- Капут! Капут!
- Фашиста тащи! Леха! Кому сказал?! - заорал Глымов. Он и сам стоял почти по пояс в трясине.
- Степка утонет! - обернулся к нему Леха Стира.
- Фашиста тащи, сволочь, убью! Задавлю! - уже не кричал, а рычал Глымов.
Леха кинулся обратно к немцу, поднял жердину, ткнул концом в грудь Генриха. Тот ухватился за шест, и Леха осторожно стал тащить его, перебирая руками шершавое березовое древко. Немец медленно выдирался из тягучих объятий трясины, наконец уцепился за стебли на большой, словно шапка, кочке и рывком подтянулся и выбрался на сухое место. Упал на колени, взахлеб дыша, и вода текла с него ручьями. Рядом стоял, навалившись на шест, Леха Стира, задыхаясь, не в силах шевельнуться.
А Светличный сделать уже ничего не мог. Степа Шутов с головой погрузился в трясину, через мгновение вынырнул, хватая ртом воздух и все еще держась за конец шеста… Глымов рванулся к нему, разбрызгивая жижу, но не смог пройти и четырех шагов - трясинная гладь тяжело заколыхалась вокруг него. Там, где только что был Шутов, стали всплывать и лопаться большие мутные пузыри. Светличный плюхнулся на кочку и выронил шест, глядя, как успокаивается трясина.
- Помоги… - прохрипел Глымов.
Леха Стира дернулся, но немец опередил его - растянулся на кочке и протянул Глымову руку, другой упираясь в зыбкую почву.
Глымов поймал руку немца, вцепился в нее и стал медленно вылезать на сухую и твердую землю. Подскочил Леха и тоже вцепился в руку Глымова. И топь нехотя отпустила свою жертву.
Глымов сел на землю, вылил из сапог воду, выжал портянки. Спросил после паузы:
- Леха, табак сухой есть?
Леха Стира молча протянул ему кисет с махрой и четвертушку бумаги. Глымов свернул "козью ножку", прикурил, глубоко затянулся и протянул цигарку Лехе. Тот закашлялся, вернул цигарку Глымову. Глымов выпустил дым из ноздрей, проговорил:
- Так оно и бывает - где не ждешь, там и теряешь…
Потом они лежали, обессилевшие, перемазанные подсохшей болотной жижей, и ярко светило солнце, и лесные пичуги вовсю орали в зарослях, и стояла дремучая тишина.
- Ладно, подъем, братушки, - докурив самокрутку, сказал Глымов. - Ночью отоспимся.
- Пожрать бы… - вздохнул Леха Стира.
- Ночью жрать будешь. Сутки нам всего остались - должны у своих быть.
- Еще дойти надо, - оглядывая зыбучие трясины, пробормотал Леха Стира. - Потонем тут все к едреной фене…
Через сутки, оборванные, грязные и небритые, они стояли в блиндаже генерала Лыкова. Немецкие офицерские планшетки с картами лежали на столе. Рядом вытянулся Генрих Бонхоф, в солдатских ботинках на босу ногу, в коротких красноармейских галифе и разодранной на груди гимнастерке с рукавами, едва доходившими до запястий.
- Парадный вид у вас, господин гауптман, ничего не скажешь, - усмехнулся Лыков, и офицеры, которых в блиндаже было много, дружно рассмеялись.
Переводчик, молоденький лейтенант Васильев, перевел слова генерала, и Генрих Бонхоф ответил по-немецки, вежливо улыбнувшись:
- Прошу прощения, господин генерал, за внешний вид. Дело в том, что все мои вещи, и мундир в том числе, ваши солдаты выиграли у меня в карты.
- В карты?! - изумился Лыков и медленно перевел взгляд на комбата Твердохлебова, потом на Глымова, Родиона Светличного и Леху Стиру. - Как это в карты?
- Пока через болото шли… - подал голос Глымов, - по ночам время коротали… А уж где немцу с нашим братом в карты тягаться, - Глымов усмехнулся. - Раздели бедолагу до трусов.
Генерал Лыков довольно рассмеялся, и следом за ним одобрительно засмеялись офицеры, помягчели жесткие взгляды, которыми они окидывали штрафников.
