"Виллис" петлял по лесной дороге и скоро выскочил на небольшое поле, поперек которого тянулись земляные брустверы с торчавшими рылами пулеметов. Дальше виднелась минометная батарея, стоял танк, и полно было солдат НКВД.
"Виллис" въехал в редкий перелесок. Над большим блиндажом был натянут маскировочный полог и выставлена охрана. Водитель Белянова поставил машину рядом с "газиками" и "виллисами", на которых приехали командиры других полков и артдивизиона дивизии. Белянов и Твердохлебов выпрыгнули из машины, зашагали к блиндажу.
Они спустились по земляным ступенькам в блиндаж. Командиры полков, стоявшие вокруг длинного, сколоченного из грубо обтесанных досок стола, при их появлении разом обернулись.
- Вы опоздали на три минуты! - раздался голос командира дивизии Лыкова. Подняв голову от расстеленной на столе оперативной карты, он строго смотрел на вошедших.
- Виноват, товарищ генерал, - вытянулся и щелкнул стоптанными каблуками сапог Белянов. - Проверял боеприпасы личного состава батальона, запоздал.
- Твердохлебов, ты тоже боеприпасы проверял? - спросил генерал.
- Никак нет. Моему пополнению до сих пор оружие не выдали.
- Как так? - Лыков вопросительно взглянул на майора с малиновыми петлицами. - Значит, завтра штрафники в атаку безоружными пойдут?
- Заминка вышла, товарищ генерал. К вечеру пополнение штрафников получит оружие, - ответил майор НКВД Харченко, кашлянув в кулак.
- Твердохлебов, иди-ка поближе! - позвал генерал.
Офицеры раздвинулись, освобождая Твердохлебову место. Оперативная карта с двух сторон освещалась снарядными гильзами со сплющенным верхом и воткнутыми в них фитилями.
- Смотри, Твердохлебов… - Палец генерала полз по карте. - Вот здесь после артподготовки твои люди пойдут на прорыв.
- Там же минное поле, - невольно вырвалось у Твердохлебова.
- Его еще вчера разминировали, - ответил генерал и продолжил: - Твои люди должны зубами вцепиться в позиции немцев, захватить их и удерживать во что бы то ни стало, понял? Немец будет пытаться тебя выбить, а ты будешь держаться и притягивать к себе все новые и новые силы фрицев. А главное направление атаки будет левее - там пойдут батальоны Белянова. Слышишь, Белянов?
- Так точно! - гаркнул перепуганный Белянов.
- К тринадцати ноль-ноль ты должен взять высоту 114 и дать возможность пройти танкам Кудинова…
- Но там минное поле. Его никто не разминировал, - снова негромко перебил Твердохлебов.
Стало тихо. Генерал оторопело смотрел на Твердохлебова, потом перевел взгляд на майора НКВД, спросил:
- Как не разминировали?
- Не успели… товарищ генерал, - неохотно ответил майор Харченко. - Саперов не было.
- К-как не успели? К-как не было? Да вы что, майор? Завтра наступление… Приказ уже подписан командармом… Вы соображаете, что говорите? Да я вас…
- У меня был приказ генерал-лейтенанта НКВД Шумейко перебросить саперов в расположение дивизии генерала Глазычева. Я этот приказ выполнил. И позвольте напомнить, Илья Григорьевич, что я подчиняюсь только генерал-лейтенанту НКВД Петру Ильичу Шумейко.
Снова стало тихо. Генерал Лыков достал пачку "Беломора", выудил папиросу, стал прикуривать - спички ломались и не хотели зажигаться. Наконец прикурил, глотнул дыма и закашлялся. Потом сказал:
- Все свободны. Приказ о наступлении получите по рации. Готовность номер один.
Офицеры стали один за другим выходить из блиндажа. Генерал вдруг сказал резко:
- Твердохлебов, останься!
Твердохлебов остановился, медленно вернулся к столу. В голове гудело и пересохло во рту - шершавый язык царапал нёбо.
Лыков сидел на табурете и курил, глядя в угол блиндажа. Он словно забыл про майора. Потом взял телефонную трубку, сказал радисту, сидевшему в углу перед зеленым ящиком с мигающими лампочками:
- С Авдеевым соедини-ка.
