Царьград подтвердил свое достоинство, но не смог его поддерживать при правлении такого человека, как Мурзуфл, трусливо сбежавшего, как только крестоносцы начали осаду. Даже таким могучим стенам требовались защитники получше, чем наемники, служившие в течение одного года трем императорам, и все трое оказались никудышными.
Под огнем, мечом, насилием и разбоем Царьград пал. Веками собираемые сокровища остались без защиты перед людьми, пьяными от бесценных вин и красными от крови убитых. Воины франков рвали узорчатые портьеры, вдребезги разбивали хрустальные бокалы, раскалывали изящные столики, инкрустированные слоновой костью, объедались сладостями или неуклюже наряжались в шелковые платья и священные облачения. Многие хватали женщин, прятавшихся по углам, срывали кольца с их пальцев и жемчуга с их голов. С помощью мечей рыцари отдирали листы кованого золота с бесценных статуй, серебряные петли и задвижки с распахнутых дверей дворцов. Из гробниц крали драгоценности, а с одежд самого императора – кружева.
В величественном соборе Святой Софии солдаты срубили колонны из чистого серебра, захватили потиры, всего сорок штук, золотые кадила, серебряные подсвечники, обшивку алтаря и огромный престол, густо усыпанный драгоценными камнями. Даже аббат Тома и его братья-священнослужители присоединились к грабежу, алкая сокровищ другого рода. Здесь находились золотые ларцы с дарами, принесенными волхвами Иисусу, скрижали с законами, которые Бог дал Моисею, трубы, от чьих звуков пали стены Иерихона. Истинный дом для этих реликвий находился в католическом христианстве, среди верующих, и сокровищ здесь было в изобилии. В одном лишь императорском дворце стояло тридцать часовен с кусочками Истинного Креста, копьем, пронзившим Господа, гвоздями, вбитыми в его руки, не говоря уж о неисчислимых мощах и останках святых.
Константинополь, оплот христианства, лежал беззащитный и разграбленный. Франкские бароны и венецианские купцы захватили его дворцы и короновали нового императора Робера, графа Фландрского. Святая София огласилась песнопениями по римскому обряду. Дож Дандоло выдвинул претензии на три восьмых территории империи и обдуманно выбрал острова и порты, которые приносили бы Венеции прибыль.
Эти радостные известия принес Марго помощник настоятеля, поспешивший в Буавер с льстивой уважительностью человека, знающего, что теперь получит сполна все долги.
– С Божьим благословением, – воскликнул он, – наше воинство паломников привело Восток под владычество святейшего отца, которому Господь наш доверил ключи от рая!
Марго нахмурилась, немного озадаченная. Она как раз занималась маканием свечей, отчего ее ветхое платье было забрызгано воском.
– Значит, паломники наконец отправятся в Иерусалим? – спросила она.
– Иерусалим! – Помощник в негодовании развел руками. – Когда предстоит завоевать целую империю! Освятить всю Грецию и Малую Азию! Бог вручил им эту работу, и они ее не бросят. Их победу его святейшество отметил благодарственным молебном в соборе Святого Петра.
Марго улыбнулась, полностью избавленная от тревоги.
– Спасибо, брат Иаков, – приветливо обратилась она к помощнику настоятеля, – вы принесли самые лучшие новости, которые мне когда-либо приходилось слышать. У нас ничего нет, кроме слабого пива… поскольку мы его предпочитаем другим напиткам, – добавила она, высоко держа голову. – К тому же я не могу вас отпустить без стаканчика, ведь мы должны выпить за тот день, когда сир Эд вернется домой.
Помощник настоятеля не любил слабое пиво, и у него были другие виды на сира Эда, чье поместье Буавер так заманчиво граничило с землями аббатства на юге.
– Дорогая мой госпожа, разве это возможно, чтобы сир Эд вернулся, в то время как в Греции и Берберии столько земель – стоит лишь протянуть руку? Такой доблестный рыцарь, как сир Эд, завоюет для себя место среди сильных мира сего. Когда вы станете править как герцогиня Афинская или Спартская, Буавер ничего не будет для вас значить!
