К этому времени Зоя полностью освоила свои служебные обязанности и чутким отношением к людям, не в пример своим предшественникам, приобрела всеобщее уважение.
В один из вечеров, когда уже потух багровый закат и небо зажгло звезды, в комнату Зои неожиданно постучалась Тамара. Открывая, Зоя подумала, что Тамара опять принесла ей из дому чего-нибудь "попробовать". Нет, Тамара забежала сюда с гулянья. От нее пахло мятой и жареными семечками.
- Еще не спите? - весело выпалила Тамара, не прикрыв дверь.
- Ты меня уже вообще в старушки записала? - также весело, в тон девушке ответила Зоя.
- Ой, в старушки! - Тамара захохотала. - Пойдемте на улицу, попоем. Завтра же воскресенье.
Зоя почувствовала, что Тамара зашла к ней с каким-то намерением.
- Говори прямо, к кому идти. Если далеко - пусть везут.
- Ну и догадливая, вас не проведешь, - засмеялась Тамара. - Недалеко - к Заярным.
- К Заярным?
- Ну да. Деда опять схватило. Мы гуляли, а Степанида Семеновна меня подозвала и попросила, чтобы я сбегала. Сердечных капель, говорит, возьмите, у них все вышли.
Зоя, тяжелая, медлительная в движениях, подошла к шкафу, молча что-то переставляла в нем. Тамара ждала, может быть, ей надо кое-что собрать. Но Зоя не оборачивалась. Когда наконец она повернулась, Тамара была поражена тем, как Зоя переменилась в лице. Немножко припухлое, с пятнами на лбу, но розово-белое, лицо Зои заметно побледнело, словно от него отхлынула вся кровь. Тамара с тревогой посмотрела на нее.
- Пойдете? А вам... ничего, хорошо?
Зоя улыбнулась дрожащими, непослушными губами.
- Ничего, Тома, ничего. Это я только что резко поднялась. Мне хорошо. Сейчас пойдем.
Зоя неторопливо подошла к зеркалу, покрылась легкой косынкой.
- Нет покоя от этих дедов, - ворчала, сочувствуя Зое, санитарка. - Будто им помогут какие-то капли. Когда не было у нас пункта, меньше по докторам ездили. И эти Заярные... Только охнет старик - все бросай и беги сломя голову к нему. Раньше и он не был таким. Это он начал стонать после того, когда их Дмитрия убило на фронте.
- Пойдем, Тамара, пойдем, - сказала Зоя и дунула на лампу.
С родителями Дмитрия и Ульяной Зоя виделась на улице, в конторе колхоза, знала их. При первых встречах и разговорах с ними Зоя переборола себя, не открылась. Теперь, ожидая ребенка, она каялась, что не призналась во всем Дмитриевым отцу и матери, ей было тяжело одной, совсем одной со своими думами, сомнениями, ожиданиями. Она уже решила-во всем признаться Заярным, но откладывала объяснение до удобного случая и сама не знала, как ей это сделать. Воображение рисовало ей картину признания, словно выхваченную из какой-то книжки или кинофильма. Зоя волновалась, тяжело вздыхала. Опомнившись, она отшатывалась от нарисованного воображением и задумывалась, глубоко, тяжело, уставив в одну точку недвижимые, увлажненные глаза, наполненные материнским покоем и печалью.
У Заярных была одна большая комната. Войдя из сеней, Зоя остановилась у порога: свет подвешенной на притолоке лампы ослепил ее.
- Проходите дальше, - послышался низкий мужской голос откуда-то от лежанки.
Зоя прошла к столу.
Открылась дверь, и вошла мать Дмитрия. Поздоровалась, предложила сесть на стул возле больного. Мать ласково и угодливо заглядывала ей в глаза, как дорогой гостье. У Зои зачастило сердце, запылали щеки. Она старалась не думать о том, кем она приходится этим людям, старалась вслушаться в то, о чем говорил слабым басовитым голосом Петро Артемович. Окинула взглядом стены, увидела большую фотографию Дмитрия, что висела рядом с зеркалом, и на миг перестала слышать жалобы больного. Затем опять повернулась к нему.
