдобавок ко всему этому - труба, плита или двунога 82–миллиметрового миномета. Тяжело еще и потому, что солдат не знает, сколько ему шагать, куда, и что
иго ожидает впереди. Клонит в сон, особенно под утро. Иные умудряются вздремнуть на ходу. А как только прозвучит долгожданная команда "Привал!", все валятся на землю и мгновенно засыпают.
Я устаю не меньше других, однако на привалах обхожу свою роту, выясняю, нет ли отставших, не допускают ли нарушений светомаскировки заядлые курильщики. А главное, мне хочется, чтобы бойцы убедились, что я, хоть и самый молодой в роте, но не из "слабаков". Надо, чтобы они прониклись доверием к тому, кто будет командовать ими в бою.
Но вот опять раздается команда: "Шагом марш!" И снова в ночной тишине только топот солдатских сапог. И снова я мотаюсь как заведенный. Иду то впереди роты, то сзади, подбадриваю всех, у кого силы уже на пределе:
- Подтянись! Не отставать!
Когда переходили ручей, умылся. Вода была теплой и не освежила. Опять пропустил мимо себя всю роту. Позади всех ковылял солдат из недавнего пополнения. Острые сошники минометной двуноги достают ему чуть ли не до пяток.
- Давай помогу.
- Не надо.
- Снимай, снимай!
Нас догнали ротные повозки, доверху нагруженные минами. Приказываю старшине положить двуногу на повозку. Тот замешкался, прикидывая, куда ее пристроить.
Подъехал верховой. Слышу знакомый голос помощника начальника штаба полка капитана Акишкина:
- Чего остановились?
- Поезжайте. Разберемся сами.
Как только Акншкин отъехал, старшина послал ему вдогонку не очень вежливое напутствие. Я сделал старшине замечание, но больше для порядка. Меня тоже раздражала привычка Акишкина без надобности разъезжать на коне вдоль пешего строя и покрикивать на отставших солдат.
Подошел командир отделения Саук.
- Можно закурить, товарищ лейтенант? - спросил, вполголоса.
- Кури. Только…
- Все ясно!
Сержант ловко прятал огонек, засовывая руку с толстой самокруткой под плащ - палатку. Он был моим сверст
ником и очень мне нравился за ревностное отношение к службе и доброе отношение к подчиненным. В роте Саук по праву считался лучшим командиром отделения.
Кажется, ему не терпелось в тот раз поделиться со мною чем‑то сугубо личным, но послышался гул самолетов. Мы насторожились.
- Фрицевские! - распознал Саук, тщательно затоптал окурок и побежал к своему отделению
Самолеты пролетели стороной. Начинало светать. Ротные колонны одна за другой втягивались в село, где предполагалась дневка.
Отдав необходимые в таких случаях распоряжения командирам взводов и старшине, я направился к ближайшему дому. Постучал. Мне сразу же открыли, словно ждали моего прихода. Извинился за беспокойство - ведь такой час‑то ранний.
- Какое там беспокойство! Давно не сплю, - приветливо ответила мне молодая женщина с гладко зачесанными волосами.
Она пригласила меня в комнату, прямо‑таки сверкающую чистотой и очень уютную. В простенке висел портрет Лермонтова. Под ним - этажерка с книгами. В стеклянной вазочке на столе - полевые цветы. Звонко тикал будильник. Мне все это напомнило родной дом.
Я был весь пропыленный и какое‑то время стоял у порога, раздумывая, стоит ли мне оставаться в этой комнате. Может быть, пойти в сад за домом и поспать на плащ - палатке? Но хозяйка настаивала:
- Проходите, садитесь. Сейчас согрею чай.
От чая я решительно отказался. Перекладывая из руки в руку шинель, плащ - палатку и вещмешок, спросил:
- Где же мне тут привалиться?
- Разберу вам кровать, - ответила хозяйка с такою же непосредственностью.
- Кровать?! - почти ужаснулся я, разглядывая белоснежные подушки и возвышающиеся над ними никелированные дуги изголовья. - Нет, нет… Не разбирайте. Я пойду в сад.
- Никуда вы не пойдете, - мягко возразила хозяйка. - В саду вам делать нечего, а кровать эта пока пустует. Здесь спит моя сестра, но вчера она уехала в город. Так что не
стесняйтесь, чувствуйте себя как дома… Меня зовут Екатериной Андреевной, а вас?
- Алексей, - представился я, отметив про себя, что она, наверное, учительница. Лицо ее оставалось строгим даже тогда, когда улыбалась. И я, недавний школьник, сразу оробел.
