Казак взял священника за шиворот и с силой толкнул к двери. Тот не устоял, упал, растянувшись на полу, но тут же поднялся, оправил рясу и, широко перекрестившись, вышел из комнаты…
Штрафному ротному Максиму Родянскому снился фильм "Чапаев". Легендарный комдив говорил звенящим голосом, обращаясь к взбунтовавшемуся эскадрону, и указывал нагайкой в сторону боя:
- Там лучшие сыны народа жизней своих не жалеют! А вы!.. Чтобы кровью искупить свою вину! Я сам поведу эскадрон в атаку! По коня-а-ам!
Максим Родянский хмурился во сне, скрипел зубами…
Вдруг всплыло в памяти спящего, как допрашивал его следователь на Лубянке, как кричал, стуча кулаком по столу:
- Правду говорить, троцкистский выкормыш! Как ты революцию предал! Группу диверсионную сколачивал! Товарища Сталина хотел убить! Будешь говорить?! Или тебя так отделают - мама родная не узнает!
Слепящий свет громадной лампы бил в глаза, и Родянский не видел лица следователя, и потому встал со стула и пошел на следователя, плюясь словами:
- Гнида! Сволочь! Я Перекоп в лоб штурмовал! Три ранения! Контузия! В тифу валялся! И ты мне, ублюдок, говоришь - я революцию предал!
- Спокойно, гражданин Родянский, сохраняйте спокойствие, держите себя в рамочках. - Следователь нажал кнопку под столешницей, и в комнату ввалились два здоровяка с засученными рукавами гимнастерок, в тяжелых кирзовых сапогах. Первый мощным ударом кулака свалил Родянского на пол, и вдвоем они принялись месить его сапогами.
- Эй-эй, костоломы, до смерти не забейте! - забеспокоился следователь. - Он мне еще нужен…
А кому-то снилась громадная толпа зэков, сгрудившаяся на строительной площадке с лопатами, кайлами и тачками в руках. Далеко за их спинами маячили корпуса огромного комбината. И не сразу можно было заметить, что толпа окружена редкой цепью красноармейцев с винтовками.
А на возвышении стояли трое начальников в полувоенных френчах, затянутых широкими ремнями, и один, стройный и плечистый, с пышной гривой темных волос, почти выкрикивал каждое слово, чтобы в толпе его слышали все.
- Внимание, заключенные! Ваш путь к исправлению начинается здесь! На этой великой стройке социализма! На Магнитке! Вы должны быть счастливы, что ваш труд вливается в труд всей Республики Советов!
Громадная толпа молчала…
Твердохлебов смотрел на вздрагивающий огонек коптилки, прислушивался к далеким снарядным разрывам, и почему-то вспомнилось ему, как шел он в колонне демонстрантов по Красной площади, держа на руках маленького сына, и смотрел на мавзолей, где стояли Сталин, и Ворошилов, и Берия, и Буденный, и Каганович. А вся Красная площадь колыхалась от народа, сверкала букетами цветов и знаменами, ликовала восторженно. И Сталин с улыбкой смотрел на народ и махал ему рукой.
- Ур-р-а-а-а! - исступленно орал Твердохлебов и подбросил вверх сына.
И вся площадь, казавшаяся необъятной, дружно ревела:
- Ур-р-ра-а!!
Едва рассвело, а у блиндажа уже топталась очередь штрафников. Перед входом стояли две большие фляги со спиртом, рядом с ними возвышались Твердохлебов, Родянский, Баукин, Глымов. Двое солдат принимали из рук штрафников пустые алюминиевые кружки, наливали, приподняв флягу, спирт и передавали Баукину. Тот подносил кружку к носу, нюхал, слегка морщился, говорил:
- Чистейший ректификат… Пей, боец, - и протягивал кружку штрафнику.
Пока тот пил медленными глотками, уже наполняли кружку следующему. Ее принимал Максим Родянский, передавал со словами:
- Взбодрись.
Наполнили уже третью кружку и отдали ее Федору Баукину, и тот протянул ее бойцу:
- Чтоб в атаку с песней!
Очередь топталась, нервничала, задние тянули шеи, чтобы увидеть, как пьют.
- Ну, че так медленно-то? До вечера маяться будем?
