День и ночь эшелон мчался на восток. После приволжских степей пошли горы, хмурые, крутые, голые, горбатые, с городами и поселками в долинах, домиками на склонах. Затем снова потянулась бескрайняя равнина. День и ночь Зоя сидела на том же месте, у двери, кутаясь в теплый платок. Немели ноги, и тогда она немножко двигала ими, шевелила пальцами, растирала их руками. К ночи засыпала, склонясь на кого-либо. Наступал день - смотрела на все, что проплывало перед глазами. Уже ничего не воспринимала, ну разве что-нибудь необычное или чего до сих пор не видела, - рощицу посреди степи, человека в странной казахской одежде. Была переполнена впечатлениями, утомлена ими и сидением на месте, все тело ныло, просило движений. Становилось нестерпимо! Но вдруг к ней снова приходила мысль о ребенке и вытесняла все другие чувства и мысли. Воображение уводило куда-то вперед, в неведомые края, в село, затерянное среди казахстанских степей.
"Мой ребенок" - этим начинались и заканчивались все ее размышления. На что бы ни наткнулся ее взгляд, о чем бы ни думала - вспоминала о нем, и горячая сладкая истома переполняла ее душу. Просыпаясь среди ночи от толчка, вскрика, стука вагонов, вспоминала прежде всего о ребенке. Днем засматривалась на живописный пейзаж и снова вспоминала о нем.
Лишь одна мысль гнала из ее души нежное, тихое настроение - как ей быть там, на станции, что вблизи Вишневки? Ехать в село Дмитрия или, может быть, в соседнее? Признаться его родителям или, может быть, не говорить об этом никому, упрятать свою тайну поглубже и жить одной, ожидая, надеясь, прислушиваясь к каждому известию, которое будет приходить к Заярным?
А поезд все приближался к станции, где надо было сходить. Зоя начала собираться. Спутники удивились:
- Куда ты, девушка?
- Скоро схожу.
- Ну вот, а говорила - с нами до самой Алма-Аты.
- Родственники в этих краях...
- Родственники? А молчала. Может быть, и мы бы здесь?..
- Где-то далеко от станции. Если хотите...
Зое жаль было разлучаться с теми, кто давил ей своими узлами ноги, кто сердито смотрел на нее только потому, что она молода, кто безвозмездно делился с ней небогатой пищей.
Пока паровоз брал воду, стояла на перроне. Загудел гудок - поезд тронулся, и она испугалась того, что осталась одна. Поезд был долго виден на плоской равнине, потом остался только дымок.
Стояла на путях одиноко. Затем взяла чемодан и решительно подошла к открытой двери станционного помещения. Оттуда дохнуло табачным дымом и запахом керосина. Человек в красной фуражке отнял от уха телефонную трубку:
- Что вам?
Зоя застеснялась:
- Скажите, будьте добры, как доехать до Вишневки?
- До Вишневки? - Человек с интересом осмотрел Зою. - Вон той прямой дорогой. Может быть, на элеваторе случится подвода.
Зоя отошла и остановилась, раздумывая, идти ей к элеватору или податься пешком. Услышала тихий мелодичный звон, оглянулась. Над ней висел начищенный, стародавнего образца перронный колокол, похожий на тот, что видела на станции в Лебедином. Приятно было смотреть на него. Ветер раскачивал веревку, которая слегка затрагивала чуткую медь.
Зоя прошлась по сухому, усыпанному галькой перрону, затем, не ища дорожки, шагнула в вязкий раскисший чернозем, направилась к дороге, что уводила в степь, в Вишневку.
Навстречу ей бежали быстрые большие солнечные пятна и густые тени высоких, по-летнему белых, гонимых с юга облаков.
2
Была предобеденная пора, солнце стояло высоко, еде просвечиваясь сквозь тонкие, полупрозрачные облака, и казалось совсем маленьким. Дул обжигающий южный ветер. Дорога шла по равнине голой, еще не просохшей степи. Во впадинах стояла бурая вода, которой, словно бы, некуда было уйти. Ветер гнал по ней мелкую мутную зыбь. Зоя то и дело останавливалась: тонкая ручка чемодана резала ладонь. Была она одна-одинешенька среди хмуроватой, с белесыми проплешинами ковыля бескрайней степи. Ясными голубыми глазами посматривала то в синее небо с высокими освещенными облаками, то на летучие тени, то на силуэты строений, что едва виднелись на горизонте.