- Молодцы, ребята. - Лыков глянул на Твердохлебова. - Представить мне все документы штрафников, участвовавших в рейде. Живых и погибших. Будем направлять командующему армией.
- Ну, Генрих, ну, сучара немецкая, чуть-чуть под монастырь не подвел! - долго еще возмущался Леха Стира, когда они вышли из блиндажа. - Кореш называется! От смерти его спас, в рот тебе оглоблю!
- Ты мундир-то ему верни, - посоветовал Твердохлебов, - а то его сейчас по разным штабам возить будут, допрашивать, а он как босяк…
- А хрена вот! - Леха выставил перед собой согнутую в локте руку. - Воровской закон - что проиграл, об том не вспоминай! Мне бабы в деревне из его мундира такой куртоганчик сошьют - картинка будет! А я ему еще свои ботинки армейские отдал! Почти новые! Пожалел гада, чтоб ноги босиком не сбивал!
- Да там подметок уже не было, у твоих ботинок, - усмехнулся Глымов.
- Ну как нехорошо, Антип Петрович, западло говорить! Новые ботинки от сердца оторвал!
- А ты у него котлы новые отобрал, швейцарские, - сказал Светличный.
- А ты видел?
- Видел, конечно, - усмехнулся Светличный. - "Омега", шикарные часы!
- Вот бендеровец, а?! - хлопнул себя по бокам Леха Стира. - И че тебя из лагеря отпустили, не пойму! Тебе весь четвертной надо было сидеть от звонка до звонка, а его отпустили.
- Воевать отпустили! - поправил его Светличный. - И я не бендеровец.
- А кто же ты? - вытаращил не него нахальные глаза Леха Стира. - Верный ленинец-сталинец?!
- Я работал инструктором ЦК партии на заводе "Шарикоподшипник!" - начал заводиться Светличный.
- Кончайте базарить, - остановил их Твердохлебов. - Глядишь, скоро все будем одинаковые - бойцы Рабоче-крестьянской Красной Армии.
- Твоими устами да мед пить, - усмехнулся Глымов.
- Слышал, что Лыков сказал - готовь документы, - возразил Твердохлебов.
- Я еще пословицу старую слышал: гладко было на бумаге, да забыли про овраги, - нахмурился Глымов.
- Ох, и натура у тебя, Антип, - осуждающе покачал головой Твердохлебов, - так и норовишь в каждый чугунок с кашей плюнуть.
- Если б не моя натура, Василий, меня давно бы червяки доедали, - парировал Глымов.
- Что бы там ни было, а выпить я просто обязан! - вслух размышлял Леха Стира. - Ребят помянуть надобно, и все такое прочее.
Генриха Бонхофа привели в божеский вид - одели в поношенный немецкий офицерский мундир, галифе и сапоги, и теперь в штабе армии он стоял перед большим столом под зеленым сукном, на котором были разложены добытые штрафниками немецкие карты. Указка командарма ползла по карте, останавливалась у кружков, стрелок и закорючек с номерами.
- Это что? - спрашивал командующий, и переводчик быстро переводил.
- Расположение девяносто первой Баварской дивизии. Прибыла в глубину нашей обороны две недели на зад.
- Какова глубина обороны вашей дивизии?
- Более пятидесяти километров.
- Когда стали поступать первые соединения? Откуда?
- Около месяца назад. В основном из Бельгии, Франции, Италии, - четко отвечал капитан. - Магдебургский пехотный полк, третья танковая дивизия из Франции, Кенигсбергский гаубичный полк, шесть минометных батарей… Баварский пехотный полк. Два танковых батальона дивизии СС "Мертвая голова".
- И все это располагается на таком малом участке фронта?
- Так точно, господин генерал.
- Откуда такая осведомленность?
- Наш батальон обеспечивал связь прибывших соединений со штабом дивизии и штабом фронта, господин генерал.
- Майор, который погиб, командовал этим батальоном связи?
- Так точно, господин генерал. Я был его заместителем.
- Значит, на этом участке готовится наступление, так надо понимать все эти дислокации?
- Ничего не могу сообщить конкретного по этому поводу, господин генерал. Но если судить по родам войск и их количестве, можно сделать подобный вывод - готовится наступление, - все так же четко и быстро отвечал Бонхоф.