- Ох и пьет, ох и пьет, быдто мед глотает…
- По скольку наливают-то?
- До краев…
- Тут, поди, пол-литра влезет… - Штрафник разглядывал кружку. - Точно пол-литра влезет…
- Раз пошли на дело я и Рабинович, - тихо запел другой штрафник, - Рабинович выпить захотел. Почему не выпить бедному еврею, если у еврея нету дел…
А кружка неспешно выпивалась до дна, раздавались лошадиное фырканье, вздохи и выдохи, удовлетворенные голоса:
- Хорош ректификат… хор-ро-ош…
- Ох, покатилась душа в рай, а ноги в милицию!
- Ох, славяне, быдто Христос по душе босиком прошел… ох и благодать…
- Ты, паря, выпил и отходи, не топчись тут, по второй не нальют.
- Ты до краев лей, до краев, как всем! Я что тебе, рыжий?
- Кому первая чарка, а кому первая палка!
- Досыта не наедаемся, зато допьяна напиваемся!
- Зачал Мирошка пить понемножку!
- Вечно весел, вечно пьян ее величества улан!
- Умница в артиллерии, щеголь в кавалерии, отчаянный во флоте и пьяница в пехоте!
- Пить да жрать есть кому - воевать некому!
- Эк, сказанул! Да я теперича фрица голыми руками задушу! Кадыки зубами рвать буду!
Первую флягу опорожнили, открыли вторую. Очередь значительно уменьшилась, но оставшиеся волновались - хватит ли спирта? Стоял галдеж, после шуток толпа взрывалась смехом.
Те, кто уже выпил, расходились, закусывая горбушкой хлеба, луковицей, соленым огурцом, яблоком, и глаза у штрафников веселели, светились хмельным блеском бесшабашно и отчаянно.
Твердохлебов посмотрел на часы, проговорил:
- Через пять минут артподготовка начнется.
Медленно наступало утро. Таял седой предрассветный туман над полем. Твердохлебов не отрываясь смотрел на быстро бегущую секундную стрелку.
В окопах было тесно - штрафники прижимались к стенам, тянули шеи, стараясь разглядеть на горизонте немецкую линию обороны. Смотрели на поле и ротные командиры, прикидывали что-то, косились на штрафников, теснившихся рядом. А над окопами высилась фигура Твердохлебова - он глаз не сводил с секундной стрелки, шевелил губами, словно считал.
И вот словно шелест послышался далеко за спинами штрафников, заполнил небо, и следом за ним катился гул, и вдруг, задрав головы, все увидели ряды хвостатых комет, скользивших в мутном рассветном небе. И сразу же впереди рвануло так, что, казалось, испуганно присела земля. И стена черных взрывов выросла на горизонте, там, где была немецкая линия обороны. И тут же новый шелест и грохот - снова ряды комет с хвостами из белого пламени промелькнули над головами штрафников, и вновь взметнулась стена взрывов - ухнуло так, что у многих в ушах заложило.
- Во дают "катюши"! Немец костей не соберет!
- Ну, крошат, мать их за ногу! От души дают, от души!
Следом, заглушая шелест "катюш", гулко громыхнули артиллерийские батареи, и все смешалось - грохот стоял невообразимый. Штрафники приседали на дно окопов, зажимали уши руками. И только Твердохлебов монументом стоял на бруствере, смотрел вдаль, через поле, которое предстояло ему пересечь со своими штрафными солдатами…
Канонаде, казалось, не будет конца. Твердохлебов спрыгнул в окоп, стал пробираться по ходу сообщения, натыкаясь на сидящих на корточках штрафников, оглохших и притихших. Твердохлебов хлопал их по плечам, говорил отрывисто:
- Вам для чего каски выдали? На головы надеть немедленно! И не трусь! Разом пойдем - одолеем. Там, поди, и фрицев живых не осталось - слышь, как долбают! Там небось сплошное крошево! Артиллерия - бог войны!
…А в тылу штрафников выдвигался на свои позиции заградотряд. Солдаты НКВД катили вперед станковые пулеметы, несли ящики с пулеметными лентами. Быстро рыли неглубокие окопчики, через десять - пятнадцать метров устанавливали пулеметы, заправляли ленты в пулеметные затворы, залегали цепью, устраивались поудобнее. Два капитана указывали, кому и где занимать позицию. Форма на особистах была почти новенькая, ладно пригнанная, и лица сытые, уверенные.
