- Как так? - весело удивилась женщина. - А с виду мужик такой домовитый, хозяйственный… Я уж было жене твоей позавидовала.
- И жены у меня никогда не было, - усмехнулся Глымов.
В темных глазах женщины колебалось пламя от керосиновой лампы, потом блеснуло недоверие, потом - хмельное веселье:
- Так ты, видать, по бабам ходок, что ли?
- А ежели и так, то что, прогонишь? - Он тоже улыбнулся, подмигнул ей.
- Да куды уж там… - Она махнула рукой, - скажешь тоже - прогонишь… - Она вдруг помрачнела, не сводя глаз с огонька лампы.
- Немцев-то, поди, не прогоняла? - неожиданно спросил Глымов, спросил тяжело, будто ударил.
- Нет, не прогоняла… - горестно вздохнула Катерина.
- И много их к тебе заглядывало?
- Да ходил один…
- Дядя Курт! - громко сказала девочка. - Он мне шоколадки приносил! И колбасу!
- Приходил, Ниночка, приходил. - Женщина смахнула слезу, погладила дочь по голове. - Ты поешь мяса-то, поешь…
- Не хочу, - мотнула головой девочка, продолжая грызть кусок сахара.
Глымов принялся сворачивать самокрутку. Толстые пальцы ворочались неуклюже, махра просыпалась на стол… Наконец скрутил, прикурил от лампы, глубоко затянулся. А женщина все смотрела на огонек застывшими, блестящими от слез глазами.
- Не переживай, - сказал Глымов. - Мы сами в том и виноватые…
- Да вы-то в чем виноватые? - со слезами в голосе спросила женщина и громко высморкалась в платочек, который достала из рукава платья.
- А в том, что немца сюды допустили… вояки хреновы… - жестко проговорил Глымов. - А бабы расплачивались.
И, словно в благодарность за эти слова, она так жарко, так неистово обнимала его ночью, так жадно целовала и беззвучно плакала, прижимаясь к нему изо всех сил, что при этом страшно скрипела старая деревянная кровать.
…А потом они лежали, мокрые и обессилевшие, и ее голова покоилась на его откинутой руке, и она осторожно гладила заскорузлыми, узловатыми пальцами его голую грудь, целовала в небритую щеку, и в черное ночное окно заглядывала ясная ярко-зеленая луна, и совсем мирная тишина стояла над деревней. Глымов смотрел в потолок, возвращаясь мыслями в прошлое.
Всплыло в памяти заседание народного суда: скамья подсудимых, на которой сидит остриженный под нуль Антип Глымов, молодой еще, угловатый парень; по бокам два милиционера. И судья, пышнотелая женщина, и два народных заседателя, один пожилой рабочий с седыми усами, другой молодой человек в больших роговых очках.
- Встать! Суд идет!
Глымов встал. Поднялись и немногие присутствующие в маленьком зальчике судебных заседаний.
- Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… - торжественно начала судья.
Глымов слушал вполуха, потому что давно знал, сколько ему "вломит" судья, и все смотрел на присутствующих в зале женщин и мужчин. Один из них, встретив взгляд Глымова, коротко подмигнул ему и сделал какой-то знак. Глымов едва заметно кивнул в знак согласия.
- …к восьми годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях строгого режима… - закончила читать приговор судья. - Приговор может быть обжалован в вышестоящую судебную инстанцию в течение десяти дней со дня оглашения.
А потом его долго вели длинными гулкими тюремными коридорами, желтое солнце едва пробивалось сквозь пыльные грязные окна, забранные металлическими решетками. Сзади шли конвоир и надзиратель, который крутил на пальце железное кольцо с большой связкой ключей. Звон ключей разносился далеко по коридору. Слева тянулись двери камер с круглыми глазками и закрытыми деревянными окошечками.
- Стой, - скомандовал надзиратель и стал отпирать дверь. С лязгом и скрежетом провернулся ключ в замке, и Глымов вошел в полутемную камеру. Дверь закрылась.