- Уведите, - негромко приказал командующий армией и, когда капитан в сопровождении двоих конвоиров вышел из штаба, оглядел группу высших офицеров, позвал:
- Лыков? Ты где там спрятался?
Генерал Лыков протолкался к столу, вытянулся по стойке смирно.
- Молодец, Илья Григорьевич, твоя разведка поработала отлично. Благодарю… - Командующий снова взглянул на карты, оперся обеими руками о стол. - А теперь давайте устроим небольшую мозговую атаку… Когда 166 и где господин фельдмаршал Манштейн предполагает наступать?
Офицеры плотнее обступили стол.
А разведчики в это время сидели в особом отделе дивизии у майора Харченко.
- Вот я тебя и спрашиваю… - Харченко расхаживал по блиндажу, а Глымов, Леха Стира и Светличный сидели на табуретах у стола, на котором лежали бумаги и коптили две керосиновые лампы. В углу примостился Твердохлебов, курил самокрутку, слушал разговор. Больше в блиндаже никого не было.
- Да я не пойму, че вы спрашиваете-то, гражданин майор, - прижимал к груди руки Леха, и глаза его выражали искреннее недоумение.
- Я тебя спрашиваю, ты лично видел, что Самохин был убит?
- Да он передо мной бежал, как же не видел-то? Бежал передо мной и упал.
- Ты удостоверился, что он убит? - Харченко остановился перед Лехой Старой.
- Чего удостоверился? - не понял Леха Стира.
- Что он мертвый? А может, его ранило. И, значит, он в плен попал. Теоретически это можно предположить? - Майор Харченко раскачивался с носков на пятки, заложив руки за спину, и в упор смотрел на Леху Стиру. Тот совсем растерялся. За всю его уголовную жизнь самые ушлые следователи не додумывались до таких вопросов.
- Да мертвый он был, че я, мертвяка от раненого не отличу? - махнул рукой Леха Стира.
- Ты на вопрос отвечай, - ледяным тоном остановил его Харченко. - Теоретически можно предположить, что его ранило и он был жив? Я спрашиваю, теоретически можно предположить? Теоретически?
- Теоретически? - Леха Стира мучительно раздумывал, чувствуя какой-то подвох в вопросах особиста и не зная, как от этого подвоха ускользнуть.
- Ну да… - кивнул Харченко. - Чисто теоретически.
- Ну-у… теоретически, конечно, можно… Но только теоретически, гражданин майор!
- Значит, если можно теоретически предположить, что Самохин был только ранен… - майор Харченко вновь заходил по блиндажу, - значит, можно предположить, что Самохин попал в плен?
- Как это? - Леха Стира даже привстал с табурета, - Я ж вам толкую…
- Ты сядь, сядь, я сказал! - вновь повысил голос майор. - Тебя спрашивают - ты отвечай.
- Че отвечать-то?
- Если ты точно не можешь утверждать, что Самохин был убит, значит, можно предположить, что ранен. Так или нет?
- Ну, так…
- Значит, немцы могли захватить его в плен, так или нет?
- Не могли… - мрачно ответил Леха Стира и с надеждой посмотрел в угол блиндажа, где сидел Твердохлебов.
- Как же не могли, если он ранен был? Ты ж только что говорил, - теперь в голосе майора Харченко слышалось искреннее удивление и даже возмущение. - Что-то ты путать начинаешь, Стира? То одно плетешь, то другое… Если ранен был, значит, могли его немцы в плен взять?
- Не надо так, гражданин майор, издеваться, - вдруг глухо из угла проговорил Твердохлебов. - Скотство это…
- Ты-ы!! - майор рванулся к Твердохлебову, сжав кулаки. - А ну, вста-а-ань! С офицером Красной Армии разговариваешь, штрафная морда! И не с простым офицером, псина! С начальником особого отдела дивизии!
Твердохлебов медленно поднялся, опустив руки. В кулаке была зажата самокрутка, оттуда вился сизый дымок. Харченко смерил его взглядом, вернулся к столу и, схватив пачку исписанных листов, заорал, затряс листками:
- Ты мне чего тут понаписал, а? Расписал, раскрасил - аж слеза прошибает! Не иначе как всех к званию Героя Советского Союза представлять надо, да?! Кого, ты подумал?!
