Они отошли за площадку, куда смутно доставал свет гирлянд с лампочками, драка вспыхнула мгновенно. Павел был явно сильнее парня и пару раз свалил его на землю, и тогда тот выдернул из кармана складной нож, надавил кнопку, и из рукоятки выскочило длинное узкое лезвие. Наклонившись, парень бросился на Павла, и тот едва успел перехватить руку с ножом. Дружки парня стояли вокруг кольцом, мрачно наблюдали.
Уловив момент, Павел дал парню подножку, и они упали. Павел вырвал нож из руки парня и, уже с трудом понимая, что делает, в ярости ударил его ножом в грудь. И тут же отпрянул, со страхом глядя, как на левой стороне груди сквозь рубаху проступает яркое кровавое пятно…
Добровольцев-зэков выгрузили на небольшой, полуразрушенной бомбежками станции на двести километров севернее Сталинградского фронта. Теперь громыхание фронта было совсем близко - слышались даже отдельные орудийные выстрелы, взрывы снарядов и гул самолетов.
Вдоль неровного строя штрафников шел бывший майор Твердохлебов, шел медленно, вглядываясь в лица. Вдруг опустил глаза и увидел босые ноги по щиколотку в грязи.
- Чего босой-то? - спросил Твердохлебов.
- Да как-то так… - смутился мужик. - Может, тут выдадут?
- Тут дадут, во что кладут… Ты хоть лапти себе какие сооруди… - пробормотал Твердохлебов и пошел дальше. Снова остановился, посмотрел в лицо Лехи Стиры, спросил: - Статья у тебя какая?
- Сто четырнадцатая. Мошенничество, - широко улыбнулся Леха.
- Я так и подумал, - сказал Твердохлебов. Взглянул на рядом стоящего аккуратно застегнутого на все пуговицы изношенной телогрейки человека со строгим лицом, в очках, проговорил полувопросительно:
- А у вас, как я понимаю, пятьдесят восьмая?
- Так точно, - подтянувшись, ответил человек в очках.
- В каком году арестованы? Тридцать седьмой, тридцать восьмой?
- Так точно, в тридцать восьмом.
- А зовут?
- Абросимов Анатолий Павлович, школьный учитель. Преподавал алгебру и геометрию в старших классах.
- Ладно… - Твердохлебов опять пошел вдоль строя. Вдруг остановился, отступил на шаг и крикнул, указав рукой в сторону фронта:
- Слышите?! Там пушки и пулеметы стреляют! Там кровь льется рекой! Там люди гибнут! Защищают родину! Вот и вы так будете защищать! Забудьте, что было раньше! И кем вы были раньше - забудьте! Теперь на вас смотрит мать-родина! С надеждой смотрит!
Строй молчал. Люди переминались с ноги на ногу, смотрели на Твердохлебова. И тот тоже замолчал, переводя дыхание, потом добавил громко, но уже спокойно:
- Внимание, штрафники! Я ваш батальонный командир. Вы пополнение в мой батальон! Напоминаю? За невыполнение приказа - расстрел на месте! За нарушение воинской дисциплины - расстрел на месте! За проявление трусости - расстрел на месте!
Твердохлебов смолк. И тогда из строя раздался голос:
- А кроме расстрела еще чего-нибудь есть, гражданин батальонный командир?
И негромкий смешок прокатился по шеренгам. И тут же другой голос крикнул:
- Когда оружие выдадут?! Или голыми руками фашиста душить будем?!
- Оружие получите на передовой!
- А жрать когда дадут?!
- Жрать получите тоже на передовой! Батальо-о-он, смирна-а-а!! В колонну по трое! Шагом ма-а-ар-рш!
Шеренги стали неуклюже перестраиваться, зашагали совсем не в ногу.
Раскисшая от дождя дорога, со множеством размытых колей от автомобильных колес и танковых гусениц, ползла через поле к лесу, за которым все громче слышалась канонада.