– Сир Эд – сеньор Буавера, – кисло возразила Марго, – и наш сын им станет, когда подрастет. – Она нахмурилась, представив себе Афины как огромный замок, заполненный дурно воспитанными слугами и нахальными молоденькими девицами, одетыми по последней моде, среди которых она будет не на месте. – Я совсем заболталась, а у меня котел остывает. Но я благодарю вас за визит, брат Иаков, и обязательно передам сиру Эду, как высоко вы его ставите.
Она неловко, но с достоинством присела и удалилась, позвякивая ключами на поясе.
Права оказалась Марго, а помощник настоятеля ошибался. Однако их обоих ошеломило сообщение, содержавшееся в следующем письме аббата Тома. Пока аббат оставался на Востоке, ибо священников высокого ранга католической веры здесь было трудно сыскать, хотя в полях уже созревал урожай. Тем не менее этот добрый человек не забывал о своем аббатстве. Под наблюдением храброго рыцаря сира Эда он посылал бесценное сокровище, которое Бог позволил ему собственной рукой снять со стены императорской часовни. Это не что иное, как подлинный меч святого Петра, которым он нанес удар, защищая в саду нашего Господа, и отсек ухо рабу. За исключением Истинного Креста, скреплявших его гвоздей и одеяний Господа, для христианина не может быть реликвии, обладающей большей силой. В этом деле нужно было поспешать, специальной тайнописью добавил аббат, пока его святейшество, наследник святого Петра на земле, не потребовал эту реликвию. По этой причине сир Эд без промедления отправлялся в путь и должен был прибыть до наступления зимы.
Марго в некотором смятении осмотрела свой гардероб и не нашла ничего подходящего для встречи сира Эда. Дети носили укороченную одежду и старые чулки, штопанные грубыми нитками. Ликующий помощник настоятеля предложил новый заем, теперь, когда сир Эд разбогател на восточных трофеях, но Марго больше не хотела иметь с ним дела. Она отправилась в монастырь Святой Маргариты, где монашки обрадовались возможности отложить вышивание новой напрестольной пелены, чтобы помочь чем могли. Аббатиса даже вынесла драгоценности Марго.
– Я купила их, когда вы нуждались, – призналась она, – чтобы сохранить их для вас.
Слезы стояли в глазах Марго, но гордость не позволяла принять подарок.
– Я с удовольствием одолжу их у вас, – ответила она, целуя аббатису, – пока Эд их не выкупит.
Тощих лошадей в Буавере заботливо, с любовью привели в порядок, смазали упряжь, начистили пряжки. Было много работы: стирка, починка плащей и камзолов, ремонт оружия и даже стрижка волос. Никакое поспешное применение розовой воды и молока не помогло ликвидировать следы разрушения, которые работа вместе с воздействием дождей и солнца оставила на руках и лице Марго. Она не выглядела как знатная дама, зато могла рассказать Эду, насколько уменьшился их долг теперь, когда собран урожай.
Монахи отправились из аббатства после заутрени; длинная процессия растянулась вдоль извилистой речки, протекавшей через их владения. Во главе ризничий нес крест, инкрустированный геммами, подаренными аббатству матерью Марго на благо своей души и души ее мужа. Далее на муле в алой попоне ехал настоятель, сопровождаемый своим помощником и другими должностными лицами. За ними попарно шли монахи, а затем – братья-миряне, выполнявшие в аббатстве всю грязную работу. После них ехала Марго с детьми и челядью, с братом, сеньором де Гранпре и массой других баронов, имевших земли рядом с аббатством. Замыкали процессию крестьяне этого края в праздничных костюмах, вперемешку с нищими, которые надеялись получить подаяние, больными, жаждущими чуда, разносчиками и актерами, нюхом чуявшими заработок на общем празднике. На границе земель аббатства был брод через реку, а рядом с ним стояла часовня, сооруженная на вклад сеньоров Гранпре, в которой ежедневно служили мессы за упокой их душ. Именно в этом месте монахи намеревались получить свое сокровище. Разведчики, высланные настоятелем, так хорошо выполнили свою работу, что процессия, повторяя в своем движении все извивы реки, вскоре увидела другую, появившуюся из низкорослого леса и приближавшуюся к броду.