- Готово, - через секунду отозвался радист.
- Авдеев, ты? Первый говорит. Ты вот что… когда угощать яблоками начнешь, брось несколько яблок на поле перед позициями штрафников, ты понял? Побольше, побольше покидай. Аккуратней только, по своим не ударь. Координаты у тебя есть. Все, отбой. - Генерал положил трубку, взглянул на Твердохлебова, пробормотал: - Это все, что могу для тебя сделать…
- Благодарю вас, гражданин генерал. Разрешите идти?
- Бойцам говорить про мины будешь?
- Надо сказать, гражданин генерал, - развел руками Твердохлебов.
- Буза не начнется? Народ у тебя в батальоне… всякий…
- Да тут любому народу скажи - бузить начнут, - ответил Твердохлебов. - Жалко людей - полягут все. Половина - необстрелянные… ни в одном бою не были.
- Ладно, сам решай. Мне только одно нужно - чтобы твои штрафники захватили позиции немцев. Чтобы батальоны Белянова не атаковали с фланга. Мы должны обеспечить прорыв для танков Кудинова - они за нами пойдут в наступление, весь корпус.
- А нас, стало быть, сразу на мясо? - спросил Твердохлебов.
- Выходит, так, майор. - Генерал строго посмотрел на него. - Я доложу в штаб армии, что Харченко не разминировал поле, но, боюсь, с него взятки гладки - НКВД, сам понимаешь, они армии не подчиняются.
- Все понял, гражданин генерал. Разрешите идти?
- Погоди. Я прикажу - тебе пару больших фляг со спиртом выдадут. Перед боем раздай наркомовские сто грамм.
- Да там не по сто, а по полкило на брата выйдет, - усмехнулся Твердохлебов.
- Ну, по полкило - это слишком будет, а грамм по триста - в самый раз, - тоже усмехнулся генерал Лыков. - И держись, Твердохлебов. На миру и смерть красна…
- Кому красна, а кому страшна, гражданин генерал.
- Ты скажи им, скажи - вину свою кровью искупить должны. Это не для красного словца сказано. Тут, брат ты мой Твердохлебов, или грудь в крестах, или голова в кустах…
- Я все понял, гражданин генерал! Разрешите идти? - вытянулся Твердохлебов. Он смотрел на генерала Лыкова, ему хотелось сказать, что это подлость и скотство - так воевать, что это страшное негодяйство - так губить своих людей… соотечественников… единых по крови и вере… Хотел сказать, да не мог набраться сил. В армии и на войне приказы не обсуждают, не выносят им нравственной оценки, на войне в армии приказы выполняют…
Оружие штрафники получили и теперь разбрелись по окопам, клацали затворами, проверяли обоймы. Прицепляли к поясам гранаты, штык-ножи, саперные лопатки.
- Одной сбруи кило на пятнадцать - во захомутали!
Ясный теплый день клонился к вечеру, солнце остывало и медленно краснело, скатываясь за западный горизонт, и на позициях немцев царила тишина, словно они тоже знали о скором наступлении и готовились отбиваться. Где-то в стороне время от времени постукивал пулемет.
Игорь Аверьянов, сидя в окопе, щепкой вырезал на влажной глинистой стенке женский силуэт. Уже обозначились возвышенности грудей, лебединая шея, торс с тонкой талией, стройные ноги. Парень так увлекся, что не заметил, как подошел Глымов. Он тихо насвистывал незамысловатый мотив и продолжал скоблить щепкой глинистую стенку - фигура обнаженной девушки обозначалась все явственнее.
Подошли еще двое штрафников, остановились. Аверьянов по-прежнему никого не замечал.
- Ишь ты, как живая… - хмыкнул Глымов и подмигнул штрафникам. - Все думали - щипач Игорек, а он, смотри-ка, этот… как его?
- Скульптор, - подсказал один.
- По голым бабам мастер, - добавил второй, и все жизнерадостно заржали.
- А что, я в Ленинграде был, в Павловске! Там в парке сплошь голые статуи! Мужики и бабы! Со всеми причиндалами!
- Игорек, видать, соскучился? Невмоготу! - И снова почти лошадиное ржание.
- Не, а я толстых люблю… сисястых! В теле! Лежишь на ней, как на перине!
