Большой рот Гуго приоткрылся, отчего его лицо приобрело глупое выражение. Вообще-то его никогда не мучали угрызения совести, но масштаб преступления ошеломил. Продать в рабство весь крестовый поход – такой замысел не приходил ему в голову. Но когда Гуго все обдумал, это ему не понравилось. Однако, поскольку он не привык возражать Вильгельму, то и не знал, с чего начать.
– Но… почему в Египте? – нерешительно спросил он. – Ведь Тунис ближе.
– Али сицилиец, а у них война с Тунисом.
Гуго принял ответ и просто перешел к следующей позиции.
– Али никогда не заплатит нашим людям. Зачем ему делиться, два к пяти?
Сидевший неподвижно Вильгельм только пожал массивными плечами.
– Все это откроется, – запротестовал Гуго, воспользовавшись моментом. – Один из наших моряков обязательно заговорит. Кроме того, что люди подумают, когда корабли вернутся, но о детях никто ничего не услышит? За это нас поджарят на костре! Разорвут на части! Все сокровища Востока того не стоят!
Вильгельм встал, распахнул дверь и выглянул на кухню, находившуюся в задней части дома. Она по-прежнему пустовала. Он снова сел и наклонился вперед так близко к лицу Железного Гуго, как позволял стол.
– Ничего и никогда не откроется, – шепотом объяснил он, – потому что корабли и моряки не вернутся. Станет известно лишь то, что корабли и дети пропали в море. Это ты уладишь в Тунисе.
В смятении Гуго вытаращил глаза:
– В Тунисе? В Египте?
– Али думает, что идет в Египет, где у него есть друзья, а ты тайно продашь Али вместе со всеми кораблями, моряками и грузом эмиру Туниса. Мы назначим место встречи, и эмир пошлет свои корабли, чтобы захватить наши. И ему дадим заработать, и нам останется целое состояние.
Они станут сказочно богаты! Без всякой войны освободятся от Али с его требованиями. До Гуго начал доходить план во всей своей красоте и завершенности, и постепенно его лицо растянулось в усмешке.
– Старая лиса! – восхищенно произнес он. – Как тебе удалось заставить Сицилийца этому поверить?
Боров Вильгельм пожал плечами:
– Все его жадность и… – Он помедлил, подергав кожу на дряблой щеке. – По правде говоря, пришлось согласиться, чтобы молодой Филипп… гм… чтобы молодой Филипп стал одним из моих капитанов.
Гуго промолчал, не зная, что сказать. Молодой Филипп был сыном сестры Вильгельма и самым близким человеком, который мог стать наследником Вильгельма.
– Если бы Али победил нас в этой войне, – горячо продолжил Вильгельм, – они перегрызли бы молодому Филиппу глотку.
– Не сомневаюсь.
– Ему лучше остаться в живых, разве не так? – вскричал Вильгельм, нетерпеливо постукивая кулаком по столу. – Мне нужно, чтобы ты договорился о сделке, пока я здесь буду успокаивать Али. Так ты едешь или нет? Скажу тебе откровенно: если откажешься, я брошу тебя Сицилийцу, как собаке кость. Поедешь в Тунис?
Гуго уже успокоился. Судьба молодого Филиппа его не волновала, как и судьба священника Тома или мальчика-пастуха Стефана, который скоро узнает, насколько это бывает опасно – слышать глас Божий. Гуго и Вильгельм станут так богаты, как им и не снилось! Гуго готов был поклясться мощами святого Андрея, что если бы Боров Вильгельм происходил из знатного рода, то мог стать императором. У этого плана был единственный недостаток – они никогда не узнают, что скажет Али, когда поймет, какая ему уготована судьба. Тем не менее они смогут получить за Али деньги и устроят праздник, который надолго запомнят в порту.
– Когда выезжать? – спросил он.
Поскольку большинство детей, участвовавших в крестовом походе, были выходцами из деревень и их родители всю жизнь не удалялись и на пять миль от того места, где родились, очень немногие отправлялись искать своих пропавших сыновей. Еще меньшее количество добиралось до Марселя. Своих доверенных следователей прислал епископ де Бове, а также один купец из Лотарингии, отец мальчика, несшего орифламму. К тому времени, как прибыли эти люди, без всяких вестей прошел уже целый год. Вильгельм, или Купец Вильгельм, как он теперь предпочитал, чтобы его называли, оплатил мессы по душам моряков, пропавших в экспедиции, а в память о своем несчастном утонувшем племяннике Филиппе посулил витраж новой францисканской церкви. Наверное, следователи собрали несколько грязных историй о Вильгельме, о котором было известно, что он силой собирал дань со всего порта. Однако духовенство похвалило его как щедрого прихожанина, заботившегося о матери-церкви. Многие грехи можно было простить человеку, чьи деньги делали столько добра. Наконец следователи вернулись к своим хозяевам, зная не больше, чем им было известно в день приезда в Марсель.