И если посмотреть сверху, то было отчетливо видно, как заградотряд подковой охватил позиции штрафников.
Артподготовка кончилась так же внезапно, как и началась. С тихим шорохом осыпалась со стен окопов земля. Твердохлебов отряхнулся, одним прыжком перемахнул бруствер, встал во весь рост, крикнул протяжно:
- Сыны отечества! Вперед! За родину! - и быстро пошел от окопов, все ускоряя шаг.
Вторым выбрался из окопов Максим Родянский, закричал:
- За родину-у-у! Пошли, братцы, пошли! Забыли, как в Гражданскую в атаки ходили?!
Третьим тяжело поднялся Антип Глымов, обернулся, оскалив стальные зубы:
- Кто в окопе сидеть будет, пеняй на себя! - Он выдернул пистолет из кобуры. - Давай за мной! Через не могу! Давай, фраера дешевые! Порвем фрицу глотку!
И вот из окопа вылез один… второй… третий… и через секунду уже десятки, сотни выбирались из окопов… бежали - сперва неуверенно, трусцой, потом все быстрее и быстрее.
- Ур-р-ра-а! - загремело, покатилось по полю.
В ответ застучал пулемет, следом другой - и упал первый штрафник, за ним второй, третий… Падали плашмя, раскинув руки, словно спотыкались о невидимую, натянутую над землей проволоку.
На упавших сначала оглядывались, даже бег чуть замедляли, но их становилось так много, что оглядываться перестали. Глымов бежал грузно, кровь стучала в висках. Впереди, метрах в десяти, маячила широкая спина Твердохлебова. Время от времени ее загораживали спины других штрафников. Глымов поднял пистолет и навел на спину Твердохлебова. Так и бежал, держа комбата на мушке. Потом медленно опустил руку.
Пулеметы захлебывались огнем, пули с глухим чмоканьем зарывались в землю, с визгом ударяли в камни и бесшумно впивались в тела людей. Взметнулся внезапно фонтан земли, вырос метра на два, отбросил солдата назад. Через секунду рвануло слева, потом справа.
- Мины! - истошно завопил кто-то. - Тут заминировано!
Ударил еще один взрыв, поднялся еще один фонтан, за ним - сразу три. Взрывы ухали беспрестанно в самых разных местах поля, подбрасывали людей в воздух, словно, большие тряпичные куклы.
Штрафники залегли. Захлебывались огнем пулеметы, пули свистели над головами, и трудно было понять, где лежат живые, а где мертвые.
- Мины кругом… мины… тут все заминировано… на верную смерть посылали… - понеслись по полю голоса штрафников.
Несколько человек поползли назад к окопам.
- Куда?! - рявкнул Баукин. - Пристрелю гадов!
- Ранен я! - злобно огрызнулся один. - Поглядеть хочешь? На, гляди! - Штрафник рванул гимнастерку - на груди открылась сочившаяся кровью рана.
- И я ранен! - крикнул другой. - Полный сапог кровищи!
- И меня ранило! - со стоном закричал еще кто-то. - В живот, братцы… Помогите!
Твердохлебов лежал, оглядываясь по сторонам, жадно глотал ртом воздух, и пот частыми крупными каплями стекал по впалым небритым щекам. Впереди еще стучали немецкие пулеметы, но все реже и реже, и тогда в паузах отовсюду слышались стоны раненых. И яркое горячее солнце стояло над синей полосой леса.
К Твердохлебову подполз Баукин, проговорил, шумно дыша:
- Не поднимем! Боюсь, как бы обратно не побежали…
- Не-е… - просипел Твердохлебов. - Обратно нельзя. Вперед надо.
- Я говорю, не поднимем мы их.
- А я тебе говорю - вперед надо! - яростно прохрипел Твердохлебов.
Пулеметы замолчали. Теперь слышны были только стоны раненых. И вдруг Твердохлебов услышал голос Антипа Глымова:
- Хорь! Цыпа! Вы, сучата, долго лежать собрались? А ну, подъем! Дальше мин нету! Давай, давай, молодчики, подымайся! Зря, што ль, спирт казенный хлебали! - Глымов встал, взмахнул пистолетом. - Стира! Ко мне, картежная твоя душонка! Пристрелю как собаку! - И Глымов навел на картежника пистолет.