Глымов присмотрелся в полумраке к обитателям камеры, их было человек пятнадцать, широко перекрестился, поклонился:
- Здравия вам желаю, православные… - Потом поклонился троим татарам в тюбетейках, сидевшим на нижних нарах в углу: - И вам, граждане мусульмане… - И еще раз поклонился двоим евреям - один из них был в кипе. - И вам доброго здравия желаю, граждане жиды. Звать меня Антипка Глымов, кликуха - Кулак, я - вор…
И снова зал судебных заседаний, три стула с высокими спинками, на которых вырезаны государственные гербы, судья и двое народных заседателей, и Антип Глымов на скамье подсудимых, и громкий голос произносит повелительно:
- Встать! Суд идет!
А потом долгие месяцы в одиночке, когда мерил шагами камеру - от окна до двери, курил, иногда останавливался, смотрел в мутное пыльное оконце на далекое небо…
- Вор я, Катерина… - вдруг глухо сказал Глымов.
- Как вор? - не поняла Катерина, приподняв голову. - Какой вор?
- Вор в законе… всю жизнь по тюрьмам да лагерям… на воле считанные годы…
- Господи, твоя воля… - только и смогла прошептать Катерина. - Миленький ты мой… как же это так тебя угораздило-то?
- Так и угораздило… как куру в ощип… - он тяжело поднялся с кровати, прошлепал босыми ногами к столу, отыскал в потемках окурок самокрутки, нащупал на столе коробок со спичками, чиркнул, прикурил. Пламя спички на миг осветило исхудалое угрюмое лицо с темными впадинами щек, острыми, выпирающими скулами и тяжелым подбородком. Он сел на лавку, расставив ноги в кальсонах, упершись локтями в колени, и долго курил, глядя в окно на ясную луну. Вдруг проговорил, повернув голову к кровати:
- Ежели живой останусь, хочешь, к тебе вернусь? Ты только сразу не говори ничего, ты подумай, Катерина… до утра времени много…
- Да на что я тебе сдалась-то, Антипушка? - из глубины комнаты ответила Катерина. - Да еще с девкой малой. Ты, видать, привык в одиночку жить, а теперь и вовсе твое дело солдатское: жив будешь али нет - это уж как Господь рассудит.
- В одиночку молодому сподручно, а когда годов полный мешок наберется, поневоле о доме да семье думать начинаешь…
- А убьют тебя, об том не думаешь?
- Эх, Катерина, сколько раз Бога молил, чтоб убили меня, а вот поди ж ты - живой да живой…
- Не буди лихо, пока оно тихо, - ответила Катерина.
- Не-е… - слабо улыбнулся Глымов. - Видать, Господь определил мне вдоволь на земле помучиться… чтоб по самые ноздри… - Он затянулся самокруткой, вновь уставился в окно на луну, вздохнул. - Хотя, к слову сказать, куды уж больше-то?
Карандаш комдива полз по линии фронта, обозначенной на карте, вдруг остановился.
- Вот два танка обгорелых стоят. А за танками этот выступ, - говорил комдив Лыков. - Но насколько укреплен этот участок, мы не знаем. А командование требует немедленно начинать наступление в этом месте или южнее, в расположении дивизии Кулешова.
- Разведку боем, - предложил начштаба Телятников.
- Людей понапрасну гробить… - Лыков задумчиво постукивал карандашом по карте.
- Штрафбат бросить, - предложил начальник особого отдела Харченко.
- Батальон угробим, - сказал Телятников.
- На войне как на войне, - сказал Харченко. - Можно бросить батальон из полка Белянова.
- Нет, полк Белянова нужен для других дел. В целости и сохранности… Значит, так и порешим - штрафбат Твердохлебова.
Комбат Твердохлебов разглядывал в бинокль бугристую равнину с черневшими остовами двух сгоревших немецких танков, застывших метрах в полутораста от наших окопов.
- Че ты все туды глаза пялишь, комбат? Чем там поживиться можно? - спросил подошедший ротный Федор Баукин.
- Кто про что, вшивый все про баню. Начальство приказало бандуры эти захватить и оборудовать там точку обороны.
- На хрена? Нам что, здесь плохо?
- Для выравнивания всей линии обороны, - терпеливо отвечал Твердохлебов.
- А на хрена ее выравнивать? - не отставал Баукин. - Там же у фрицев наблюдатель сидит.