Не скоро случилась встречная подвода. Старик и две женщины сидели на возу среди свертков и узлов. Зоя. сошла с пути, поставила на траву чемодан. Возница остановил лошадей. Женщины-казашки внимательно рассматривали незнакомку.
- Дойду ли я этой дорогой до Вишневки? - спросила Зоя у старика.
По одежде и по говору люди поняли, что девушка прибилась сюда издалека. Наперебой стали объяснять, что первым на пути будет районное село, а за ним вдали покажется и Вишневка. Поехали, оборачиваясь. Зоя тоже оглянулась назад. Вспомнила, какие смуглые у женщин лица, ей показалось, что и она уже стала похожей на них.
Вот и районное село. Зою удивили дома с плоскими глиняными крышами, глиняные заборы, низенькие, кривые деревца, слишком широкие улицы. Из села были видны равнинные просторы, которые его окружали.
В одном из домишек Зоя нашла райздравотдел. Встретили ее приветливо. Оказывается, в Вишневке есть медпункт. Фельдшера, который там работал, недавно взяли в армию. Зоя попросилась на его место. Пригодилось свидетельство об окончании курсов медсестер, которое Зоя получила еще в Лебедином. Зою тут же провели приказом и побеспокоились, чтобы побыстрее отправить ее в Вишневку. Под вечер подвернулась попутная подвода. Работники райздравотдела, приятно пораженные пригожестью, простотой девушки, гурьбой проводили ее до улицы.
Снова степь, обжигающий ветер, солнечные блестки в лужах, летучие тени, беловатые волны ковыля, бесконечный, до самого горизонта, шлях.
Выехали из села. Зоя с опаской посматривала на сутулую спину возницы, одетого в шубу. Вот он оглянулся назад. Красноватые быстрые глаза как-то хищно поглядели из-под рыжего лисьего малахая, надвинутого на брови.
- Скудова будешь, девушка?
- Я?.. Я воронежская... С Дона... Может, слышали?
- Вакуированная?
- Да.
- Значит, немцы двигаются дальше?
- Продвигаются. Да мало им что достается. Наши жгут, взрывают.
- Не было бы на что надеяться - ни за что бы не жгли. Земля у нас большая. Только людей жалко и хозяйству разорение невиданное.
Переехали балочку. Возница не оглянулся.
- Ты, видать, в школу?
- На медпункт назначена.
- За дохтура?
Возница оглянулся и смерил глазами пассажирку. Во взгляде чувствовалось недоверие.
От разгоряченных лошадей веяло острым запахом пота; грязь чавкала у них под ногами. В возок долетали брызги.
Ехали молча. Возница раздумывал над тем, что услышал, потом задремал. Зоя смотрела ему в спину и с нетерпением ждала продолжения разговора. Возница, угадала она, был из тех переселенцев, к которым относились и Заярные. Ей не терпелось узнать у него что-либо про село. От одной мысли спросить что-нибудь о Заярных ее кидало в жар. "Не надо, ничего не надо спрашивать, - умоляла сама себя. - Поживу, услышу... Может быть, и вовсе не надо будет признаваться, кто я. И кто я им без Дмитрия, кто? Поживу одна, рожу ребенка. Если ничего не будет известно про Дмитрия, вернусь через некоторое время к матери".
Вишневка вытянулась вдоль широко разлитого Ишима. И здесь дома с плоскими крышами, просторные улицы, та же бескрайняя-степь, и где-то далеко-далеко на горизонте едва различимый силуэт другого села. Там, за темным силуэтом, садилось большое червонное солнце.
Остановились возле старого дома, крытого железом, с порогом и вывеской на серой, обитой досками стене. Возница оставил ее здесь, а сам поехал дальше. Зоя прочла вывеску - это был сельский совет - и почему-то растерялась. Стояла перед калиткой. Вокруг удивительная тишина, только где-то что-то позванивало. "Это в кузнице", - подумала Зоя.
