Его мускулистое жилистое тело извивалось на полу. Розовая пена пузырилась на губах, темные глаза в воспаленных, закисших веках лихорадочно блестели.
Богдан стоял в стороне, сердито отряхивал пыль с френча. Когда связанного и утихшего старшину подняли на ноги, сотенный подошел к нему, посмотрел в упор и, неожиданно развернувшись, с силой ударил его кулаком по щеке.
- Дур-р-рак, - презрительно скривил губы Богдан. - В погреб, пусть проспится. - Взглянул на вояк и мстительно добавил: - Этим болванам по пять палок за то, что слушали болтовню. Пять человек одного не могли обезоружить, одного пьяного… Сотне заняться строевой. Погоняйте их хорошенько, друже четовой. Я проверю. Распустились, запухли от сна…
Уже у дверей Богдан оглянулся, сурово взглянул на Тараса и приказал:
- Этого тоже в строй! Карабин забрать, выдать учебную.
Сотню выстроили у сарая. Тарас из-за своего низкого роста попал на левый фланг. К его удивлению, почти половина вояк имела не настоящие винтовки, а учебные- пропитанные дегтем деревяшки. Обмундирование не поддавалось описанию. Кожушки чередовались с пиджаками, немецкие мундиры с мундирами венгерских и польских солдат, френчи железнодорожников со свитерами из грубой шерсти, стеганными ватными безрукавками. Шапки, мазепенки, кепки, пилотки и даже, фетровые шляпы. Однако у каждого на головном уборе красовался самодельный металлический трезуб.
- Р-равняйсь! Смирно! На-пр-ра-во! Ш-шагом марш! Левое плечо вперед! Пр-р-рямо!
К удивлению Тараса, пестрое воинство маршировало вполне прилично, только находящийся впереди хлопца дядька в черной смушковой шапке шагал раскорячисто. Это был один из тех злополучных вояк, кому старшина читал "политинформацию". Каждый из них по приказу Богдана получил пять ударов палкой по мягкому месту.
Четовой Довбня самой природой был создан для фельдфебельской службы. Когда пришлось ползти метров двести по-пластунски, Тарас почувствовал, что рубашка взмокла на спине и прилипает к телу. Хлопец вознегодовал. Сволочь все-таки этот Богдан… Мог бы накормить и не посылать в строй ради первого дня. Как-никак всю ночь шагали вместе.
- Друже Гроза, запевай!
Впереди кто-то откашлялся и затянул!
Ліс наш батько, темна нічка мати,
Kpic i шабля - вся моя сім’я…
Сотня подхватила:
А чи пан, чи пропав,
Двічі не вмирати,
Нам поможе святий Юрій
I пречиста мати…
Тарас, замечая бросаемые на него грозные взгляды четового, "подтягивал", беззвучно открывая рот. "Вот кого взяли на вооружение - святого Юрия и богородицу, - думал он. - Эти помогут… Сволочь Богдан, расписаться, наверное, толком не умеет, а корчит из себя полководца. Видать, наелся ухи и завалился спать. А ты тут маршируй под барабанный бой в голодном желудке и слушай дурацкие песни".
Но Богдан не забыл о своем спутнике. Когда запевала начал на знакомый Тарасу мотив марша советских авиаторов: "Все вище, i вище, i вище, знесем жовто-синій прапор…", к четовому подбежал запыхавшийся вестовой и что-то сообщил ему. Довбня остановил сотню, подозвал к себе стрельца Карася и приказал бегом отправиться к сотенному.
Тарас нашел сотенного в чистой горнице. Богдан, свежевыбритый, в новеньком венгерском офицерском мундире с кобурой на поясе, встретил его хмурым взглядом:
- Где рыбу взял?
На столе стояла кастрюля с ухой. Тарас только руками развел - стоит, мол, говорить о таких пустяках.
- Ну, ты жук, друже Карась, - не то осуждая, не то одобряя, качнул головой Богдан. - На ходу подошвы рвешь…
Тарас, точно приняв слова сотенного всерьез, недоуменно посмотрел на крепкие сапоги сотенного, затем на свои разбитые туфли и сокрушенно вздохнул:
- Приходится… Куда денешься?