Твердохлебов шел сперва впереди колонны, потом задержался, постоял, глядя, как мимо него идут лагерные добровольцы. Тяжело вышагивал вор в законе Глымов, глядя перед собой невидящими глазами и думая о чем-то своем; легко шел Леха Стира, топал гармонист Шлыков, закинув за спину обернутую дерюжкой свою бесценную гармошку, шли рядом бандиты Цыпа и Хорь, шли политические, распрямив плечи, смотрели поверх голов вдаль. Баукин… Пономаренко, который рассказывал, как у него умерла вся семья от голода… Сергунько… Точилин… и еще… и еще лица… с задубевшей бронзовой кожей, с выпирающими скулами и впалыми щеками… Что было для этих людей радостью и что горем? Что было для них жизнью, а что - смертью? Так туго и запутанно переплелись они в их судьбах, что уж и не отличить одно от другого. Сколько раз они умирали и оживали, снова умирали и снова оживали…
- Что ты нас глазами сверлишь, комбат?! - громко спросил Точилин. - На подвиги идем!
- Готовь ведро орденов!
- И водки ведро! С закусью!
- Ох мы тебе и навоюем, комбат, ох и навоюем!
И по колонне прокатился ехидный смех.
Твердохлебов улыбнулся, покачал головой и вдруг гаркнул:
- А ну, песню давай, ребятушки! Давай песню!
В колонне снова рассмеялись, потом залихватский тенор пронзительно запел:
Какой же был тогда мудак -
Пропил ворованный пиджак…
И десятки глоток дружно подхватили:
И шкары, ох, и шкары, ох, и шкары!
Теперь, как падла, с котелком
Бегу по шпалам с ветерком…
И опять десятки глоток подхватили:
По шпалам, ох, по шпалам, ох, по шпалам!
Прошли сотню-другую метров, и зазвучала новая песня, хватающая за сердце черной тоской и беспросветностью:
Идут на Север срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех Указ,
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.А ты стоять будешь у подоконничка,
Платком батистовым ты мне махнешь,
Прощай, прощай, подруга моя верная,
Ты друга нового себе найдешь!И завтра утром покину Пресню я,
И по этапу пойду на Колыму,
И там, на Севере, в работе семитяжкой,
Быть может, смерть свою найду.Друзья накроют мой труп бушлатиком
И на погост меня снесут,
И похоронят душу мою жиганскую,
А сами тихо так запоют:Ох, Крайний Север, срока огромные,
Кого ни спросишь, у всех - Указ…
Твердохлебов шагал рядом с колонной, слушал, морщился, но запретить петь язык не поворачивался. Какие люди, такие и песни, что уж тут поделаешь? Но в эту секунду другой голос, густой и угрюмый, вдруг загремел, заглушая блатную песенку:
Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!
С фашистской силой темною, с проклятою ордой!
И десятки других голосов дружно подхватили:
Пусть ярость благородная вскипает, как волна!
Идет война народная, священная война!
Твердохлебов зашагал тверже, вскинул голову и запел вместе со всеми. Ах, песня, песня! Родилась она с началом войны и мигом облетела всю страну до самых дальних уголков ее. Она била в самое сердце, она будила, тревожила гордость русского человека, она взывала к его мужеству, к его любви к своей неласковой суровой родине. Как бы ни была строга и даже несправедливо жестока родная мать к своим детям, почему дети ее любят сильнее, чем самую ласковую и справедливую мачеху? Почему все прощают и находят оправдания самой злой жестокости, самой слепой несправедливости?
Глава вторая
Окопы были неглубокие, блиндажи накрыты тонкими бревнами в один накат. Внутри было тесно - посередине горела бочка, приспособленная под печку, на бочке стоял громадный, черный от копоти армейский чайник, и штрафники тянули из кружек кипяток, посасывая маленькие кусочки колотого сахара. Пот обильно стекал по щекам, капал с подбородков. Те, кто уже напился, смолили махру, пуская к низкому потолку густые струи дыма. И тянулись медленные обстоятельные разговоры.
- По всему видать, жратвы нынче уже не будет…
- Видать, так.
- Нет, ну че они в самом деле, шакалы? Солдата голодным оставлять!
- А ты не солдат, парень, до сих пор, что ль, не понял?
- А кто ж я, в гроб, в печенку мать?
- Штрафник.
- А штрафник не человек?
- С какой стороны поглядеть. Ежли помереть кажную секунду можешь, стал быть, человек. А вот во всем остальном - ты штрафник.