От сельсовета ее проводили к медпункту. Аккуратный домик со ставнями в сутеми выделялся среди других белыми стенами. Со стороны улицы дом отгорожен тыном из лозняка. Рассыльный, энергичный подросток с кнутом в руках, оставил дохтурку у тына и побежал кликнуть соседку - санитарку, которая теперь здесь была хозяйкой.
Зоя еще не успела осмотреться вокруг, как к ней подбежала, запыхавшись, девушка в белом платке.
- Приехали! - выкрикнула она и подхватила Зоин чемодан.
Мешая в скороговорке расспросы и объяснения, она открыла двери, первой кинулась внутрь и быстро зажгла лампу. Оказывается, здесь уже знали, что к ним выехала медсестра, и санитарка позаботилась о том, чтобы принять ее хорошо. В комнате, куда они вошли, пахло свежей глиной. Переступив порог освещенной комнаты, Зоя чуть не вскрикнула от приятного удивления. Здесь было чисто, аккуратно расставлены кровать, тумбочка, табуретка, шкаф. Почти все было покрыто и завернуто газетами или марлей. На кровати постели не было.
- А где же аптечка? - спросила несколько растерянная Зоя.
- О, я же вам сказала! В соседней комнате, в приемной, там есть специальный шкаф, ключ от которого находится у председателя колхоза Ульяны Петровны Заярной. Может, знаете?
- Нет, не знаю.
- Ой, не знаете? Она сама зайдет скоро. Я просила у нее, чтобы вам выписала продуктов, а она говорит: "Пускай приедет, тогда и выпишем". Я ей отвечаю: "Можно и заранее выписать, я бы что-нибудь приготовила". А она... Да я вам принесу поесть из дому, а то к нам пойдемте. Тут недалеко, третья хата.
- Спасибо. Давайте познакомимся. Меня зовут Зоя.
- О, да я уже вам сказала. Тамара я, Тамара Косяченко, а девчата зовут Томой.
Санитарка суетливо бегала по комнате, что-то передвигала, поправляла, приглаживала рукой. Ей не впервые встречать новоприбывших. Раньше девушка старалась угождать им, потом поняла, что ей необходимо прежде всего следить за чистотой, исключительной чистотой, которая должна быть безупречной и в весеннюю распутицу, и зимой, и летом. Она старательно трудилась и была счастлива, когда слышала похвальные слова о чистоте медпункта. В эти дни, когда медпункт стоял закрытым, Тамара не знала, куда себя девать, еще и еще раз подбеливала, все протирала. Новая сестра, молоденькая и какая-то робко-приветливая, не похожая на своих предшественников, понравилась Тамаре с первого взгляда. Тамара была рада в душе оттого, что ее труд наконец пригодился, что сюда начнут приходить люди.
Она говорила, говорила без передышки.
- Вот здесь будете спать. Постель у вас есть?
- Нету.
- Ой, как же так?
- Да вот так. Кое-какая одежда и полотенце. Я из тех, что эвакуировались. Понимаете?
- Аж с самого фронта? - Санитарка всплеснула руками, в ее глазах отразился испуг.
Но тут же начала разглядывать фигуру Зои, словно бы доискиваясь: "Что же случилось с тобой, что ты аж оттуда приехала сюда?" Остановила глаза на полной талии девушки, и быстро отвела их. В голосе Тамары послышались нотки сочувствия:
- Ой, ой, аж оттуда!.. Да ничего. У своих ведь, не за морем. У нас тут весной так хорошо, так весело!.. Обождите, я принесу что-нибудь постелить. - И она, повернувшись на одной ноге, выбежала.
Когда стихли шаги за окном, Зоя окинула взглядом комнату и восприняла в ней все так, словно только что вошла сюда. Побыстрее бы ей остаться наедине. Как она переутомлена поездкой, думами, как ноет под ложечкой, как болят ноги. Не раздеваясь, Зоя тяжело опустилась на табуретку. Задумалась и сразу же вспомнила о ребенке. "Дитя... мое дитя, - думала и прислушивалась, - Мое... мое..." Наклонилась над чемоданом, начала рассматривать вещи, как что-то дорогое, единственное, что осталось у нее от прожитых лет, от Лебединого. Дмитриев офицерский ремень... Взяла в руки, положила обратно. Увидела орден и быстро прикрыла. Нашла фотокарточку, вынула, прижала к груди...