Вильгельм построил себе прекрасный дом, подобающий богатому купцу, и добился расположения вдовы члена гильдии, которая помогла ему войти в среду уважаемых старейшин города. Его даме нравилось наблюдать, как много людей почитает Вильгельма, и она гордилась построенным им зданием монашеского капитула.
Таким вот образом много лет процветал Вильгельм, у него появилась слабость к красивой одежде, отороченной мехом, но выглядевшей нелепо на его обширной талии. Железный Гуго тоже разбогател и утвердился в положении судовладельца. Время от времени Вильгельм размышлял о Железном Гуго. Обладание общей тайной вовлекло их в партнерство, имевшее свои опасные стороны. Ни один из них не осмеливался или не желал предать другого, но Гуго пил. Он пил упрямо и молча, зато постоянно. Кто бы мог подумать?
Вовсе не леность мешала Вильгельму что-либо предпринять, а его собственная неосторожность. Когда появились посланцы епископа де Бове и взбаламутили всю грязь вокруг тайны, зарытой не слишком глубоко, Вильгельм, придя в смятение, спешно предупредил Гуго, что оставил запечатанное признание, которое будет вскрыто после его смерти. С тех пор его все время мучил вопрос, не вдохновил ли он Гуго принять такие же меры предосторожности.
О Детском крестовом походе почти забыли, и Вильгельм приобрел в городе огромное влияние. Тем не менее его не только боялись, но и ненавидели, что ему было известно. От одного неосторожного слова скверные слухи могли распространиться очень быстро, как подземный огонь. Много лет прошло с тех пор, как Вильгельм пользовался ножом, но он не забыл о местах в человеческом теле, куда его легче всего вонзить. Когда они с Гуго занимались общими делами, Вильгельм, оценивая, приглядывался к нему, поскольку всегда думал об этой проблеме, хотя никогда о ней не говорил.
Вежливый стук в дверь прервал вереницу его мыслей. Личный секретарь Вильгельма просунул голову внутрь и объявил о приходе с улицы человека с посланием для Вильгельма.
– Что за человек, тупица? – резко спросил Вильгельм. – Мы его знаем?
Секретарь колебался.
– Он приехал из другой страны и так выглядит, что сейчас его мать родная не узнает.
Вошедший в комнату человек был весь в шрамах, оставивших от его природного облика лишь жуткую пародию. Огромный шрам, проходивший через все лицо, раздробил кости и собрал кожу неестественными складками. Передние зубы у него были выбиты, и поэтому он говорил шамкая. Вся его фигура согнулась и одновременно съежилась, поэтому он мог бы показаться стариком, если бы не растущая клочками редкая черная бороденка, частично скрывавшая форму подбородка и повреждения губ.
Такие зрелища не были необычными после войн, и Вильгельм взглянул на эти обломки человеческого существа абсолютно равнодушно.
– У тебя есть послание?
Незнакомец наклонился вперед, оперся костлявыми руками о стол и угрюмо уставился единственным уцелевшим глазом на Вильгельма.
– Не послание. Привет. – Он говорил медленно, с трудом заставляя слова появляться на разбитых губах, прикладывая болезненные усилия, чтобы они звучали членораздельно. – Привет из Египта.
– У меня нет дел с Египтом. – Вильгельм был настороже.
– Однако там тебя многие знают, в том числе раб по имени Тома, когда-то бывший священником.
Железный Гуго издал приглушенное фырканье, но Вильгельм сидел так, словно прирос к стулу. Он пытался найти в человеке, стоявшем перед ним, черты священника Тома, но это ему не удавалось. Его рост никогда не был слишком высоким, а глаз казался чересчур темным.
– Тома живет в рабах у купца, с которым наш судовладелец вел дела, – добавил незнакомец, все с тем же тщательным выговором.
Сердце у Вильгельма колотилось, словно хотело выпрыгнуть из грудной клетки, и ему с трудом удавалось говорить ровным тоном. Случилась беда, которая, бывало, ему снилась, но когда он просыпался, то отказывался об этом думать.
– Теперь скажи, зачем, – спросил он с тягостным спокойствием, – ты пришел сюда со своей историей?
– А кому еще мне ее рассказывать, кто мне поверит? Сам Тома имеет большие связи, и он такой человек, что ему нельзя не верить. Случилось так, что он попал к хорошему хозяину, который освободит Тома за выкуп. Возможно, в Марселе есть много людей, которые смогут его выкупить, но только один человек заплатит гораздо больше, чтобы удержать его в Египте.
Вильгельм задумчиво потирал рыжую бровь; молчание затянулось.
– Понимаю, – сказал он наконец. – Ты предлагаешь заключить сделку. Что ж, садись и выпей вина.