Монахи начали торжественную песнь, а многие крестьяне бросились дальше по берегу реки, чтобы лучше видеть. Марго прикрыла рукой глаза, нетерпеливо всматриваясь через головы монахов, не на черном ли боевом коне возвращался Эд с войны. Тогда бы он надел кольчугу и взял вымпел с дубком – гербом Буавера; но такого всадника впереди не было видно. Он мог одеться в зеленое платье, как всегда в торжественных случаях – ведь серебристый и зеленый были цветами Буавера, – и сесть на рабочую лошадку. Но никого похожего она не сумела разглядеть на противоположном берегу. Впереди процессии шел мужчина и нес большой черный крест, за ним пешком двигались остальные. Ярко-красный балдахин на шестах, видимо, скрывал реликвию. Следом за балдахином шла толпа людей.
В предчувствии беды у Марго сжалось горло. Где же Эд? Не сказав ни слова брату, ехавшему рядом, она повернула лошадь вдоль берега за толпой крестьян, бегом обгонявшей колонну монахов и почти заглушавшей их пение возбужденными криками.
Черный крест приблизился вплотную к броду, но тот, кто его нес, не стал приподнимать свои одежды, а сразу ступил в воду, огибающую отмели. Процессия без колебаний последовала за ним, красный балдахин раскачивался в ее центре, а несли его – да, конечно, четыре воина, одетые в зеленые костюмы с серебряными эмблемами! Правда, те двое, что находились ближе к Марго, ей были совершенно незнакомы – чернобородые мужчины, похожие на иностранцев. Где же Эд?
Обе процессии готовились к встрече. Настоятель и все священники спешились – их лошадей и мулов осмотрительно убрали назад, – а монахи выстроились широким полукругом. Человек с черным крестом вышел из брода и остановился, не зная, как быть теперь. Следовавшие за ним беспорядочно появлялись на берегу, и среди них Марго увидела Эда.
Он находился под балдахином, до этого момента скрытый от ее взгляда. Эд выглядел изможденным и загоревшим, был неузнаваем для невнимательных глаз, но только не для Марго. Его длинные волосы до плеч, которые весело кудрявились, когда он уезжал, теперь свисали прямые и жидкие; они выцвели до какого-то неопределенного оттенка, наполовину каштановые, наполовину седые. Всегда такой аккуратный во всем, что касалось одежды, Эд был лишь в одной длинной рубахе, какие носят кающиеся. Его босые ноги, правда не грязные, начисто вымытые рекой, кровоточили. Перед собой он нес алую подушку, поддерживаемую также кожаным ремнем, свисавшим с его шеи. На подушке лежал короткий и тяжелый меч с широким лезвием, темный, без какого-либо узора, только перевязь его была густо усыпана драгоценными камнями, а застежка на ней казалась золотой. Эд не оглядывался вокруг, как вел бы себя человек, возвращающийся с войны, а устремил взгляд на настоятеля, готовившегося завладеть сокровищем.
Настоятель был красивым мужчиной с приятными манерами и любил производить хорошее впечатление. По случаю такого события он приготовил речь, не длинную и не короткую, украшенную избитыми латинскими изречениями, хотя и не скучную. Возблагодарив Бога за милость к аббатству, аббата Тома за заботу о пастве и сира Эда за верную службу, настоятель двинулся вперед, чтобы принять меч, в то время как братья вокруг и позади него запели латинский псалом.
И тут вся церемония пошла прахом. Носильщики балдахина выставили свои палки, мешая настоятелю приблизиться, а Эд громким голосом воскликнул:
– Я, Эд де Буавер, раб Божий и его святой церкви, дал обет пройти босым от Константинополя до церкви Святого Фомы, принадлежащей аббатству Гранпре. Таким образом, пусть никто не касается этой святой реликвии, пока я не возложу ее там на алтаре.