- Ну, ладно, друже, садись, будем твою уху есть, - засмеялся Богдан.
Сотенный достал из шкафчика заткнутую полотняной тряпицей бутылку, разлил самогонку в две чашки с отбитыми ручками.
- Будем здоровы!
- Боюсь… - сказал Тарас, косясь на подвинутую к нему чашку.
- Брось прикидываться, - нахмурился сотенный.
- Боюсь, что ухи не хватит, если выпью, - пояснил хлопец.
Богдан снова нагнулся к шкафчику, вынул тарелку с большим куском сала.
- Хватит?
Тарас кивнул головой и отпил глоток из чашки. Он не ломался, он действительно не выносил спиртного. И он не хотел даже запахом водки отравлять предстоящее удовольствие насыщения.
Ели молча, из большой миски. Тарас подставлял под ложку кусочек хлеба, чтобы ни одна капля не пропала даром. Это могло бы продолжаться до бесконечности. Все-таки легкая пища - рыба. Уха текла в желудок хлопца, казалось, не наполняя его, как вода в бездонную бочку. Ощущение сытости не приходило. Хлопец только взмок от пота и ослабел. Однако в запасе было еще сало…
- Я его, дурака, от смерти спас, - вдруг, словно продолжая разговор, ожесточенно сказал Богдан, наливая в свою чашку самогонки. - А он? Вместо благодарности… Сам пропадет, и мне влетит.
- Глупый человек, - смахивая ребром ладони капли пота со лба, сочувственно заметил Тарас и тотчас же зачерпнул ложкой из миски.
- Не такой он глупый, - сердито возразил сотенный, - советскую гимназию окончил. Грамотный…
Тарас промолчал. Он жадно ел, не мог остановить однообразное, ритмичное движение руки с ложкой. Голодный, ненасытный зверь в нем требовал пищи. Такая жадность к еде была, пожалуй, неприличной, унизительной, но хлопец ничего не мог поделать с собой, не мог даже остановиться, чтобы передохнуть.
- Почему я его держу, черта? - как бы отвечая на вопрос Тараса, продолжал Богдан. - Военное дело знает! Тактику… Держу как специалиста. Надеюсь привить национальную сознательность. Украинец, все-таки… Из Черниговской области.
Теперь портрет старшины Сидоренко вырисовался полностью. Окружение, плен, побег. Пристал к какой-нибудь сердобольной молодухе, думал, обойдется, а его эсбе нашло, сцапало. И запутался парень, пошел служить к бандеровцам военным специалистом. Совесть мучает, запил горькую. Невеселая судьба. Пропал человек…
- Разрешите вопрос, друже Богдан…
- Говори, - насторожился сотник, полагая, что хлопец будет спрашивать о старшине Сидоренко.
Но Тарас понимал, что ему нельзя проявлять повышенный интерес к такому же, как и он, совету. Да и интересовало его в этот момент другое - причина, побудившая Богдана покинуть сотню и отправиться в рискованную поездку.
- Кем вам приходится Оля? Жена?
Богдан выпил самогонки, вытер рукой губы.
- Сестра… В Германию хотели угнать. Пряталась… Вот я и решил ее взять к себе, медсестрой будет. У матери двое осталось. Маленькие. И черт меня дернул ехать поездом. Спешил. Сотню бросил. За это по головке не гладят…
- У кого же вы Олю оставили? Родственники?
- Нет, наши люди, волыняки, - с оттенком гордости сказал Богдан. - То последнее волынское село, а здесь уже Галичина. Тут когда-то русско-австрийская граница проходила.
Сотенный помолчал и добавил убежденно, самодовольно:
- Волыняки люди хорошие, не то что галичане.
Такой примитивный местный патриотизм удивил Тараса.
- А разве не все равно?
- Ого! Вредный, подлый народ. Наши волыняки люди простые, откровенные, - что на сердце, то ина языке, а галичанин тебе никогда правду не скажет - в глаза одно, за глаза - другое. Я их знаю…
Тарас с сомнением качнул головой.