- А надобно, чтоб наш наблюдатель сидел. - Твердохлебов протянул бинокль Баукину. - На, сам погляди.
- Эх, на них бы заместо трактора пахать да пахать… - вздохнул Баукин, приставляя бинокль к глазам.
- Ты, я вижу, пахать собрался? - подходя, радостно заржал Светличный. - Мало тебя раскулачивали, не отбили еще охоту!
- Язык у тебя, Родя, без костей. За то небось и срок мотал, - Баукин все смотрел в бинокль.
- За что срок мотал, в личном деле записано…
- Хватит трепаться, балаболки, - оборвал Твердохлебов. - Как стемнеет, поползем эти чертовы танки брать.
- А фриц заметит? - сказал Баукин. - Надерут нам жопу - у их как раз напротив огневые точки.
- А вдруг там жратва какая? Или шнапс? - поглядел на Баукина Светличный.
- Или девки голые, - откликнулся Баукин.
- Дай-ка… - Твердохлебов отобрал бинокль, заключил: - Короче, как стемнеет - готовьтесь. Поползем… за шнапсом и за девками… Баукин, оповести свою роту.
Стемнело довольно быстро, и пятьдесят баукинских штрафников, перевалившись через бруствер окопов, поползли к танкам, хорошо видным на фоне темно-синего неба.
Осветительные ракеты регулярно взлетали с немецкой стороны, шипя и разбрызгивая искры, заливая землю призрачным желтым светом. Через минуту ударили минометы. Мины свистели в темноте, оставляя светящиеся хвосты огня, от взрывов столбами дыбилась земля.
- Положим ребят ни за что ни про что… - бормотал Твердохлебов, глядя в бинокль на поле.
- Этих положим - других пошлем, - сказал Глымов, стоявший рядом. - Нам не привыкать.
Обгоревшие танки, казавшиеся днем мертвыми, вдруг ожили - оттуда ударили пулеметы. Сиреневые вспышки трассирующих пуль полосовали землю длинными плетями. И плети эти хлестали по ползущим штрафникам, и многие замирали в нелепых позах.
Вот пулеметной очередью прошило сразу двоих. Один повернул окровавленное лицо к другому, прохрипел:
- Че ж они, не сказали, что в танках пулеметы, суки?..
- Разведку боем устроили… их бы сюда, начальничков…
А мины рвались уже в окопах штрафников, и разговаривать приходилось криком, и то и дело пригибаясь.
- Стало быть, в танках этих фрицы? - кричал Глымов, - Че ж мы ничего не знали?
- Ну не знали! Теперь что, волосы на голове рвать?! - рявкнул на него Твердохлебов и добавил уже спокойнее: - Готовь свою роту! Прорвись к позициям гадов.
- Нехай Родянский своих ведет, - огрызнулся Глымов.
- А чем его люди хуже твоих?
- Ничем. Просто раньше под огнем полягут… - Глымов сплюнул.
- Значит, через пятнадцать минут твоя рота выйдет на исходные. В атаку по моему сигналу.
- Ладно, через пятнадцать минут пойдем подыхать по твоему приказу… - И Глымов пошел по ходу сообщения.
Пулеметы и минометы били, не умолкая. Свист мин, взрывы и захлебывающаяся пулеметная стрельба сливались в страшную какофонию.
Смертельно раненный комроты Федор Баукин упал в двух шагах от обгоревших танков. С усилием поднял голову - кровь заливала лицо, мешая разглядеть ближний танк, - сжал в обессилевшей руке гранату.
- Не… не доброшу… - хрипел он, пытаясь подползти ближе и теряя последние силы. - Неужто не доброшу… твою мать… гады… - И вдруг встал.
Он стоял согнувшись, а потом двинулся к танку, качаясь из стороны в сторону. При вспышке ракеты пулеметчик увидел его сразу. Он шел, шатаясь, как пьяный, а пули одна за другой впивались в него, вырывая из телогрейки куски ваты. И уже падая, он все же бросил гранату. Граната не долетела. Она взорвалась прямо перед корпусом железного чудовища.
- Не добросил… - прошептал Баукин и уронил голову.
Глымов отправил вторую роту.