Сидела, словно окаменевшая.
"Зачем я встретила тебя? Зачем? Где ты?.. Живой или нет?" Слезы покатились по щекам.
У дома послышались быстрые шаги. Зоя поспешно вытерла глаза.
3
Скупой на тепло была первая военная весна в приишимских степях Казахстана. Горячие потоки воздуха, нагретого в каракумских пустынях, как раз здесь сталкивались и боролись с холодным дыханием севера, погода часто и резко менялась: дождь переходил в снег, заморозки каждый раз переходили в распутицу. Уже шел май. Каждая ласковая улыбка солнца пробуждала зерно, почки, корни; на склонах, обращенных к югу, в безветренных закутках пробивались росточки, набухали почки, выходили на волю разные букашки, а там, где землю обвевал северный ветер, - в затененных местах, весь день белел стойкий иней.
Смущала людей такая весна, такая неровная и тяжелая погода. А еще больше угнетали их вести с далеких фронтов. Враг снова продвигался в разных направлениях. В каждом сообщении газеты и радио рядом со словами, вызывающими боль: "Наши войска оставили...", "Наши войска отступили на новые, заранее подготовленные рубежи..." - довольно бодро перечисляли наши успехи на определенных участках. Но люди сами, по-своему определяли общее положение на фронтах. Чужая вражья сила нависала все грознее, тяжелее угнетала душу каждого даже в этой тихой стороне глубокого тыла.
Письма с фронтов и из госпиталей, эти измусоленные, помятые, без марок, писанные карандашом, долгожданные и страшные треугольнички, доносили до самых дальних степных сел правдивые вести с фронта. Люди ежедневно ждали, высматривали своего письмоносца и пугались, когда он вдруг поворачивал в их двор.
Письма к Заярным перестали приходить еще с зимы. Как-то, встретив почтальона на улице, мать даже всплакнула перед ним:
- Голуби приснились мне этой ночью. Кружились над домом, кажется, начали опускаться... Но кто-то крикнул или что-то кинул... и они не сели, поднялись в небо. Долго их видела, но не вернулись... Вы, Максим, хорошенько расспросите на почте, там ведь тоже могло затеряться. И нас извините, если чем-то обидели, извините.
- Да что вы, Семеновна! Никоим образом... Если что будет - в ту же секунду явлюсь. Никоим образом...
Заярниха попросила заходить к ним. Вот хотя бы, сегодня вечером проведал старика. Занедужил он как-то необычно. Часами лежит молча, думает, думает... Может, беседой бы немного развеял тоску.
Старый Заярный теперь как раз избегал всяких разговоров с чужими. О чем бы ни начинались они - непременно скатятся на войну. Кто же в Вишневке не знал Дмитрия, единственного из села летчика? Всем уже было известно, что Заярные не получают писем с фронта.
Бывало, если кто заводил в кузнице разговор о фронте, Петро Артемович умолкал, хмурился. Высокий, сутуловатый, взгляд книзу, стоит, сложив руки на груди. Разворошит угли - и опять стоит молча, равнодушный ко всему, чем-то угнетенный. Людям при нем как-то неудобно, не знают, о чем и говорить. Когда железо нагревалось, он выхватывал из горна розовый кусок. На его скулах сбегались мускулы, он становился таким же, как дрожащий переливчатый огонь, горячий, хваткий, напряженный. Бил молотком, позванивал, подзадоривал напарника; искры разлетались брызгами, прыгали по земле. В такие минуты все смотрели на него. Но вот Заярный снова клал поковку в горн и складывал руки на груди. Снова становился грустным, уходил в себя. Кто хоть однажды видел теперь Заярного в кузнице, тот вторично сюда не заходил, разве что по самой крайней необходимости: тяжело было смотреть на него.