- Как же так? Такие же украинцы…
- Говорю тебе - тут русская и австрийская граница проходила. Они и говорят немного иначе, и вера у них другая: мы - православные, они - греко-католики. В первую мировую они воевали за цисаря Франца-Иосифа, а наши - за царя-батюшку.
Богдан вдруг хитро прищурился, посмотрел на Тараса. По тому, как блестели глаза сотенного и подрагивали в сдерживаемой улыбке губы, можно было догадаться, что он хочет сказать что-то особенное, открыть какой-то свой секрет, но не знает, стоит ли это делать. Не выдержал, сказал:
- А ты знаешь, что я два раза Волгу переплывал? На пароходе. Совсем маленький был, а помню… Мы ведь беженцами тогда были, жили в Самарской губернии. Отец воевал, до унтера дослужился. Георгиевский крест получил. Вот как!
Это было забавно - сотенный УПА хвастался тем, что его отец бывший русский солдат, георгиевский кавалер… Новые детали биографии. Тарас решил поиграть на самолюбии Богдана и выведать у него больше.
- Ну, что царь-батюшка, георгиевский крест… - заявил он пренебрежительно, отрезая кусок сала. - Дела давно минувших дней! Вот если бы твой отец орден Красного Знамени получил…
Стрела попала в цель. Богдан вспыхнул, тут же засмеялся и оглянулся на дверь.
- Если хочешь знать, так моего отца чуть казаки не зарубили. - Сказал, понижая голос: - Отец в вашей революции участвовал, в каком-то комитете состоял. Я тебе как-нибудь про него расскажу, мы еще побеседуем. А сейчас…
Сотенный посмотрел на ручные часы, нахмурился.
- Доедай, друже. А лучше возьми с собой хлеб, сало. Пойдешь к каптенармусу, тебе выдадут обмундирование. Сегодня от учений ты свободен. Выспись. А завтра, как все. Помни: поблажек с моей стороны тебе не будет, - у меня нет и не будет в сотне любимчиков. Но и в обиду тебя не дам. Спасибо за уху!
И Богдан сверкнул белозубой, озорной, дружеской улыбкой.
Каптенармусом оказался тот самый мордатый вояка, которому Тарас поручал сварить уху для сотенного. Он открыл свою каптерку, пропустил вперед хлопца, сказал, показывая рукой в угол:
- Прошу. Выбирай на свой вкус и рост. - И поспешно вышел, оставив Тараса одного.
От кучи сваленной в угол одежды и обуви шел какой-то ужасный, удушливый запах цвели, застарелого пота и еще чего-то тошнотворного. "Награбленное, - догадался Тарас, - а может быть, с убитых снимали…" Ему захотелось выбежать из каптерки, но он удержался и, преодолевая отвращение, начал рыться в куче, выискивая что-либо поновей и почище. Как на грех, под руку попадались вещи, не годившиеся ему по размеру. Наконец он нашел приличные брюки, джемпер, добротный суконный френч. Однако воротник френча оказался грязным, засаленным до блеска, и Тарас хотел было отбросить его в сторону, но тут что-то твердое и тяжелое легонько стукнуло его по колену. Хлопец сунул руку в карман френча и обмер - граната! Он воровато оглянулся на полуприкрытую дверь и, затаив дыхание, ощупал круглое ребристое тело гранаты, кольцо. Лимонка… Как ее не нашел кто-либо раньше? Ведь френч наверняка побывал в руках не у одного человека. Видимо, шарили по внутренним карманам, где обычно хранится самое ценное, а в этот никто не сунул руку. Как бы там ни было, неожиданная находка может ему пригодиться.
- Распишись, - сказал скучающий каптенармус, когда Тарас вышел к нему с узлом отобранного обмундирования и парой старых, но еще крепких лыжных ботинок.
Тарас расписался в ведомости - "Карась". Мордатый протянул ему кусок алюминиевой кастрюли.
- Это зачем?
- А что - я вам слесарь, что ли? - непонятно почему рассердился каптенармус - Каждый сам себе трезуб должен сделать.