- Вроде холодца! По заду шлепнешь, а он дрожит весь!
- Да ну вас, похабники! - не выдержал Аверьянов и, поднявшись, пошел по окопу. Винтовку он волочил за собой, как палку. Вслед ему катился смех. И только Глымов смотрел сумрачно невеселые мысли одолевали его.
- Глымов! Ты где?! Ротный! - По окопу, спотыкаясь, торопился Стира, подошел, тяжело дыша. - Тебя комбат требует! Там толковище у них - всех ротных собрал! Наступление завтрева!
Глымов не спеша зашагал по ходу сообщения к блиндажу, Стира семенил за ним.
- Ты че, в ординарцы ко мне определился? - глянул на него Глымов. - Че ты за мной хвостом метешь?
- А че, нельзя, что ли? - растерянно захлопал ресницами Леха.
- Иль ты меня в картишки нагреть собрался? - прищурившись, посмотрел на него Глымов.
- Да ты че, Антип Петрович? Да я… провались я на этом месте… да век воли не видеть, и в мыслях никогда не бывало…
- Воли? Воли ты теперь, Леха, никогда не увидишь. Кончилась наша воля… когда вот это вот взяли. - Глымов встряхнул винтовку, которую держал в руке.
- Как взяли, так и бросить можно, Антип Петрович.
- Ну-ну… - Глымов отвернулся и неторопливо двинулся по ходу сообщения.
За бруствером с пулеметом примостился гармонист Василий Шлыков. Вокруг него сгрудились несколько штрафников, положив винтовки на колени, курили.
Как умру я, умру я, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя…
На мою на могилку да никто не придет,
Только раннею весною соловей пропоет!
Пропоет и просвищет про судьбину мою, -
жалобно пел гармонист, осторожно растягивая рваные меха гармони. Штрафники слушали. Глаза их были полны печали и смотрели поверх бруствера на бледное, подернутое черными тенями небо и красное затухающее солнце. Подходили новые штрафники, садились на корточки или стояли, опираясь на винтовки. Слушали.
В блиндаже при свете коптилки вокруг стола сгрудились ротные командиры. По трехверстке, расстеленной на столе, Твердохлебов показывал заскорузлым пальцем позицию батальона.
- Тут можно одним броском преодолеть… Ежли, конечно, труса праздновать не станем. Учтите, командиры, трусов я сам расстреливать буду. И рука моя не дрогнет.
- Да будет тебе пугать-то, Василь Степаныч, - сказал Баукин. - Заладил, как тетерев на току…
- Не, я пока не пугаю, - усмехнулся Твердохлебов. - Сейчас пугать буду - приготовьтесь. Поле, по которому мы с вами пойдем, заминировано…
Командиры вскинули головы, с недоверием и недоумением глядя на комбата.
- Это как понимать? - хрипло спросил наконец Максим Родянский, командир третьей роты, сухой, узкоплечий человек.
- Они что там, белены объелись?! - возмутился Баукин.
- Не знаю, чего они там объелись, но поле заминировано, - вздохнул Твердохлебов. - И выхода у нас нету - только вперед.
- Перед наступлением-то чего не разминировали? - растерянно спросил Баукин.
- Не успели.
- Не успели? - переспросил Баукин.
- Да мы же все подорвемся, - сказал Максим Родянский. - Кто с немцем в окопах драться будет?
- Те, кто проскочит минное поле, - просто ответил Твердохлебов.
- Дела-а, - покачал головой Баукин. - Они нас и вовсе за людей не считают…
- Ты только сейчас это понял? - взглянул на него Родянский. - Когда коммуняки людей за людей считали?
- Родянский! - стукнул кулаком по столу Твердохлебов. - Отставить антисоветские разговоры!
Глымов в разговоре не участвовал - тупо смотрел на карту. Потом достал из кармана огрызок цигарки, чиркнул спичкой, пыхнул дымом.
- Ты, комбат, на бабушку свою орать будешь, - взъерепенился Максим Родянский. - Что я людям скажу? Айда, братва, на минное поле, вместе смерть примем?
- Именно так и скажешь, - ответил Твердохлебов. - Что ты другого сказать можешь?