- А чего тут думать? Я - сам такой, - пожал плечами Твердохлебов.
- Во-во, потому так и расстарался! В разведку сходили - сразу герои! Всех в задницу расцеловать и в тыл на курорт отправить!
- Ты сам-то хоть раз в разведку ходил, гражданин майор? - вдруг спросил Твердохлебов.
Майор Харченко вздрогнул как от удара, выпрямился, медленно подошел к Твердохлебову, проговорил неожиданно спокойно:
- А мне не надо в разведку ходить. Меня партия и советское государство на другую работу поставили - всякую нечисть на чистую воду выводить. Предателей, которые сперва оружие бросили, в плен сдались, а потом прощения просить приползли! Прости, мать-родина, струхнул я, исправлюсь… Или вот другая сволочь! Контрреволюционная! Против партии воевали! Против товарища Сталина! Против своего народа! А в лагерях сидеть надоело - опять ползут: прости мать-родина, мы исправились! А про всю эту уголовную мразь я и говорить не хочу! Отребье! Им где бы ни воевать, лишь бы не воевать! Как вы быстро решили - вину свою уже искупили! Вре-е-ешь, бывший майор, слишком цена дешевая получается. Смертью - понял? Только смертью вы свои вины пред родиной искупить можете… И я еще больше тебе скажу…
Договорить майор не успел - Твердохлебов тяжело ударил его в скулу. Майор взмахнул руками, рухнул навзничь и еще проехал на спине пару метров. Леха Стира и Родион Светличный вскочили, растерянно глядя то на Твердохлебова, то на лежащего на земляном полу блиндажа майора-особиста. Только Глымов не двинулся с места.
Харченко шевельнулся, медленно сел, ладонью утер кровь с губы, сплюнул. Потом осторожно поднялся, одернул китель, поправил кобуру с пистолетом… Прошел к столу, сел, поворошил исписанные листки. Вдруг спросил, и голос был странно спокоен:
- Боец штрафного батальона Стира.
- Я, - ответил Стира.
- Ты видел, как меня ударил комбат штрафного батальона Твердохлебов?
- Никак нет, гражданин майор, ничего такого не видел. - Леха Стира вытянулся по стойке "смирно".
- Боец штрафного батальона Светличный, - по-прежнему спокойно проговорил Харченко.
- Я.
- Ты видел, как меня ударил комбат штрафного батальона Твердохлебов?
- Никак нет, гражданин майор, не видел. - Светличный также вытянулся.
- Ну что ж, других ответов я и не ждал… - продолжая перебирать листки, проговорил майор Харченко. - Раз не видели, стало быть, ничего и не было, так, да? - Он поднял глаза от стола на штрафников. - Ну, отвечай, Стира?
- Так точно, гражданин майор.
- Ну а тебя, Глымов, и спрашивать не надо, так надо понимать? Заранее ответ знаю.
- Именно так, гражданин майор, - поднявшись с табурета, спокойно ответил Глымов. - Вы же все наперед знаете.
- Именно так… - кивнул Харченко и повторил. - Именно так… ничего и не было. Все свободны. Твои представления, комбат, особый отдел рассмотрит вместе с командованием дивизии и… направит, куда следует. А с вами… с каждым в отдельности… я лично разберусь… с каждым. Всё! - и майор Харченко ударил кулаком по столу.
- Теперь держись, - сказал Леха Стира, когда они вышли из особого отдела и остановились на улице, сворачивая цигарки. - Теперь нас сквозняки замучают.
- Охоту на нас майор устроит, ясное дело, - вздохнул Твердохлебов.
- Видали охотников и пострашнее, - сказал Глымов, прикуривая.
Глава шестая
Уже начало темнеть, когда Глымов подошел к захудалому дому на окраине деревни, где размещались дивизионные службы. А эта изба стояла вовсе на отшибе, и вид у нее был такой несчастный и нежилой, что сюда, видно, и на постой никто не просился. Глымов вел в поводу тощую коровенку, и оттого вид у него был если не глупый, то довольно странный.
- Где коровенку-то раздобыл, солдатик? - спросил его лейтенант из проезжавшего "виллиса".