Казарма находилась рядом, в большом сарае. По пути к нему Тарас увидел часового, стоявшего у погреба с дубовой дверью, на которой висел большой замок.
- Воды! - донеслось до слуха хлопца. - Дай воды, сволочь. Паразиты, бандиты несчастные! Руки развяжи, гад!
Это кричал страшила Сидоренко. Часовой стоял важно, не обращая внимания на крики. Он только повел глазами, провожая взглядом нового вояку.
В казарме было пусто. Тарас облюбовал местечко в углу, хорошенько взбил и разровнял соломенную постель. Ботинки, брюки и джемпер положил к стене вместо подушки, прикрыл соломой, френч надел поверх своего пиджака. Когда прилег, осторожно вынул гранату, осмотрел ее. Взрыватель на месте, кончики проволоки у кольца надежно загнуты. Хлопец приподнялся на локоть, оглянулся и опустил гранату во внутренний карман. Так надежней… Теперь тяжесть и твердость лимонки он ощущал возле сердца. Пускай лежит себе, греется… Чудеса! Нежданно-негаданно, снесла ему курочка золотое яичко… Надо беречь. Как бы там ни повернулось, теперь его голой рукой не возьмешь.
Хлопец улегся, но, несмотря на усталость, сразу заснуть не смог. Горькие и тревожные мысли не шли из головы. Что его ждет? Вряд ли стоит надеяться, что он сможет перетянуть Богдана на свою сторону. Жалко, конечно… Останется дурак врагом, а мог бы быть другом. Бежать нужно отсюда, бежать. Как можно скорее. При первой же возможности. Иначе пропадешь, запутают, как этого несчастного старшину.
Уже засыпая, Тарас нащупал под сукном гранату, прижал ее ладонью к груди. Чей-то тихий голос зашептал ему в ухо слова детской сказки: "Курочка ряба… Не простое, а золотое. Дед бил, бил, не разбил, баба била, била…" И он заснул под этот шепот, прижимая ладонью к груди свою находку.
11. Огнем и мечом
В отряде было человек пятьдесят. Вооруженные автоматами, винтовками, охотничьими ружьями, они стояли не шевелясь, в напряженном ожидании, и в темноте их можно было принять за растущий у дороги кустарник. Ни тихого слова, ни огонька папиросы.
Но вот от дороги мелькнула тень, и ей навстречу шагнули трое.
Запыхавшаяся женщина в черном платке, обращаясь к высокому человеку в охотничьей куртке, зашептала по-польски:
- Пане ксендз, они спят в хате Калины… В хате и его клуне. Я покажу, я подведу вас.
Один из тех, кто стоял рядом с высоким, торопливо спросил:
- Сколько их, пани знает?
- Не больше сорока… У всех карабины, у одного большой, тяжелый…
- Ручной пулемет?
- Может быть. Я не понимаю на этом…
- Часовые есть?
- Двое. Тоже пьяные. Сперва пели песни, сейчас не слышно. Наверное, тоже спят.
- Собака во дворе?
- Я ей бросила мяса с тем порошком, что мне дали…
- Отлично!
- Никто не заметил, что ты вышла из хаты? - спросил человек в охотничьей куртке.
- Нет. Я сплю в клуне, пане ксендз. Шла к вам тихо, огородами.
- Пан бог не оставит тебя без своего покровительства, Кристина. Ты верная католичка и исполнила свой долг.
Женщина нагнулась и поцеловала руку, благословляющую ее.
- Пан ксендз, я полагаю, отряд следует разбить на две группы. Одна окружит хату, другая клуню.
- Вам виднее, пан поручик.
- Приказано! - поручик козырнул и четко повернулся налево кругом.
Тот, кого называли ксендзом, остался один. Он снял с себя автомат, медленно опустился на колени, склонил голову.
Поручик, шепча ругательства, распределял людей на две партии. Громкую команду нельзя было давать, и многие не понимали, чего от них хочет командир, или же не желали разделяться с дружками, тянулись за ними.
- Тихо. Направо, говорю. Не пану, пся крев, пана прошу стать налево к пану капралу.
Наконец поручик добился своего. Отряд был разбит на две группы, равные по количеству людей и по виду вооружения.