- Грудь мне сдавливает, дочка... Хочется вздохнуть глубоко, но не могу, что-то мешает... Будто чья-то холодная рука стискивает мою грудь, сжимает легкие. Лекарства бы такого, чтобы сняло все. Видно, где-то оно есть. Есть, да не для нас, дочка... Твои капли немножко помогают. Вышли все - вот и мучаюсь, дочка.
- Я принесла, Петр Артемович. Накапайте, Семеновна. - Зоя подала пузырек матери Дмитрия.
- Спасибо, дай тебе бог здоровья за такую помощь, - промолвила мать, беря капли старушечьими руками, и сразу же начала готовить их больному.
В хате запахло валерьянкой. Петро Артемович, вытянувшись во всю лежанку, укрытый покрывалом, тихонько постанывая, следил за тем, как в стакан с водой падали капли.
Зоя рассматривала комнату. Тут было все так, как и у других: грубой сельской работы мебель, голый стол, темные рамки карточек, старое зеркало, скупо вышитые будничные полотенца, лавка, ухваты - все то, что она видела в сельских домах в своем краю. Входя в такой дом раньше, она, городская, в тот же миг чувствовала тяжелый дух, и ей хотелось побыстрее выбраться отсюда. Теперь Зоя относилась ко всему по-другому: она старалась все разглядеть, каждая вещь была ей милой. Зоя будто не замечала, какой неприглядной была эта вещь. Смотрела, смотрела вокруг, то и дело задерживая взгляд на фотокарточках.
Петро Артемович выпил лекарство и вытер усы ладонью. Мать присела рядом с Зоей.
- Ох, старость, старость, - вздохнула.
- Старость не пугает человека, мать, когда приходит в свое время, - сказал Петро Артемович, положив большие руки на грудь. - Душа, она с плотью живет в согласии. Но вот если горе обожжет душу, тогда, к примеру сказать, и все другие организмы в человеке от боли мучаются. Вот и весь мой диагноз.
Зоя улыбнулась. Ей вспомнились изречения отца в письмах к Дмитрию.
- Не начинай про это, Петро... Опять будешь стонать, - умоляя, просила Степанида Семеновна.
- Стонать не буду. Меня сегодня схватило, видимо, оттого, что сквозняком протянуло. А горе - что ж, оно уже обуглилось.
- Вы про сына?.. - осмелилась Зоя.
- О ком же нам еще думать, голубка, - скорбно покачала головой мать, - как не о нем.
Родители начали рассказывать Зое то, о чем она в основном знала. Они и хвалили своего сына, и жаловались на него за то, что он будто нарочно всегда лез туда, где опаснее всего. Зоя слушала и все время думала о том, чтобы не сорвалось вдруг лишнее слово. Когда же ей подали прочесть последнее письмо из части, она набросилась на него, как голодный на кусок хлеба.
- "Пишет Вам, - начала жадно читать вслух Зоя, - друг Вашего сына старший лейтенант Гук по долгу бывшей дружбы и по поручению командира части. Во-первых, разрешите передать Вам наш боевой фронтовой привет и, во-вторых, еще раз сообщить Вам, что про лейтенанта Заярного в полку никаких новых известий нет. Относительно вещей Вашего сына сообщаю, что никаких личных вещей лейтенанта Заярного в полку не сохранилось. Может быть, Вам не известно, то замечу, что у Дмитрия была девушка, жена или как вам сказать, и она взяла все принадлежащее ему: как вещи, так и боевые награды. Полку известна фамилия этой особы, дело о возвращении вещей Заярного будет возбуждено при более благоприятных условиях.
Старший лейтенант Гук".
Зоя не заметила, когда перестала читать вслух. Опустила руки на колени и смотрела перед собой невидящими, полными слез глазами.
- Новых известий нет, - прошептала она.
И вдруг вместе с острой болью в животе из ее груди вырвался неимоверный крик:
- Митя! Милый мой, где же ты?
Ловя протянутыми руками мать, Зоя упала на пол.
- Митя... Милый мой!..
Степанида Семеновна вскочила и кинулась к ней...
В эту теплую ночь в хате Дмитрия Зоя родила сына.