- Ползком, подельнички, только ползком, - напутствовал он бойцов. - Там трупов уже много - укрываетесь за ними. Кто повернет назад - пристрелю, будь спок. Ну, с Богом, давай!
Штрафники неохотно перелезали через бруствер и пропадали в темноте.
Они ползли меж телами погибших товарищей, вжимались в землю, зажмуриваясь, когда свист мины раздавался совсем рядом, когда пули взметали пыль.
И вот мина накрыла одного, взрыв подкинул тело, словно ватную куклу. Второго пуля ударила в голову, и он замер, закрыв голову руками. Третий лежал, скорчившись и обняв живот, и повторял как заведенный:
- Мамочка… ой, мамочка… ой, мамочка…
Ракеты взлетали пачками, и временами над полем становилось светло как днем.
- Во светят, твари, во светят… - бормотал Леха Стира, втягивая голову в плечи.
Рядом рванула мина, и сейчас же раздался вскрик, потом тяжелый стон, переходящий почти в животный вой.
- Тихо ты! - рявкнул на раненого Стира, проползая мимо.
Глымов полз позади всех и так же, как все, втягивал голову в плечи, озирался по сторонам, замирал, когда рядом рвалась мина. И вдруг почти наткнулся на бойца, который ползком пятился назад.
- Не туда ползешь, парень, - сказал ему Глымов. - Вперед надо.
Боец повернул к нему лицо - губы его тряслись, глаза были бессмысленными. На вид ему было лет сорок.
- Н-не м-могу…
- Через не могу. Давай, давай вперед.
- Н-не м-могу… - повторил боец. - Лучше уб-бей з-здесь…
- Я сказал, вперед давай! - уже зло повторил Глымов. - Назад нельзя - там заградотряд тебя шлепнет.
- Н-нет… пошли они на хер! Они нас на верную смертушку послали… к-как с-скотов! - Боец вдруг вскочил, не страшась разрывов мин и пуль, свистевших вокруг, и побежал назад, к своим окопам.
Не целясь, Глымов дважды выстрелил ему в спину. Боец плашмя рухнул на землю.
Приподнявшись на колено, Глымов оглянулся по сторонам, столкнулся взглядом с таким же замешкавшимся от страха бойцом.
- Давай, давай, сучий потрох, не трусь, только вперед - не то и ты пулю получишь!
Вдруг впереди яркое пламя взвилось над сгоревшим танком.
- Есть один, в креста, в гробину мать… - Глымов стукнул себя кулаком по колену.
И буквально через секунду вспыхнул второй танк и грохнул второй взыв. Пулеметы в танках замолкли.
Штрафники некоторое время лежали, словно не верили тишине, потом один за другим стан и подниматься и побежали вперед.
Твердохлебов, смотревший в бинокль, с улыбкой оглянулся на Родянского:
- Рванули танки. Теперь в окопах каша будет. Давай, выводи своих.
Родянский как-то странно вздохнул, ответил:
- Хана батальону… Хотел бы знать, для чего?
- Взять переднюю линию обороны, - зло ответил Твердохлебов. - Приказ не слышал?
- Брось, Василь Степаныч, тут не дети - силами батальона переднюю линию обороны противника не берут.
- Ты, Суворов хренов, делай, что сказано!
Родянский был прав - штрафники залегли под шквальным огнем, не добежав до переднего края немецких окопов метров пятьдесят. Стоны раненых были слышны даже сквозь грохот пулеметов.
- Че делать будем, пахан? - прокричал Леха Стира, подползая к Глымову.
- А че приказано, то и будем делать, - прокричал в ответ Глымов. - Или ты только в карты сноровый играть?
- Да я не пойму, чего приказано-то?
- Вперед идти!
- С кем? Ты погляди, пахан, одни жмурики под твоей командой!
- А ну давай вперед, псина, - прорычал Глымов, наводя на Стиру пистолет. - Или я из тебя тоже жмурика сделаю!
- Падлы лягавые! Лучше бы построили и сразу всех в расход пустили, - бесновался Леха Стира. - Ты погляди! Погляди!
Его лицо было черно от земли, глаза сверкали. Глымов оглянулся вокруг, и впервые ему стало страшно. Почти в упор немецкие пулеметы расстреливали лежащих и ползущих штрафников.