- А не пойдут люди в атаку? - спросил Баукин. - Что делать будем?
- Не пойдут - всех заградотряд постреляет, - объяснил ледяным тоном Твердохлебов. - На поле будет шанс живым проскочить, до немца добраться…
- И немец тебя в окопах кончит, - вставил Родянский.
- А кто в окопе останется или назад побежит, у того никакого шанса не будет, - словно не заметив реплики Родянского, закончил Твердохлебов. - Вот это вы людям и объясните.
Долгое молчание повисло в блиндаже. Глымов курил, пуская клубы дыма, и все смотрел на карту, и трудно было понять, что он сейчас думает… Потом неожиданно он сказал:
- Этолегше.
- Что легче? - спросил Твердохлебов.
- А легше энкаведешников пострелять и уйти всем куды глаза глядят, - хрипло проговорил Глымов, все так же глядя на карту, расстеленную на столе. - Красноперых, поди, меньше, чем фрицев…
Твердохлебов испуганно оглянулся на писаря и радиста, сидевших в углу блиндажа, потом уставился на Глымова:
- Т-ты… т-ты что сейчас сказал?
- А ты оглох, комбат, не слышал? Могу повторить. - Глымов глаз не прятал, смотрел прямо. Окурок цигарки совсем догорел, обжигал губы, но Глымов не замечал, продолжал затягиваться.
- Считай, я ничего не слышал, - тихо проговорил Твердохлебов. - Ты… говоришь сейчас, как враг.
- А я и есть враг, - усмехнулся Глымов. - Я вор с тринадцати лет. Потом сейфы у государства бомбил… Троих легавых уработал… двоих инкассаторов положил - выходит, самый враг и есть.
- Зачем добровольцем пошел? - спросил Твердохлебов. - На что надеялся?
- Я вон Баукину в поезде все разъяснил, лень повторять. Надеялся я: повоюю, может, мне вины мои и скостят, в родной дом смогу прийтить, мать-старуху обнять. Но получается, меня заместо скота на убой привезли… Я под смертью много раз ходил и в глаза ей глядел. Но помирать, как баран, я несогласный, - закончил Глымов. - И людей на верную смерть вести тоже несогласный.
- Я должен тебя арестовать и отдать красноперым. Трибунал тебе будет, - сказал Твердохлебов, и рука его легла на кобуру с пистолетом.
- Должон, так арестовывай, чего волынку тянуть? - ответил Глымов.
- Тогда и меня арестовывай, - сказал Максим Родянский.
- Ну, и меня до кучи, - вздохнул Баукин.
Такого поворота ситуации Твердохлебов не ожидал. Он растерянно смотрел то на одного ротного, то на другого, снова оглянулся на радиста и писаря и молчал, не зная, что сказать. И ротные командиры молчали. Время от времени над блиндажом с воем пролетали мины и рвались где-то за позициями штрафников. Вздрагивала земля, сыпалась сквозь бревна наката, судорожно мигал огонек коптилки, отражаясь в глазах ротных и комбата.
- Так чего бойцам говорить? Пошли в атаку, ребята, через заминированное поле? - спросил вдруг Максим Родянский.
- Правду говорить надо, - отрезал Федор Баукин. - Всегда надо правду говорить.
- Правду и дурак скажет, - усмехнулся Глымов. - А вот чтоб соврать толково, надо хорошую башку на плечах иметь.
- Вот и соври, а я погляжу, как это у тебя получится, - сказал Максим Родянский.
- Видать, башка у меня не такая толковая - соврать не сумею. А правду говорить не буду. Я вобще туды не полезу - расстреляют без мучений - и дело с концом, - закончил, как отрезал, Антип Глымов.
- И я не пойду. Пускай НКВД стреляет. Им это дело в удовольствие.
- А я, как все… Ну как я им скажу про мины? Я что, изувер какой? - заговорил Баукин. - Чем эти начальнички, мать их, думали, что поле забыли разминировать? А может, не забыли? Чем больше штрафников ляжет, тем для них лучше, да? Хлопот с нами меньше?
- А ты комбата спроси, - снова усмехнулся Глымов, сворачивая новую цигарку. - Он в штабе дивизии с самим генералом совещался.
- Я и спрашиваю, - сказал Баукин.