Весенний гром
1
Весной 1942 года украинские партизанские отряды, которые еще осенью и зимой отошли в Хинельские и Брянские леса, возвращались в родные места.
В переходах и боях с гитлеровскими гарнизонами в украинских и русских селах они обогатились опытом, приобрели немалые трофеи и разрослись до больших партизанских объединений. Штабы и командиры таких, объединений Сумской, Орловской, Брянской, Курской, Черниговской областей установили связь между собой. Расходясь в разные стороны, в самые глухие углы, отряды несли с собой постоянное чувство соседства и твердую уверенность в поддержке в трудный час.
В начале мая из Брянских лесов двинулся на Сумщину многосотенный отряд Артема Ковпака. Шел он сюда с определенным боевым заданием, хорошо вооруженный. Прорвав оборону противника, который пытался блокировать неспокойную Брянщину, отряд двинулся, разбившись на десятки групп и подразделений, на юг через Хутор Михайловский, Каменку, Белицу, по лесным малолюдным дорогам, разлился по всему краю, как неудержимое весеннее половодье.
Впереди основных сил отряда ехали заставы и разведка. Хлопцы на конях и легких, исправных возах смело, с ходу врывались в села и рабочие поселки, неожиданными нападениями рассеивали немецкие и мадьярские гарнизоны и полицейские формирования.
Вслед им шла основная колонна: здесь были пушки в конной упряжке, пулеметные тачанки, обоз с боеприпасами.
У ковпаковцев была задача - выйти в район, где проходит железнодорожная магистраль Конотоп - Ворожба - Курск. По этой магистрали с наступлением весны день и ночь на восток переправлялись войска, тапки, пушки. Где-то там, подальше на восток, на рубежах сражений вражеские части начинялись страшной разрушительной силой, ожидая новых приказов о наступлении.
Украинские партизаны возвращались в родные края разрушать станции, поднимать в воздух мосты, по которым не раз ездили и ходили в мирное время.
В погожие майские дни, когда так хорошо было вокруг и в поле и в лесу, когда нежными зелеными тонами покрывалась каждая роща, каждая дубрава, когда так радостно было шагать по сухой, теплой земле, по лесной тропинке, когда душа так желала мечты, тишины, песни, партизаны шли в родные села и города, чтобы взрывать, жечь, уничтожать своими руками то, что недавно возводили с тяжелым трудом. Было что-то торжественно-трагичное в этом походе. Только что с пригорка партизаны рассматривали родное село, которое лежало вдали, наперебой пересчитывали узнанные хаты, вспоминали дорогие имена близких людей; только что Ковпак останавливал своего коня, зачарованно осматривая живописные знакомые дубравы или долины, и вдруг разгорался бой. В душистом весеннем воздухе жужжали пули, в чистое небо поднимался дым, слышались причитания; не дойдя до своей хаты, падал убитый на бегу партизан, обагряя родную землю теплой кровью. Взрывы снарядов вскапывали зеленые, еще недавно тихие луга, кроваво-черными клубами дыма и пламени взрывались где-то за лесами цистерны и бензовозы...
Загрохотала над Сумщиной гроза народной расплаты, покатилась эхом по лесам, городам и селам.
Донеслись ее первые отголоски и до табора Хуторского отряда.
2
День клонился к вечеру. В просветах ветвей золотыми спицами поблескивали солнечные лучи. На стволах, на зеленой траве, на обнаженных корнях то там, то здесь тепло сиял свет, рассеиваясь в тени. Стояла тишина. Словно прозрачные кристаллические стены, она отзывалась стозвонно, на каждый звук.
В таборе Хуторского отряда было тихо и безлюдно, только изредка с полян доносились выкрики командиров. На хозяйстве остались Кузьмич да новый партизан, дядя Сергея, конюх и мастер на все руки, Лука.
Кузьмич, в старых галифе, в опорках на босу ногу, подвязанный спереди дырявой исподней рубашкой, разомлевший и усталый, управлялся возле котла. Лука, обложившись уздечками, шлеями, ремнями, сидел на колоде и шорничал. С тех пор как Бондарь открыл "зеленую академию" (так в шутку называли ежедневные занятия всего отряда), повару и конюху не однажды с утра до вечера приходилось оставаться в таборе только вдвоем.