- И часто вас так с голодным брюхом оставляют?
- Случается…
- Давно в тишине живете?
- Давно - четвертый день… Это ж фрицевские позиции. Мы их пять ден отвоевывали. Кажный день по три раза в атаку ходили и обратно откатывались. Народу полегло - страсть.
Совсем близко прогремело подряд два взрыва. С бревенчатого наката посыпались мелкие комья земли. Новобранцы вздрогнули.
- Что это? - спросил кто-то.
- Мины взорвались, - спокойно ответили ему.
- Лихо воюет немец?
- Да уж не то что мы…
- А че ж вы так?
- А мы поглядим, какие вы будете аники-воины.
- Да нам еще и винтарей не дали… ничего не дали…
- Поутру дадут - за этим дело не станет.
- У нас винтари, а у них автоматы, они сытые, как племенные хряки, а мы от голодухи едва ноги таскаем. Из нас такие ж вояки, как из говна пуля…
- О-о, дядя, ты прям панихиду запел!
- Поглядим, милок, че ты через пару деньков запоешь.
Дверь в блиндаж отворилась, и ввалился Леха Стира с алюминиевой кружкой в руке.
- Эй, блатные и приблатненные! Слушок прошел, у вас кипяточек есть?
Сидевшие вокруг бочки посторонились, и Стира протиснулся к бочке, с трудом поднял с огня чайник с многочисленными вмятинами, налил полную кружку, поставил чайник на прежнее место и присел на корточки, стараясь быть поближе к огню. Потом выгреб из кармана телогрейки полную пригоршню кусков сахара, взял один кусок губами, отхлебнул кипятку и смачно захрустел. Остальные куски Стира сунул обратно в карман телогрейки.
- Где сахарком разжился, парень? - спросил один из штрафников, Иван Мордвинцев.
- Да там же, где и вы, дядя, - усмехнулся Стира. - Выдали сухим пайком.
- Нам-то вот по четыре кусочка выдали, а у тебя, я гляжу, полный карман, - Мордвинцев глянул на оттопыривающийся карман телогрейки Лехи.
- Кому в любви не везет, тому в карты фарт идет хороший. Перекинуться желающих нету?
- И давно тебе в любви не везет? - участливо поинтересовался другой штрафник, Егор Померанцев.
- Года не считал… - хрустя сахаром и отхлебывая кипяток, отвечал Леха.
- А как же ты… мужское дело справляешь? То есть с кем? Или сам с собой? Так сказать, наедине?
Сидевшие вокруг солдаты сдавленно захихикали.
- Ты в харю давно не получал, дядя? - зло ощерился Стира.
- Видал, грозится… - Померанцев обвел взглядом штрафников. - А чего я спросил-то? Одному-то и уютнее, и спокойнее, и про любовь говорить не надо. Нет, правда, братцы?
И "братцы" взорвались дружным хохотом.
- Остряк, твою мать, - выругался Леха и, поднявшись, стал пробираться к выходу.
Дверь в блиндаж снова распахнулась. Согнувшись, вошел Твердохлебов, едва не столкнувшись с Лехой Старой:
- А что, братцы, Баукин здесь?
- Здесь, - отозвался из угла Баукин.
- К нам подгребайся. - Твердохлебов уселся на лежавшее на земле полено поближе к горячей бочке, опять спросил: - А Глымов в наличии имеется?
Никто не отозвался. Твердохлебов обернулся к Лехе:
- Слышь, парень, поищи в другом блиндаже или в окопах Глымова.
- Ладно… - нехотя отозвался Стира, выбираясь из блиндажа.
Баукин между тем пробрался через вплотную сгрудившихся штрафников, сел напротив Твердохлебова, вопросительно уставился на него.
- Думаю тебя ротным назначить, товарищ Баукин. Ты как, не возражаешь?
- Раз назначите, значит, буду ротным, - ответил Баукин.
- Ну вот и хорошо, - скупо улыбнулся Твердохлебов.
- Там поглядим - хорошо или плохо, - тоже улыбнулся Баукин.
- А будет плохо - разжалуем.