- Где пан ксендз?
Этого никто не знал.
- Куда же он мог деться? - начал нервничать поручик. - Что-то невероятное… А ну, Франек, Зигмунд, поищите.
К поручику приблизилась женщина.
- Не надо, не мешайте… Пан ксендз стоит на молитве.
Стоявший в первом ряду седоусый старик услышал, что сказала женщина, и со вздохом, похожим на тихий стон, опустился на колени. Его примеру последовал сосед, затем еще двое, и вскоре весь отряд стоял на коленях, шепча молитвы.
…В довоенные годы ксендз села Бялы Камень - Казимир Пулчинский не отличался ни особой набожностью, ни приверженностью к строгим нравам. Розовощекий атлет в длинной черной сутане смотрел на мир веселыми глазами юного эпикурейца. Он и лишнюю рюмку мимо себя не пропускал, и в карты на денежку удачливо поигрывал, и не лишал своей благосклонности сельских красоток. Последнее, пожалуй, было главной слабостью Пулчинского. При одном виде смазливой девушки или молодки глаза пана ксендза затягивались маслянистой пленкой, и его сочные губы сами собой складывались сердечком словно для поцелуя. Девчата же, улавливая на себе взгляд пана ксендза, невольно прихорашивались и обещающе-стыдливо опускали очи долу. Одним словом, за отцом Казимиром водились грешки. Хлопцы однажды отомстили ему за своих неверных краль. Богохульники подкараулили ночью переодетого ксендза у хаты молодой вдовушки, сунули в мешок и, отлупив палками, оставили в завязанном мешке на улице возле часовни. Панотец, сказавшись больным, отлежался на перинах, пока с лица не сошли синяки, и через две недели предстал в костеле перед прихожанами, как ни в чем не бывало, со смиренно-лукавой улыбочкой на пухлых девичьих губах.
Все знавшие Пулчинского были единодушны в своем мнении о нем. Они считали, что молодому ксендзу более бы подошел мундир гуляки-улана, нежели строгая сутана священнослужителя. Но что поделаешь, пути господни неисповедимы.
Разительная перемена с отцом Казимиром произошла в войну, когда его арестовали гитлеровцы и полтора года продержали в тюрьме. Видимо, кто-то из высшего духовенства добился его освобождения и спас от верной гибели; но когда отец Казимир снова появился в Бялом Камне, его было трудно узнать. Самодовольный, беспечный эпикуреец превратился в костлявого аскета с ввалившимися серыми щеками и сухим фанатичным блеском в глазах. Он никому не рассказывал, что пережил и передумал в лагере, какие видения посещали его в тревожных снах. Не рассказывал о своей семейной трагедии- его отца и мать гитлеровцы расстреляли в Кракове в числе других, схваченных прямо на улице заложников.
Тяжелую кару господню ксендз воспринял безропотно, с великим смирением. Пан бог твердой рукой поправил его, легкомысленного священнослужителя, указал путь искупления. Отныне Казимир Пулчинский всеми своими помыслами и делами принадлежал церкви и своему несчастному народу. Что были его страдания по сравнению с теми бедами, какие обрушились на головы его соотечественников, начиная с того дня, когда танки швабов ворвались в их страну!
За несколько считанных дней поляки потеряли все, кроме веры и чести, - государство, армию, право. Недальновидные и заносчивые политики, дипломаты жестоко ошиблись в своих расчетах и вскоре бежали за границу, прихватив с собой все золото Жечи Посполитой; храбрые генералы, умевшие лихо звенеть шпорами, принимая парады, оказались никчемными стратегами; интеллигенцию погубила ее гордыня и вера во всесильность человеческого разума; вожаки черни, сеявшие в душах бедняков семена классовой ненависти и безбожия, давно продали душу сатане. Только святая церковь осталась незыблемой, нерушимой твердыней в этом море хаоса, крови, страданий, безумия.
И пан бог вручил судьбу польского народа в руки своих пастырей. Они, только они могли спасти поляков, свершить то, чего не сумели сделать политики, полководцы, учителя, самозванные вожди народные.