Воткнув шило в постромку, Лука долго и пристально смотрел на Кузьмича.
- Ну что уставился? - Кузьмич словно отталкивал от себя взгляд Луки.
- Смешной вы человек, как посмотрю я на вас, - говорил Лука.
- Хохочи, если смешной.
- Не в том смысле отмечаю. Непонятно мне, зачем в такое время возиться с бурьяном? Добро бы он был целебный, а то ведь трава травой, и все.
Кузьмич кинул взгляд поверх очков на разложенную по земле вялую зелень, выдернутую с корнями.
- Эх, Лука, Лука, - вздохнул он и начал сердито толочь на доске сало, с мелко нарезанным луком. - Вот еще и поэтому мы плоховато воюем с немцем. Или же не любим, как надо, свою землю, или же бес его знает что творится в жизни. Говоришь с одним, с другим - и вдруг замечаешь, что люди стали будто совсем равнодушными к природе. Цветы, дерево, зелень возбудили в человеке самые тонкие и самые лучшие наклонности, или, так сказать, свойства, научили его чувствовать цвет, запах, вкус. Растения, дорогой мой, появились на земле раньше живых существ, их история долгая, сложная и не легче поддается изучению, нежели наши войны, походы, религии...
Лука продолжал шить.
- Ну, разошлись!.. Только затронь.
- А ты не трогай моей болячки. Я вижу, куда ты клонишь. Уже надоел мой груз. Ты бы вместо него возил мешок ячневой муки для лошадей. Угадал, да?
- Ну, ну, уже и рассердились.
- Много надо сердца, чтобы на всех сердиться, - отвечал Кузьмич, глядя поверх очков.
- Так почему же вы смотрите на меня поверх стеклышек, как на эту свою белену?
- Почему? Потому, что я вблизи через очки почти не вижу. Вот гляжу на твое лицо, а вместо него рисуется круглый блин.
- Ого! - весело рассмеялся Лука. - Так это же у вас кино, а не очки. Вот бы мне хоть разок в них увидеть вкусный пшеничный блин.
Посмеявшись, через некоторое время Лука заводил песню, которая часто слышалась в землянках. Пел он сосредоточенно, задумчиво, приятным голосом.
Ой, да выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман вдали огонь блестит...
Кузьмич, подождав, пока голос Луки наберет нужную силу, откашливался и тоже подтягивал глухим баском.
Песня плыла между занемелыми деревьями вместе с сизым дымком и запахом наваристого, заправленного салом кулеша.
Тишина... Природа внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
После паузы Кузьмич спросил Луку:
- Видел, каким пластуном стал теперь ваш директор?
- Видел, - ответил Лука, оглянувшись. - Смирился до первой заварухи. Кто привык только к сладкому, тот горького есть не будет. Такой лба под пулю не подставит. - Лука опять оглянулся.
- И куда он денется? За ним теперь пятьдесят пар глаз следит.
- Вспомните мои слова. Такой человек без авторитетности, как паук без паутины, жить не может. Я его знаю. Весь век на должностях. Не такие, как вы, сбивали его, но не сбили. У него в Ямполе дом такой, что хоть конем гарцуй, и это все ночами ему навозили. Слух было пустил, что выиграл, крупную сумму по облигации, за эти деньги, мол, и приобрел. Ну, органы вникли, раскрыли тот "выигрыш". Передали дело в суд.
- В суд? Почему же до сих пор молчал?
- Что же мне - стать посреди леса и кричать?
- Ну, ну, что же дальше?
- Да ничего, - опять оглянулся Лука. - Выкрутился, только в должности понизили. Не дай бог, чтобы после такой крови и людских мук кумы свою стихию чинили.
- Нет, Лука, после этой войны люди станут умнее, она многому научит. И мир будут ценить больше.
- И у нас, и за морями.
- И природу, и свою землю будут любить высокой любовью.
Разговор переходил на воспоминания и мечты, за которыми незаметно шло время и быстрее продвигалась работа.