Леха, умирая от страха, поднялся, неуверенными шажками пошел вперед. Пулеметы молчали. За Стирой поднялись Хорь и Цыпа, потом еще пяток… еще десяток…
Пулеметы молчали.
И тогда вскочил Твердохлебов, и почти одновременно Баукин, и метрах в пятнадцати от них - Максим Родянский.
- Паршивых полсотни метров осталось, ребята! Вперед! За Родину! - закричал Родянский.
- Дави фашистского бродягу-у! Дави-и-и, мужики-и!! - кричал Твердохлебов и бежал вперед.
Штрафники ринулись в атаку. Лавиной катились они на позиции немцев, и уже ничто не могло их остановить. Рвались мины, грохотали пулеметы, и пули косили людей - поле, затянутое дымом от минных разрывов, было усеяно телами мертвых. А живые бешеным потоком хлынули в немецкие окопы.
С полсотни штрафников, самые задние, в атаку не поднялись, остались лежать, а потом, не сговариваясь, повернули и поползли назад. Пули свистели над их головами, заставляя вжиматься в землю, но они ползли все дальше и дальше от губительного огня. Потом вскочили и изо всех сил побежали к своим окопам, а потом еще дальше, в глубину нашей обороны, в редкий лесок, казавшийся спасительным убежищем.
Солдаты заградотряда, лежавшие за пулеметами в небольших окопчиках, увидели фигуры людей, мелькавшие в перелеске.
- Объявились… дезертиры… - Капитан посмотрел в бинокль, скомандовал: - Как из леска появятся - огонь!
И они появились - обессилевшие от бега, раненые, многие без винтовок.
Несколько пулеметов застрочили разом, защелкали ружейные выстрелы.
- Свои! Свои! - кричали штрафники, размахивая руками. - Не стреляйте!
- Я ранен! - кричали другие. - Вот, посмотрите! Ранен я! Помощь нужна!
- Ранены! Не стреляйте! Свои! - слышались истошные вопли, заглушаемые грохотом пулеметов и винтовочными выстрелами.
Через несколько минут все было кончено - полсотни штрафников лежали на поляне перед заградотрядом.
Схватка в окопах была яростной и недолгой. Дрались штыками и ножами, били прикладами винтовок и автоматов, стреляли в упор или, сцепившись, падали на дно окопа, душили друг друга голыми руками. Хрип, мат, стоны и крики, взрывы гранат и короткие выстрелы…
Хорь вертелся волчком, стреляя из пистолета почти в упор. Упал один немец, второй, третий. Патроны в обойме кончились - боек сухо щелкнул два раза. Хорь метнулся к лежавшему немцу, выдрал из окостеневшей руки "вальтер", передернул затвор и тут же выстрелил в черную фигуру, выросшую перед ним…
Глымов укрылся в пулеметном гнезде и оттуда стрелял раз за разом.
Родянский дрался автоматом, как дубиной. Оглушил одного, другого, а в следующую секунду его ударили сзади по голове, видно, тоже прикладом, и он упал плашмя, лежал не двигаясь.
Баукин пристроился на бруствере и сверху палил по немцам, засевшим в укрытии.
Рослый штрафник рванул дверь блиндажа и с ходу швырнул туда две гранаты. Рванули взрывы, облако дыма ударило в лицо, и невидимая пуля чмокнула штрафника в спину, и он тяжело осел на землю перед распахнутой дверью, головой внутрь блиндажа.
А вслед за этим наступила тишина. Твердохлебов сполз по стене окопа, тяжело вздохнул, ладонью утер пот с лица и увидел, что ладонь в крови. Едва волоча ноги, подошел Баукин, сел рядом, отпихнув убитого немца, проговорил:
- Щас они в атаку пойдут - будут отвоевывать.
- Много народу полегло? - спросил Твердохлебов, разглядывая руку, перепачканную кровью.
- Да, кажись, половину батальона положили, ежли не боле. А еще не вечер… Надо пулеметы поворачивать. Пойду погляжу, что там с патронами. - Баукин тяжело поднялся, потащился по ходу сообщения, обшитому еловыми досками, переступая через трупы немцев и штрафников.