Звуки псалма замерли, а настоятель побагровел от гнева. И восстановить-то свое достоинство он никак не мог, поскольку процессия Эда уже двинулась мимо него, целенаправленно протискиваясь через толпу монахов, которым пришлось расступиться и пропустить их. Через мгновение настоятель последовал за ними, а монахи принялись сумбурно перестраиваться, сомневаясь, стоит ли начинать радостный гимн, который должен был сопровождать получение реликвии орденом.
Марго, рысью двигавшаяся позади, не нашлась что ответить брату, пробасившему, что все это очень плохо и Эд сам нажил себе врагов. Украдкой бросив взгляд на ее окаменевшее лицо, он добавил уже ласковее:
– Если аббатство станет на тебя давить, мой кошелек в твоем распоряжении. Меня так же не устраивает, чтобы монахи проглотили Буавер, как это не устраивало нашего отца, когда он отдал тебя и приданое сиру Эду.
Марго опустилась на колени у самых дверей церкви аббатства и пыталась молиться, а Эд прошел вперед и возложил меч на алтарь. Наконец-то монахи могли запеть радостный гимн. Поднявшись с колен, Эд спустился от престола, оставляя на холодных камнях кровавые следы босых ног. Его глаза искали Марго. С учтивой грацией он взял ее руку и поцеловал. В переполненной церкви его дети опустились перед ним на колени, и, благословляя, он положил руки на их головки. Одна рука Эда была изуродована страшным шрамом. Он поймал взгляд Марго.
– Мои поединки и турниры закончены, но я еще сгожусь, чтобы учить нашего сына отстаивать честь Буавера, – сказал он мягко, не забывая об окружавшей их толпе любопытствующих.
– Это лошадь ударила меня копытом, – объяснил он ей позднее, сидя на краешке их кровати и глядя, как она распаковывала узел, снятый слугами с вьючной лошади. – Меня сбили на землю на пороге императорской часовни, а затоптали свои же рыцари! Слава Богу, что мне не пришлось увидеть, что там творилось! – Он содрогнулся. – Я видел поле битвы и получил свою порцию драки. Мы разграбили Зару, и рассказ о том, что мы там творили, не для дамских ушек. Но Зара – ничто по сравнению с Константинополем. Ничто! Ну-ка, дайте мне эту красновато-коричневую ткань. Я взял ее у одного купца, который был почти моего роста – это было в Заре. Хорошая материя, а ему больше не нужно было одеваться. В Константинополе… – Он замолчал.
Марго развернула красноватые чулки, с сомнением поглядев на ноги Эда, которые она промыла и перевязала. Эд взял у нее чулок и начал надевать, неуклюже натягивая его здоровой рукой поверх полотняных лент, обернутых вокруг ноги. Не поднимая головы, он спросил:
– Как дела в Буавере? Я вас оставил в стесненных обстоятельствах.
– Все хорошо.
– Добычу разделили, – сказал Эд, по-прежнему пряча лицо. – Мне выдали мою долю в драгоценностях, чтобы я мог путешествовать налегке. На Востоке без правой руки я уже не мог принести пользы. Можно было еще завоевать богатые феоды, но мне всегда не везло…
– Это не важно, – сказала Марго. – У нас есть Буавер.
– Эти драгоценности… – Эд перестал притворяться, что надевает чулки. – Их сняли с золотых сосудов, стоявших на главном престоле. Я прикрепил их… да-да, прикрепил к перевязи меча все, кроме жемчужин. Нужны были деньги на корабль, охрану, ну и на процессию. И потом, ведь мы так и не исполнили своего обета, хотя теперь уже освобождены от него. Понимаете?
Радость и смятение нахлынули на Марго, эти чувства так смешались, что она не могла отличить одно от другого. Как-то сокровища Востока, видимо, не сочетались с Эдом. Он вернулся без гроша и стыдился этого.