- Само собой…
В блиндаж в сопровождении Стары ввалился Глымов, пригляделся к полумраку - по лицам штрафников проплывали отсветы огня из бочки, - спросил:
- Звали меня? Ты, что ль, комбат?
- Ага, я звал. Присаживайся, товарищ Глымов, - жестом пригласил его Твердохлебов.
Глымов протиснулся поближе к комбату. Кто-то подкатил ему полено, и вор в законе степенно присел на него, глянул на Твердохлебова: дескать, зачем звал?
- Решил я, товарищ Глымов, назначить тебя ротным командиром. Как ты на это смотришь?
- Наше дело телячье, - ответил Глымов и полез в карман телогрейки. Достал кисет, обрывок бумаги, отсыпал махры и принялся сворачивать цигарку. - Обоссался и стой.
Снова совсем близко шарахнула мина, и опять земля посыпалась с наката. Глымов прикурил, пыхнул дымом, сказал:
- В начальниках никогда не ходил… образования нету.
- Как тебя, Глымов, по батюшке?
- Антип Петрович.
- Мы тут все, Антип Петрович, не шибко образованные, особенно в военном деле. Но ничего - жизнь научит.
- Это верно, жизнь всему научит, - усмехнулся Глымов. - И что с моей должности? Чего я кому должен?
- Ты должен выполнять все мои приказания.
Глымов на эти слова согласно кивнул.
- И ты должен командовать ротой, - продолжил Твердохлебов. - Солдаты должны выполнять все твои приказания, а ты за них отвечаешь передо мной и выше меня стоящими командирами.
- А ежли кто из моих деру даст, я тоже отвечаю?
- Тоже.
- Тогда извиняй, комбат, но я от такой должности отказываюсь, - категорически заявил Глымов.
- Чего боишься, Глымов? Что твои блатари разбегутся после первого боя?
- Во-во, того самого и боюсь, - пыхнул дымов Глымов. - Они и до первого боя могут когти рвануть.
- Не рванут, - спокойно заверил его Твердохлебов.
- Ой, ой, начальник, ты ровно дите малое. Ты нашего брата не знаешь?
- Ты можешь рвануть когти? - спросил Твердохлебов.
- Покудова не знаю… - Глымов помолчал. - Покудова не осмотрелся…
- В трех километрах сзади наших позиций заградотряд стоит. НКВД, - сказал Твердохлебов. - За дезертирство - расстрел на месте.
- Во как! - выпучил глаза Глымов. - Ох, власть советская! Уж так она свово гражданина любит, уж так любит… Ну даже на войне охраняет!
Кто-то пустил тихий смешок, но большинство молчали, с тревогой смотрели на Твердохлебова.
- Ну, положим, ты эту власть тоже… очень любишь, - проговорил Твердохлебов. - Зачем тогда добровольцем вызвался? Сидел бы в лагере… ты в законе, не работал, ел сытно, спал сладко, срок догорал. Зачем пошел?
- Ел сытно, спал сладко? - Глымов с усмешкой взглянул на Твердохлебова. - Я тебе горбатого лепить не буду, комбат, я тебе напрямки скажу - окромя советской власти еще мать-родина есть, земля родная… Ты думаешь, ежли вор, то ничего святого у меня нету? Да поболе, чем у тебя, комбат. Я вот родом с-под Орла, из села Ивантеевка, а там теперь немец хозяйничает, а у меня там мать-старуха, сестренка совсем малая - это мне хуже ножа в сердце… Не пойму что-то, комбат, до тебя доходит, че я трекаю, или мимо ушей пропускаешь, как все советские начальники?
- Значит, заметано, - хлопнул себя по коленям Твердохлебов и поднялся. - Выйдем на пару минут.
- Во пахан врезал комбату, - с торжеством проговорил Леха Стира, когда Твердохлебов и Глымов вышли. - За милую душу!
- Ты лучше сахарком бы поделился, шулер, мать твою!
Плотная темнота окружала позиции штрафников. В окопе на охапках соломы сидели несколько человек. В темноте светились живые огоньки цигарок.
- Ты это… насчет власти попридержи язык, Глымов, - негромко проговорил Твердохлебов.
- За себя боишься, начальник? - усмехнулся Глымов.