А на поляне, окруженной молодым сосняком, снуют короткие шеренги, залегают, подкрадываются, делают перебежки. А то взлетят вверх вырезанные из дерева новые гранаты, и тогда все вскакивают и кидаются вперед, пригибаясь, перепрыгивая через выкопанные рвы и окопы. Когда все опять ложились на землю, видны были только две фигуры - Бондаря и Шевцова.
- Вот так, вот так, прижимайся поплотнее к земле, - слышится голос Бондаря. - Не бойся ее, землю можно отряхнуть. Ниже голову, товарищ Кум. Земля сладкая, попробуйте, кто до сих пор не пробовал. Наш командир полка не однажды говаривал: "Не умеешь на войне ползать по-пластунски, - значит, и на ногах долго ходить не будешь. Пехота - дело серьезное". Не так, не так. Встать! - обращался Бондарь к Куму. - Вот как надо. - Бондарь падал на землю и, распластавшись, начинал передвигаться, не поднимая ни головы, ни спины. Двигался быстро и ловко, как кошка, которая подкрадывается к воробью.
Кум, запыленный, похудевший, следит за Бондарем покрасневшими от напряжения глазами и завидует его легкости.
Когда вновь прозвучала команда "Вперед!", Кум пополз проворнее, впиваясь растопыренными грязными пальцами в колючую сухую землю. Толстый, тяжелый, он неуклюже передвигает свое непослушное тело. Куму кажется, что мускулы его рвутся, сердце кровоточит и он ни за что не доползет вон к тем чернеющим бугоркам. Вот он сейчас возьмет и самовольно поднимется. Хватит! Дальше он не может и не будет подчиняться! Еще одно движение, еще одно, и все.
- Перекур! - кричит Бондарь и идет к другой группе.
Шевцов занимается с группой разведчиков и подрывников. Парни, среди которых находится и Сергей, в одних пиджаках или гимнастерках, разного роста, стоят перед Шевцовым и следят за его полными значения движениями. Он поясняет:
- Поставил ногу в болото, будем говорить, притих, послушал. Не слыхать ничего. Делаешь новый шаг. Вытаскиваешь сапог, а он - чавк! Тут тебя за шиворот - хвать! - Он сам себя взял за воротник. Парни захохотали. Шевцов выпрямился, заговорил серьезно: - Сапог чавкнул потому, что боец не умеет ходить. Ногу надо ставить не на всю ступню, а только на носок, будем говорить, и обратно так же вытаскивай. Подкрадывайся по-звериному, тогда сам дьявол тебя не услышит. Да почаще моргай в темноте глазами, чтобы на ветку не наколоться. Ну, давайте еще раз попробуем. Приготовились! Марш!..
Партизаны, те, которые зимовали в землянках, и те, которые пришли в отряд недавно, после первых дней занятий запротестовали. Но молодой командир повернул дело умело и круто. Тем, кто больше всего ленился и ворчал, он как раз и приказывал при случае то разобрать и собрать немецкий автомат, то правильно поставить мину. Оружие почти все знали плохо, и противникам "зеленой академии" крыть было нечем. Но вскоре все втянулись в учебу. Инструкторами становились те, кто что-то знал, кто ловил на лету новое. Бондарь и Шевцов вдвоем обходили каждую группу, проверяли, как проходит учеба.
Из табора ежедневно в несколько пунктов выходили разведчики и возвращались с донесениями. Отряд знал, что происходило на железной дороге, в ближайших гарнизонах. Бондарь ждал новых вестей от Оксаны, поддерживал связь с Дмитрием, был готов к самым решительным действиям и задуманным операциям. Сняться с насиженного места не давало отряду одно: отряд не мог оставить Дмитрия. Через каждые два-три дня к нему наведывались, чтобы взять его. Но доктор снова и снова советовал обождать.
- Пора кончать, - сказал Бондарь, приблизившись к Шевцову.
- Есть, кончать! - подчеркнуто аккуратно козырнул Шевцов, возбужденный и разгоряченный, с веселыми огоньками в глазах. - Становись! - молодо и звонко, во весь голос, прокричал он и встал, раскинув руки на уровне плеч.