Из блиндажа выглянул радист, прокричал:
- Василь Степаныч! Первый на связи!
Твердохлебов тяжело побежал в блиндаж.
- Как дела, комбат?! - услышал он голос генерала Лыкова.
- Да как, гражданин генерал… нету больше батальона, - ответил Твердохлебов.
- Командуй отход на прежние позиции! Операция закончена! - И генерал прервал связь.
Лыков отдал трубку радисту и долго смотрел на язычок пламени коптилки, сделанной из снарядной гильзы:
- Твердохлебов потерял весь батальон…
- А что я говорил, товарищ генерал! - оживился Телятников. - Плотность обороны на этом участке высочайшая! И даже при мощнейшей артподготовке наступать здесь нельзя.
- Потому они себя так тихо и вели… А стоило проверить, они и раскрылись. Видно, сами что-то там готовили. Ладно, составь шифрограмму в штаб армии - разведка боем произведена, ну и… соответствующие выводы… - махнул рукой генерал Лыков и крикнул в темный угол: - Анохин, давай пожрать что-нибудь!
- Слушаюсь, товарищ генерал! Давно жду - у меня все готово! - Ординарец Анохин пулей выскочил из блиндажа.
После боя штрафбат перевели в ближний тыл. В полутемном блиндаже в углу за колченогим столом сидел комбат Твердохлебов, ворошил пачку листов с колонками фамилий - карандашом вычеркивал одну за другой.
- А кто Котова последним видел? - вдруг спросил Твердохлебов.
- Миной его накрыло, - отозвался Семен Дрожкин. - Я видел…
- А Курдюмова кто видел?
Твердохлебову не ответили - все галдели о своем, а в общем, об одном и том же - недавнем бое, в котором погиб почти весь батальон.
- Эй, архаровцы, я спрашиваю, кто Курдюмова последним видел?
- Это из роты Глымова?
- Он самый… носатый такой, фикса у него золотая, - пояснил Твердохлебов.
- Так его одним из первых… когда перед танком залегли. Я и видел, рядом с ним лежал.
А в общем блиндаже собрались остатки батальона. Раскаленная буржуйка дышала жаром, и вокруг нее на рогульках и веревках были развешаны для просушки рубахи, кальсоны, гимнастерки. В тесноте толкались полуголые и одетые мужики, вели разговоры в прокуренном воздухе.
- Хотел бы я знать, братцы, мы хоть одного фрица укокошили или только они нас шлепали, как уток на озере?
- Вопрос твой, браток, самый что ни на есть дурацкий.
- Какая атака, такой и вопрос, - коротко рассмеялся кто-то.
- Ах, кореша вы мои, кореша! Есть стратегия, а есть тактика. Это была небольшая тактическая операция. А то, что целый батальон полег, - это дело десятое. Как говорится, смерть одного человека - трагедия, а смерть тысяч - статистика. Выходит, ты кто?
- Как кто? - не понял штрафник Веретенников. - Человек.
- Не, ты не человек. Ты - статистика, - торжественно заключил политический Авдеев, и все вокруг радостно заржали. Авдеев оглядел смеющиеся небритые чумазые рожи и добавил:
- Мы все здесь - статистика…
И все снова захохотали:
- Со статистики и взятки гладки!
Не смеялся, однако, Леха Стира. Он лежал на спине у самой стены, смотрел в накат бревен, время от времени проглатывал ком в горле и молчал. Рядом сидел Глымов, курил самокрутку и тоже не смеялся - неподвижными глазами смотрел в дымный полумрак.
- Дай потянуть… - попросил вдруг Леха, и Глымов протянул ему окурок самокрутки.
Стира жадно затянулся, закашлялся, сел. Глымов постучал его по спине. Стира отдышался и сказал:
- В бега подамся…
- Далеко уйдешь? - глянул на него Глымов.
- Ну, недалёко… Живым все одно не дамся - хоть пару-тройку подлюк красноперых уработаю.
- Ты ж добровольно воевать пошел, - усмехнулся Глымов.
- Воевать, а не бычком на бойню! Твари, что удумали, а? Зачем на верную смерть послали?
- Разведка боем называется, - вздохнул Глымов.