- За тебя. Кто-нибудь стукнет в заградотряд, приедут, захомутают и…
- Шлепнут? - перебил Глымов.
- Именно так. За антисоветскую агитацию и пропаганду, - подтвердил Твердохлебов. - А я хочу, чтоб ты воевал, Глымов. Ты хорошо воевать будешь.
- Два дня. - Глымов плюнул на ладонь, загасил в слюне цигарку и окурок спрятал в карман. - А на третий убьют.
- Глядишь, пронесет.
- Стал быть, на четвертый убьют, - сказал Глымов.
- Ну вот, заладил, как тетерев на току. Тебе так погибнуть охота?
- Не скажи, еще малость пожил бы… - вздохнул Глымов, глядя в глухую темноту, в ту сторону, где вдалеке затаился враг.
- Так и живи, Антип Петрович, - сказал Твердохлебов. - Живи врагам назло.
- Получается так, комбат, что враги у меня и спереди и сзади.
- Не один ты такой красивый. У всех у нас, - нахмурился Твердохлебов.
- У кого у всех? - глянул на него Глымов.
- У штрафников…
И в это время вновь засвистели в черном небе мины и взрывы заухали совсем рядом. Раз, два, три, четыре… потом минутный перерыв, и снова - раз, два, три, четыре, пять…
Они лежали на дне окопа рядом с другими штрафниками, обнявшись, как родные, и земля сыпалась им на спины, и Глымов при каждом взрыве бормотал:
- Во дает, туды-т твою… во дают, сучьи выродки…
- Дурят фрицы… - отозвался Твердохлебов, - небось спросонья дурят.
Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Наступившая тишина показалась еще оглушительней, и ночь чернее. И как спасение из глубины окопа донеслись протяжные звуки гармоники. Над полем, разделявшим две армии, поплыла печальная мелодия:
Степь да степь кругом, путь далек лежит,
В той степи глухой замерзал ямщик…
Но сразу же, заглушая тягучую печальную мелодию, глухо и сильно застучал пулемет. Трассирующие пули синими и красными стрелами полосовали ночную темень, улетали вглубь.
Рано утром, когда штрафникам раздавали горячую пшенную кашу из полевой кухни и сухой паек, в расположение батальона прикатил обшарпанный, весь в дырках от пуль, с многочисленными вмятинами "виллис" с открытым верхом. Из машины выпрыгнул подтянутый майор Белянов, спросил у штрафников, стоявших в очереди за кашей:
- Комбат где, ребята?
- А вона блиндаж в низинке. Правее идите - там тропка есть.
Майор углядел тропку, ведущую к окопам, и бодро зашагал вперед. Шинель его была расстегнута, и при ходьбе сверкали на груди орден Боевого Красного Знамени и несколько медалей.
Твердохлебов пил чай, сидя у буржуйки. В углу у рации сидел радист и ординарец Митька Сенников, бывший студент истфака МГУ, штопал суровой ниткой телогрейку.
- Хватит чаи гонять, комбат, - еще в дверях сказал Белянов. - Поехали! В штабе дивизии ждут.
Твердохлебов поставил кружку на снарядный ящик, заменявший стол, поднялся и стал надевать телогрейку.
Беляновский "виллис" трясло немилосердно, и слова отлетали куда-то в сторону.
- Ну как пополнение, Василий Степаныч?
- Нормальное. Другого не ждал, - ответил Твердохлебов.
- Я уже тебе говорил и еще раз скажу, - наклонившись к Твердохлебову, опять закричал ему в ухо майор Белянов. - В атаку пойдете - вперед не лезь, понял?! У наших соседей тоже штрафники на левом фланге стоят - комбат там Игорь Тоболкин был…
- Был?! - переспросил Твердохлебов.
- В атаку людей поднял, вперед полез - кто-то ему в спину и шмальнул! - кричал майор Белянов. - Наповал! Ты его знал?
- В штабе дивизии встречал пару раз. Хороший человек… надежный…
- Нету больше надежного человека! По своей дурости! Я и тебе для чего говорю - чтоб не лез наперед всех! Поостерегся!
- Я воробей стреляный, - улыбнулся Твердохлебов.