- Да чего вы на него навалились-то? Он такой же раб, как и мы все, только спросу с него больше, - заступился за Твердохлебова Родянский.
- Э-эх, мужики, народу в России, что песку, нескоро песок тот вычерпаем, - вздохнул Баукин. - Не я сказал, Максим Горький сказал.
- Долго мы так-то воду в ступе толочь будем? - прикуривая цигарку, спросил Глымов.
- А нам что? - улыбнулся Родянский. - Глядишь, так и ночь скоротаем. Ты-то чего молчишь, Василь Степаныч? Или сказать нечего?
- Нашу родину топчет враг… - медленно заговорил Твердохлебов, и было видно, что ему трудно дышать. - Я такой же, как вы… Да, на убой! Пусть на минное поле! Пусть как баранов! Но если хоть сколько-то нас прорвется и захватит немецкие позиции, мы обеспечим соседям наступление… А потом в прорыв пойдут танки. Пусть мы там ляжем, пусть! Но хоть сотню метров отвоюем у проклятого врага! Хоть сотню! А власть… Глядишь, время пройдет - другая власть будет, хотя я и не верю! Великий Ленин сказал: советская власть на века создана. Но ежли и сменится, то земля наша останется нашей! Пущай кости наши сгниют к тому времени! Но внуки наши будут ходить по своей земле! Я на то согласный. И вы… если не дешевки, для которых своя шкура всего на свете дороже, вы… пойдете со мной! Вы… пойдете… Я прошу вас, мужики… Я на колени пред вами встану… - И Твердохлебов опустился перед ротными на колени, и в глазах его стояли слезы…
Штрафники примостились спать кто где, благо весна набрала полную силу, клонилась к лету, и ночи были не холодные, и можно было улечься прямо на земле, подстелив охапки наломанных сучьев и бросив поверх телогрейку или шинель.
В блиндажах, где по-настоящему тепло, яблоку негде упасть. Спали вповалку, тесно прижавшись друг к другу, и только Твердохлебов лежал один в углу, возле ящика рации, и широко раскрытыми глазами смотрел на трепещущий огонек коптилки.
Спящим снилась война, и сны их были беспокойны.
Снился Баукину священник, которого захватили на колокольне после боя. Красноармейцы успели измолотить его кулаками, и потому предстал он пред Баукиным с разбитым лицом, в порванной рясе, рыжая бороденка в крови. Но глаза смотрели ясно и смело.
Еще затухал бой на окраине городка, и доносились оттуда частые выстрелы, крики, дробь пулеметных очередей, а Баукин уже сидел в бывшем штабе белых, в большой комнате, в углу которой поставили красное знамя. На стене косо висел портрет Николая II, простреленный во многих местах, пол густо усыпан осколками стекла, фарфоровой посуды. В эту комнату и приволокли два красноармейца избитого священника.
- Что, жеребячье племя, сигналы белым гадам подавал? Шпионил, служитель Божий! Знаешь, что за это полагается?
- На все Божья воля… - спокойно отвечал священник.
- Божья, говоришь? Вы своим религиозным дурманом напрочь мозги народу отравили!
- Теперича вы травить будете… антихристовым дурманом, - отозвался священник.
- Да мы народу счастливую жизнь несем! Свободу и братство, сучий ты пес! Мир хижинам - война дворцам, слышал ай нет?!
- Слышал… читал… - так же спокойно отвечал священник, потирая болевший после избиения локоть. - Только не будет никакого мира… и счастья не будет…
- Я те язык отрежу, вражина! Будет! - Баукин грохнул кулаком по столу. - Всю сволочь буржуйскую под корень изведем! Помещиков и капиталистов! Всех в расход! И народ на себя трудиться будет! И счастлив будет! За это счастье тыщи революционных бойцов головы свои кладут!
- Ненависть породит только ненависть, и кровь породит еще большую кровь, - спокойно возражал священник. - И вы сами в той крови захлебнетесь.
- Ах, ты-ы! Враг ты есть… самый главный враг советской власти!.. Ермолаев! - гаркнул Баукин.
В комнату вошел казак в сапогах и шароварах с красными лампасами, только на серой папахе пришита красная лента поперек.
- В расход его! Немедля! - приказал Баукин.