Подошел Глымов, тоже сел рядом. Руки и одежда в грязи, и рукав телогрейки оторван. Пальцы у Глымова дрожали, махра просыпалась на землю.
- Старый я для таких физкультурных занятий, - сказал он. - Ежли немец не пристукнет, так сам от сердечного приступа загнусь.
- Вот немца отобьем, тогда загибайся на здоровье, - не согласился Твердохлебов.
- А до того времени, стало быть, нельзя? - усмехнулся Глымоз.
- Нельзя. Ложись вон к пулемету - бегать не надо, знай себе стреляй. - Твердохлебов попробовал встать.
- У тебя рожа вся в крови, точно у вурдалака, - сказал Глымов. - Дай-ка гляну.
Твердохлебов наклонился, и Глымов ощупал его лицо, сдвинул фуражку, тоже пощупал:
- Лихо тебя осколком шваркнуло - повезло, только шкурку содрало. Перевязать надо.
- Да нечем, мать ее, - выругался Твердохлебов и пошел, говоря на ходу: - Оружие к бою приготовить! Они сейчас в атаку пойдут - поближе подпустить, и гранатами. Очень фашист этого не любит…
Так и шел, медленно, с трудом, все повторяя:
- Оружие к бою приготовить, мужики. Немец в атаку пойдет - поближе его подпустить - и гранатами. Очень они этого не любят…
Леха Стира "потрошил" убитых - его пальцы быстро и ловко обшаривали карманы брюк и мундиров, извлекая оттуда всякую всячину: зажигалки, перочинные ножики, пачки сигарет, портсигары, куски шоколада, завернутые в фольгу, пачки фотографий, письма в конвертах, губные гармошки. Попадались очень даже шикарные, Леха разглядывал их с восхищением. Все это он бросал в небольшой дерюжный мешок, который неизвестно где и как раздобыл. И уже были на нем надеты серые немецкие солдатские штаны, заправленные в немецкие сапоги с широкими голенищами, и офицерская куртка с серебряными погонами.
- Хорошо прибарахлился, Леха!
- И вам советую. Отвалите, граждане, не надо действовать на нервы, - занятый "работой", отвечал Леха Стира. - Трофей - дело святое!
За Лехой и еще несколько штрафников принялись "потрошить" мертвых немцев: стаскивали сапоги, снимали мундиры, даже нижнее теплое белье сдирали с трупов. Политические брезгливо морщились, глядя на них.
- Хуже шакалов…
- Ну, зачем так? Люди голодные и раздетые - обстоятельства понимать надо, а не быть ханжой…
- Да противно это, неужели непонятно?
- Еще противнее, дорогой мой, когда брюхо от голоду подводит.
В немецком блиндаже штрафники нашли шнапс, глотали прямо из граненых бутылок. Один пил, другой нетерпеливо тянул бутылку.
- Ну, хватит, хватит, обопьешься…
- Слабоват шнапсик. Вроде бражки недоспевшей.
- А вино и вовсе как газировка. - Штрафник отшвырнул бутылку с длинным узким горлом, сплюнул. - Чую, пронесет с него…
- А ты шнапсиком запей - в самый раз будет.
- Гляди, одеколон! Они че, тоже его пьют?
- На себя льют, для гигиены.
- Ну а мы в себя не побрезгуем. - Штрафник открутил колпачок и, задрав голову, стал вытряхивать в широко открытый рот содержимое флакона.
Раненых было много, в бою их наспех перевязывали грязным тряпьем, обрывками нижних рубах. А в блиндаже обнаружили целую аптечку, и уже один штрафник бинтовал голову другому, бормотал:
- Видал, какие у них индивидуальные пакеты - заглядение. И бинтик, и йодик, и таблетки разные… терпи, терпи, щас закончу…
- Нет, а как мы их уработали, а? Я одному прямо пальцем глаз выдавил, ей-бо! Он орет, а давлю и давлю и - ка-ак брызнет!
Оголодавшие люди торопливо ели мясные консервы, мясо выковыривали ножами, штыками, а то и вытаскивали грязными пальцами, а кто позапасливей - складывали банки за пазуху, распихивали по карманам буханки хлеба, пачки галет.