Екатерина Андреевна сказала:
- Умывальник - в передней, там же ведро с водою.
Я послушно отправился умываться. Только не в переднюю, а во двор, прихватив из‑под умывальника ведро, полное воды. Екатерина Андреевна вынесла мне свежее, хрустящее полотенце.
Вернувшись в дом, я не застал ее в отведенной мне комнате. Она ушла в другую и приказывала оттуда строгим учительским голосом:
- Снимите с себя все и положите на стул.
"Этого еще не хватало!" - подумал я, но ослушаться не посмел. Быстро разделся и, как только коснулся ухом подушки, сразу же провалился в сон.
В середине дня меня разбудил старшина. Принес чистое белье и пригласил искупаться в речке. Вся моя рота, пользуясь случаем, купалась и стирала обмундирование. Свою одежду я нашел на том же стуле, где оставил ее, укладываясь спать. Она уже была выстирана и выглажена.
Остаток дня ушел на всяческие ротные дела. Потом я то ли обедал, то ли ужинал вместе с Екатериной Андреевной и пил чай из чашки на боиодце, от чего успел отвыкнуть. А Екатерина Андреевна, по - видимому, отвыкла от того, что составляло наш так называемый офицерский доппаек, и стеснялась взять печенье или сливочное масло.
Я не ошибся в моих предположениях насчет ее профессии: она преподавала в местной школе литературу. Муж ее, тоже учитель, находился на фронте. Так она считала, хотя вестей от него не было с осени сорок первого года. Они вместе окончили педагогический институт, вместе приехали в это село, работали в одной школе.
Давно уже смерклось, а мы все сидели у раскрытого окна, не зажигая света. Свой школьный предмет Екатерина Андреевна знала превосходно и как опытный экскурсовод вела меня от одного великого литературного произведения к другому, раскрывала передо мной огромный мир образов, идей, задерживаясь на какое‑то время то во дворцах, то в
крестьянских шбах с земляными полами, то на поле сражения, то на пашне у свежей борозды, то па лугу с копнами сена… Говорила она медленно, как на уроке, с интонацией, которой владеют только учителя.
За окном стояла удивительная тишина. И опять мне не верилось, что где‑то совсем рядом громыхает война.
Екатерина Андреевна спросила:
- Вы любите стихи?
Вопрос был неожиданный, я не знал, что ей ответить. Люблю ли я стихи? Не задумывался об этом. Некоторые стихи Лермонтова я выучил наизусть, и не потому, что нам их задавали, а по собственной доброй воле. Ну, например:
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
Прочитав Екатерине Андреевне эти строки, я перешел к стихам Пушкина:
Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы,
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы!
Потом вспомнил Есенина:
Если крикнет рать святая:
"Кинь ты Русь, живи в раю!"
Я скажу: "Не надо рая,
Дайте родину мою".
И поймал себя на мысли, что, пожалуй, слишком увлекся, похож на старательного ученика, отвечающего домашнее задание. Учительница слушала меня тоже, как на уроке и, кажется, была довольна. Я уже ждал ее "оценки", а она задала "дополнительный" вопрос:
- А Тютчева вы читали?
Я стал припоминать: что‑то читал, что‑то слышал. Но что? Вспомнилось только "Люблю грозу в начале мая…"
- Знаете, Толстой утверждал, что без Тютчева жить нельзя, - сказала Екатерина Андреевна.
Нет, я об этом не знал и переспросил озадаченно:
- Жить нельзя?
- Да, да…
- Екатерина Андреевна, - попросил я, - прочтите мне что‑нибудь из Тютчева.
На одном дыхании она прочла несколько стихотворений и замолчала. Я гоже молчал, потрясенный услышанным. Мне хотелось, чтобы этот вечер продолжался как можно дольше.
Екатерина Андреевна вдруг попросила рассказать о
себе.
А что я мог рассказать? В 1941 году окончил десятилетку, поступил в военное училище. Воевал под Москвой, на Северо - Западном фронте, теперь вот веду рогу куда‑то в сторону Орла.
- Вам всего девятнадцать? - спросила она с отчетливо прозвучавшей грустной ноткой.
- Двадцатый.
- Все равно молоды для командира роты.
- Командир роты в госпитале, я - заместитель. И заместителем‑то меня назначили совсем недавно.
- Будете командиром роты! - сказала она уверенно. И, вздохнув, добавила вроде бы вне всякой связи с тем, о чем мы говорили весь этот вечер: - А мне уже тридцатый пошел.