- Да в леске… на болоте бродяжила… - отвечал Глымов. - Пропадет, думаю, животина…
- Давай забьем да зажарим! - Лейтенант весело смотрел на него. - У нас шнапсу мало-мало имеется.
- Зажарить всегда поспеем… она еще молоко давать может…
"Виллис" поехал дальше, рассекая в глубоких лужах волны грязной воды, а Глымов подошел к дому-калеке, отворил покосившуюся калитку и зашагал по заросшей тропинке.
На крыльцо вышла худенькая стройная женщина непонятного возраста - война всех уравняла: морщинистое лицо, резко выступающие скулы, глубоко сидящие глаза. Только по ним, блестящим и сохранившим красоту молодости, и можно было понять, что она еще не стара.
- Здравия желаю. - Глымов снял пилотку и чуть поклонился. - Глымов Антип Петрович.
- Катерина… - едва слышно ответила та.
- Вот коровенку в лесу нашел. Не нужна?
- Дак ведь кормить-то ее нечем, - чуть улыбнулась Катерина. - Ой, да вы проходите, что ж я вас на пороге держу.
- Сперва животину определить надобно. Хлев до войны-то был?
Катерина молча повернулась, и Глымов двинулся за ней, потянув за собой коровенку.
Хлева, можно сказать, и не было - три стены из плетня, обмазанного глиной, прохудившаяся крыша, засохший навоз.
- Н-да-а… - Глымов поскреб в затылке. - Ну ничего, это дело поправимое… Топор в дому есть?
До позднего вечера он возился со стенами и крышей, укрепляя жерди, вколачивая недостающие колья, латая дыры кусками жести и толя, которые находил тут же, во дворе. Потом накосил травы прямо на задах дома - там были аховые заросли крапивы, бурьяна и сочного высокого клевера, охапками натаскал в хлев, свалил в ясли перед коровьей мордой. Погладил ее по коричневому лбу с беленькой звездочкой:
- Хавай, тварь Божья… и молока поболе давай…
Корова покосилась на него громадным лиловым глазом, глубоко вздохнула.
- В июле, десятого, ушел на фронт, а двадцать седьмого августа я уж и похоронку получила, - негромко рассказывала Катерина, подперев кулаком щеку и глядя на Глымова. - А в ноябре-то немец пришел… Николку моего в первый же день повесили…
- За что повесили? - приподнял вопросительно бровь Глымов.
- Наши-то, когда уходили, оружия много побросали. Дурачок мой возьми да винтовку-то и подбери. Да на сеновале спрятал. А немцы, как по всей деревне оружие искать стали, так сразу и нашли. Да они не нашли бы, если б Федька Пряхин, стервец, не указал. В полицаи записался, антихрист проклятый, ну и давай лютовать…
- Живой? - спросил Глымов.
- Кто? - не поняла Катерина.
- Федька этот… Пряхин?
- А поди знай! Как немцы уходить стали, так и он с ними подался. И еще человек пятнадцать, которые в полицаи пошли. Из бывших раскулаченных.
Они сидели за выскобленным, чисто вымытым столом, освещенным старой керосиновой лампой. Хозяйка выставила бутыль самогона, две граненые стопки, чашки с вареной картошкой, сморщенные соленые огурцы. Глымов достал из вещмешка три открытые банки тушенки, немецкие галеты, куски колотого сахара. Девочка лет семи сидела рядом с Катериной и громко грызла большой кусок сахара.
Глымов степенно ел тушенку с картошкой, ел с тарелки, ложкой, и ему нравилось так есть - не спеша, обстоятельно. Он взял бутыль и наполнил граненые стопки.
- Ну, давай, Катерина, за все наши горести и радости.
- Надолго тебя погулять отпустили? - улыбнулась Катерина, поднимая свою стопку.
- Комбат сказал - отдохни денек-другой, там видно будет…
Они чокнулись, выпили, и Глымов вновь со степенной обстоятельностью принялся за еду. Катерина же съела кусочек тушенки, тем и обошлась, и только смотрела на Глымова, подперев кулаком щеку.
- Поди, по дому родному соскучился? - участливо спросила она.
- Да не было у меня никогда родного дома, вот ведь штука какая, - вздохнул Глымов.