– Лучше вернуть Богу Богово, ведь сеньоры Буавера никогда не были ворами.
Эд обнял Марго и поцеловал, а она положила голову ему на плечо и заплакала. Он сказал:
– Я беден, но, по крайней мере, вернулся не с пустыми руками. Я привез нам одну священную вещь, которая сделает для нас больше, чем все драгоценности, похищенные с Божьего алтаря. – Он нащупал шнурок на шее под рубашкой и показал медальон из чистого золота, выполненный в форме раковины. – Это лежало подо мной, когда мои воины нашли меня при входе в часовню, и аббат, когда добычу разделили, предложил мне оставить его себе, сказав, что эту реликвию нельзя ценить как обычное золото. Мы повесим его над алтарем в Буавере, чтобы оно приносило благословение нам и всем нашим потомкам на веки вечные.
Марго смотрела на медальон с благоговением, боясь его коснуться, чтобы не осквернить что-то настолько святое.
– Что же это? – выдохнула она.
– Оно висело в часовне под мечом святого Петра. Это ухо того раба!
Невинные
1218 год
Когда поток детей вливался на улицы Марселя, солнце ярко сияло над мокрыми крышами и блестевшими после дождя булыжниками, освежая картину этой потрепанной, трогательной процессии. Во главе ее развевалась орифламма, алое знамя с раздвоенным, как у ласточки, хвостом, которое добрый святой Денисий вручил как талисман французским королям. Мальчик, который нес знамя, был одет только во все алое с головы до ног; в этот костюм облачили его любящие и благочестивые родители, доверяя единственного сына детской армии. Алый чулок испачкался в грязи, прекрасная курточка промокла под дождем и покрылась пятнами, поскольку ему частенько приходилось спать на земле. Но так как он был красивым пареньком приблизительно двенадцати лет, то многие глазевшие на процессию женщины, увидев его, восхищенно ахали.
Позади орифламмы группа мальчиков более неказистого вида толкалась вокруг повозки, запряженной парой осликов и украшенной зелеными ветками и пестрой тканью самых разных цветов. Под балдахином, с которого продолжала изредка капать собравшаяся дождевая вода, на бархатной подушке сидел Богом избранный ребенок, неподвижный, словно статуя, лишь покачивавшийся в такт движению повозки по булыжной мостовой. Его звали Стефаном, он был темноволосым мальчиком с тонким загорелым лицом и такой уверенностью в манерах, какую не смогли бы превзойти благословенные святые в церкви. Руки он сложил на коленях, прикрытых одеждой из грубой овчины, которую он носил как принято у пастухов – мехом внутрь. Его взгляд был неотрывно устремлен вверх, к царствию небесному.
За повозкой шагали дети Франции, сгруппировавшись в отряды, и перед каждой группой реяло свое алое знамя. Они были всевозможные, эти флаги, из грубой домотканой материи, поблекшей от солнца и дождя, или шелковые, сохранившие яркий цвет благодаря дорогой краске. Дети тоже были самыми разными: белокурые и смуглые, дети в лохмотьях, в одежде из простой материи, из хорошего сукна, крепкие двенадцатилетние подростки и малыши лет по шести, не более, которые брели вперед, держась за руки старших сестер. Они шли не сотнями, а тысячами, и тоненькие дисканты призывали детей этого города последовать за Богом.
Женщины прижимали к себе своих детишек. Глаза отцов семейств метали молнии в сторону своих отпрысков, которым, если бы они осмелились сбежать со Стефаном, уже была обещана такая порка, какой еще мир не видывал. Однако самые смелые бросались в гущу марширующих групп, и те с привычной непринужденностью смыкались за ними и своими телами загораживали их от родителей.
– О, маловерные! – выкрикнул молодой священник, имевший довольно щуплое телосложение, но выглядевший гигантом среди детей, рядом с которыми он шагал. – Неужели вы запрещаете своим детям следовать за Богом?