В ту пору такой возраст и я считал почтенным, но, желая утешить ее, слукавил, сказал, что тридцать лет - это тоже не так уж много.
- Ладно, не надо об этом, - прервала она меня. - Заговорила я вас совсем, а вам завтра рано вставать.
Екатерина Андреевна поднялась и ушла в свою комнату. Уже оттуда до меня донеслось:
- Спокойной ночи.
Но это доброе пожелание не сбылось, о чем я, впрочем, нисколько не пожалел. Сперва мне никак не давали уснуть те слова Толстого о Тютчеве, что жить без него нельзя; потом я стал вспоминать стихи Тютчева, впервые услышанные в этот вечер, и тут же, как набатный колокол, зазвучали в моей памяти совсем иные стихи, звавшие меня на смертельный бой с фашистской ордой:
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!
Тщетно пытаясь связать одно с другим, я стал уже засыпать и вдруг услышал тихие шаги. По комнате двигалось как будто бы приведение в длинной белой ночной рубашке. Я не сразу узнал Екатерину Андреевну. Она задернула занавеску на открытом окне, потом подошла к моей кровати и провела пальцами по моим волосам. Я замер от ее прикосновения, не смея пошевелиться.
Постояв так недолго, она опять ушла в свою комнату, а я уснул только на рассвете.
На следующий день командир полка назначил тактические занятия. После них я собирался зайти к Екатерине Андреевне и попросить хотя бы на часок книгу стихов Тютчева. Да так и не смог выбраться до самого вечера. А вечером мы покидали село. Я забежал в дом учительницы уже не за Тютчевым, а за вещмешком и шинелью.
Екатерина Андреевна подала мне мои пожитки. Я протянул ей руку:
- До свидания.
- Я провожу вас, - сказала она.
Рота моя выстроилась прямо перед домом учительницы. Мы вышли на улицу вдвоем. Кто‑то из комвзводов подал за меня команду:
- Шагом марш!..
На улице оказались все жители села: и старые и малые. Екатерина Андреевна прошла со мною по обочине дороги до самой околицы.
За околицей мы остановились. Она опустила голову, украдкой смахнула слезу.
- Не надо, - попросил я.
- Вы же па фронт идете, - тихо ответила она.
- Спасибо вам! - как‑то само собой вырвалось у меня.
- За что?
- За стихи, за то, что приютили, за все… ']
Екатерина Андреевна протянула мне книгу стихов
Тютчева.
Я не смог удержаться и поцеловал на прощание эту милую учительницу.
- Возвращайтесь живыми, - сказала она совсем не учительским, надломленным голосом…
Подарок Екатерины Андреевны я пронес с собою через всю войну.
* * *
Артиллерийская подготовка, к которой так тщательно готовились и артиллеристы и минометчики, разразилась громом из нескольких тысяч стволов. В этот страшной силы гром влились, как капля в море, и выстрелы восьми минометов нашей роты.
В самый разгар артиллерийской подготовки с ротного НП позвонил на огневой рубеж сержант Саук и передал, что командир роты, только что вернувшийся из госпиталя, тяжело ранен. Я, в свою очередь, доложил об этом комбату и получил от него приказ вступить в командование ротой. Тем временем хлынул сильнейший дождь. Стволы минометов заливало водой. Дополнительные заряда полностью не сгорали, и мины шлепались наверху крутого обрыва, под которым располагались мы сами. Одна из них упала под ноги лошадям, тащившим противотанковую пушку. К счастью, не взорвалась. Артиллеристы ругали нас, угрожающе трясли кулаками. Огонь пришлось временно прекратить.
Позвонил командир батальона:
- В чем там у вас дело?
Я доложил.
- Бери все в свои руки, - подтвердил он прежнее свое распоряжение. - Меняй быстрее огневые. Подтягивай как можно ближе ко мне.
Пробираться в батальон, приготовившийся к атаке, надо было по траншее, которая начиналась в нескольких шагах от нас. Но, поднявшись наверх, я сразу сообразил, что теперь это гоже непросто. Оправившись от первого шока, противник усилил огневое сопротивление. Справа и слева от траншеи. все чаще появлялись облачка разрывов, неслышных в грохоте нашей артиллерийской канонады. Местами траншея была разрушена, местами завалена убитыми; по ней сновали связисты, посыльные, санитары с носилками.
Я вскоре вылез из траншеи и пошел вдоль нее. За много едва поспевал ротный связист, бывалый кубанский казак Тесля.