Односельчане понимали Заярных. Дмитрий у них был единственным сыном. Сколько радости приносили его нечастые приезды домой, его письма! Сколько надежд связывали с ним старики, с его детьми, с его будущим! Как заинтересованно рассказывали они Дмитрию о его ровесниках, которые приезжали в Вишневку погостить с женами, детишками! Родители еще недавно тешили себя надеждами, что вот, может быть, этим летом (как раз перед войной) и их сын, как другие, приедет к ним уже не один. А там, гляди, и внук или внучка появится. Дмитрий, конечно, этого не понимал. Молодость не любит заглядывать наперед, проникаться жизнью тех, кто уже свое прожил, отработал, отпылал и волнуется, страдает, радуется только будущим своих детей, своей родни. Ты, легкокрылая молодость, не желаешь задумываться над тем, что так беспокоит старших, старых, родных. Заярным очень хотелось внука. У стариков радостно билось сердце, когда они видели у кого-нибудь на руках младенца, когда представляли себя с таким внуком около дома на траве в теплый солнечный день.
Но вот нагрянула война. Первые взрывы бомб на западных границах горьким эхом прокатились по нашей земле, к самому востоку. Нападение врага разбило, затоптало, порвало бесконечное множество светлых счастливых намерений, планов, людских надежд - все то, что составляло ежедневную мирную жизнь. Иные мысли переполняли теперь родителей. Они думали о своих детях, видели их во сне. О чем бы ни говорили, какое бы известие с фронта ни обдумывали - каждый связывал это с судьбой своего дитяти, которое носится где-то в огненном водовороте, идет в рядах миллионов на бой, на смерть. Родные Дмитрия тоже тревожились теперь, увидят ли сына в своем доме. Волновались, ожидали вестей, надеялись. Но; как говорят, где тонко - там и рвется. Из части написали, что Дмитрий "не вернулся с боевого задания". В повестке командир торжественными словами подчеркнул боевые заслуги лейтенанта Заярного, и это только усиливало трагизм факта - так пишут почти обо всех, кто погиб на фронте.
В дом Заярных пришла тяжелая печаль. Мать, в прошлом пригожая, чернобровая молодая женщина, теперь высохла, в ее темных глазах застыла покорность, она только и знала, что плакала да плакала, тихо, бесслезно и невыносимо. Отец слег с горя. Ульяна, румянолицая, по-мужски крепкая в плечах, нежной души женщина, в эти дни каждое утро заходила к родителям. Помогала чем могла. Не давала отцу углубляться в свое горе. И действительно, когда она появлялась, в доме будто бы светлело. Она разгоняла грустные мысли. "Да разве же всему, что пишут, надо верить? Никто точно не скажет, что означает: "Не вернулся". Бросьте думать о плохом... Вон и тем, и другим прислали извещение, но после от "мертвых" приводили письма..." К этим словам Ульяна прибавляла еще какую-то трогательную быль. Так прожили неделю, вторую, словно прошли нестерпимо тяжелую дорогу. Постепенно привыкли к извещению которое так и осталось лежать на окне запыленным, свыклись с мыслью, что так все и будет, как есть. Через некоторое время, видимо после какого-то разговора в кузнице, Петро Артемович написал письмо командиру части. Поделился старик своим горем, поблагодарил за участие и добрые слова о сыне да и спросил: не остались ли где-нибудь там вещи Дмитрия. Просил переслать их: хоть память будет в доме. Написал, прочел вслух жене и, растревоженный, сразу же отнес письмо на почту.
Много дней плутало письмо по фронтовым дорогам, пока не нашло адресата. Первым в части прочел его Антон Гук. Докладывая о нем командиру полка (отдельная эскадрилья была теперь полком), Антон сказал, что Заярный был его близким другом. Командир, новый в части человек, тут же поручил Гуку ответить на письмо родителей Заярного. Гук проворно выполнил поручение. Долго шло письмо с фронта. Но когда оно появилось в Вишневке, о нем быстро узнали все, кто сочувствовал Заярным в их несчастье.
Узнала о нем и медсестра Зоя Тронова. Была она тогда уже на девятом месяце, день за днем просиживала дома в своей комнатушке и только изредка, поздно вечером, когда совсем темнело, прохаживалась вдоль дворов.