Дважды мы попадали под плотный артогонь немцев. Приходилось на какое‑то время прижиматься к земле. Второй раз лежали рядом с носилками, на которых еле слышно стонал тяжелораненый. Падая, я не успел разглядеть его. Всмотрелся в землистое лицо раненого лишь после того, как
разрывы немного отдалились. Показалось, что это хорошо знакомый мне командир саперной роты. Я пододвинулся поближе. Он или не он? Он!
Невыносимо трудно лежать на спине под обстрелом. А он лежал в таком положении, совершенно беспомощный, лишенный возможности даже голову повернуть. Полуприкрытые набухшими веками глаза смотрели прямо, в только что промытое коротким летним дождем небо.
- Миша! - окликнул я его.
В ответ он тихо простонал:
- Пить…
Я взял у связиста флягу и поднес горлышко к искусанным, распухшим губам раненого. Он с жадностью глотнул из нее и, видимо, почувствовал какое‑то облегчение. Узнал меня:
- Это ты, Гаевой?
- Я, я… Лежи.
Мне казалось, что он умирает. Но я не мог задерживаться. Надо было двигаться вперед и как можно быстрее.
- Прощай, - произнес Михаил едва слышно, как только я прикоснулся к его руке.
- Что ты?! - запротестовал я. - Все будет хорошо. - И приказал санитарам: - Несите быстрее!
Санитары подняли носилки и направились в тыл. А мы со связистом побежали вперед, наверстывая вынужденные задержки.
Командира батальона я застал на бруствере фаншеи. Он стоял во весь рост и смотрел в бинокль на немецкие окопы.
Траншея до отказа была набита стрелками. Комбату и мне тоже пришлось спрыгнуть в нее, как только сзади послышался грохот наших танков. Они на полном ходу шли через боевые порядки полка, и надо было смотреть в оба, чтобы не оказаться заживо погребенным под обвалившимися стенкам и траншеи.
- Вперед! - совершенно спокойно приказал командир батальона.
Три красные ракеты одновременно взвились над тремя стрелковыми ротами. Бойцы поднялись и, как мне показалось, не спеша, цепью двинулись вслед за танками.
- Быстро тащи свои минометы вот сюда, - указал комбат прямо мне под ноги. - А как только выбьем немцев из их первой траншеи - рогу туда!
- Есть!
- Тяни связь вслед за мной и сам держись поближе.
Комбата окружили артиллеристы. Он указал то
одному из них, то другому места, куда следует "поддать огня". Потребовал выкатить одну батарею на прямую наводку. Предупредил всех.
- Смотрите, чтобы не было паузы, когда ворвемся в первую траншею
А ко мне уже подходили навьюченные минометами первые расчеты. Я поставил им задачу и вместе со связистом пустился догонять комбата.
Впереди густо дымил наш танк, то ли подбитый немцами, то ли подорвавшийся на мине. Я обошел его и поравнялся с комбатом. В этот миг по цепи стрелков пронеслось протяжное "ур - р-а!"
Цепь заколыхалась и рванулась вперед. Я бежал следом за нею, не обращая внимания ни на разрывы вражеских снарядов и мин, ни на свист пуль, ни на крики и стоны раненых. Ни на что нахве^е!
- Ура!.. За Родину! - закричал комбат уже на бруствере немецкой траншеи: - Вперед! Вперед! - торопил он бойцов.
Тесля доложил мне, что связь с новой огневой позицией роты установлена. Я связался с лейтенантом Сидори- ным, оставленным там за старшего, и приказал повзводно перебираться в немецкие траншеи.
Недалеко от меня сидел на бруствере совсем обалдевший гитлеровец; наши бойцы нарочно посадили его там - для всеобщего обозрения. Теперь он был совершенно безопасен, все время улыбался, строил какие‑то жалкие гримасы.
Весь день батальон шаг за шагом продвигался вперед. Тактическая оборона противника была прорвана. Лишь в глубине ее оставались еще разрозненные очаги сопротивления. К вечеру страшно уставшие и заметно поредевшие стрелковые роты подошли к одному из них - э го была довольно сильно укрепленная деревня. До нее оставалось всего каких‑нибудь пятьсот метров, но плотный пулеметный огонь заставил стрелков залечь и взяться за лопаты. Я тоже
окапывался. Неподалеку от меня старательно зарывалась в землю пулеметная рота капитана Новикова.
Связь с командиром батальона нарушилась: где‑то был перебит провод. С наступлением темноты я пошел посоветоваться с Новиковым:
- Что будем делать?