Поднявшись из огромного кресла, он прошел вокруг стола к комоду, где держал бокалы. Его движения, когда он хотел, были по-прежнему быстрыми, а рука не утратила ловкости. Нож ударил незнакомца в основание шеи, как Вильгельм и планировал, войдя в плоть легко, словно в масло. Крови вышло немного, и пришелец даже не пикнул.
Железный Гуго в смятении вскочил на ноги:
– Он никогда не пришел бы сюда, не доверив кому-нибудь ради защиты свою историю.
Вильгельм вытер нож о рукав мертвеца:
– Все может быть, но мы должны были использовать шанс. Он не за деньгами пришел, а мстить. Это был Али Сицилиец. Я узнал его по рукам.
В следующие полгода жена Вильгельма надоедала всем рассказами, как ее муж седеет на глазах и как плохо он спит. Однако ничего не случилось, и примерно через год Вильгельм мог вести дела с сицилийцами, не вытирая поминутно пот со лба. Когда трое из них пришли к нему с самым нелепым планом похищения, который ему когда-либо доводилось слышать, он презрительно рассмеялся. Император Фридрих, молодой и энергичный человек, вселял ужас в не подчинявшихся законам граждан своего Сицилийского королевства, как мусульман, так и христиан. Он был бельмом на глазу у могущественных соседей, включая эмира Туниса и даже его святейшество папу, в прошлом опекуна Фридриха, теперь же мрачно сомневающегося, был ли тот вообще христианином. Не удалось точно выяснить, кто из высокопоставленных особ стоял за бессмысленным планом устранения императора, но Вильгельм не стал бы в это вмешиваться даже за все сокровища Востока.
Сицилийцы продолжали его уговаривать. Их главари были слишком известны и не могли заниматься этим делом, а связи Вильгельма тайно протянулись повсюду. Они решили, что никто другой не сумеет им помочь.
Вильгельм только качал головой, не пытаясь спорить и не прельщаясь предложенной суммой, хотя она была огромной.
Главный сицилиец, поняв, что все это его не волнует, пощупал у себя за поясом и отцепил висевший там небольшой кошелек.
– Тогда возьми вот это! – Он бросил кошелек на стол, и из него выкатилось несколько серебряных монет. – Это выкуп за некоего священника по имени Тома, которого содержат в Египте.
Лицо Вильгельма стало почти серым, у него закружилась голова, и сразу стало очевидно, что он глубоко потрясен.
– Кто этот Тома? – спросил он, но его голос звучал не возмущенно, а подавленно.
Глава сицилийцев безразлично пожал плечами:
– Али нам сказал, что ты отдашь все, что есть, лишь бы держать его в Египте… но Али исчез.
Вильгельм понял, что проиграл, по крайней мере на данный момент.
– За эту цену я смогу вам помочь, – согласился он.
Вильгельм послал за Гуго и отдал некоторые распоряжения. Он послал гонцов к своим агентам на Сицилии, в Неаполе, Тунисе и Риме. Пятеро из этих агентов принялись ткать паутину обширного заговора, в то время как Вильгельм приводил в порядок свои дела в Марселе, во всеуслышание рассказывая о деле, требующем его присутствия в Италии. Тем не менее он принял отчаянные меры предосторожности и за три дня до своего предполагаемого отплытия слег с оспой. Для себя он решил, что лучше умрет в своей постели, чем в темнице императора, который радушно принимал преступников, рассматривая каждого как удобный повод для проведения рискованных научных экспериментов.
Как только заговор был подготовлен, Гуго и сицилийцы оставили стонущего Вильгельма и уехали, полные сомнений; они подозревали, что он подцепил инфекцию намеренно, и будущее подтвердило мудрость сделанного им выбора. Через несколько недель, когда Вильгельм, поддерживаемый двумя преданными слугами, вошел в свою контору, ему сообщили, что Гуго и всех остальных повесили на рыночной площади в Сиракузах. В ящике позади его кресла был заперт кожаный кошель с серебряными монетами, предназначенными для освобождения Тома из египетского плена. На полке среди его посуды стоял серебряный кубок, из которого обычно пил Гуго. Вильгельм сделал знак слуге, стоявшему за креслом, и показал на кубок:
– Убери его отсюда!
Жена Вильгельма жаловалась, что он не поправился как следует после оспы. Он потерял в весе, кожа на лице свисала складками, чем сразу воспользовались враги и стали сравнивать его не с боровом, а с жабой. Однако отношение святой церкви к нему было, как никогда, доброжелательным. Он не жалел расходов на благотворительные цели, приобрел индульгенции об отпущении многих тяжких грехов и сложил всю кипу в ящик, где хранил кошелек с серебряными монетами. Эти бумаги защищали его от ада, но не от мести на земле, картины которой преследовали его по ночам.
Только один Вильгельм знал, как угнетало его, что сотканную паутину разорвала залетевшая в нее слишком крупная муха. Потеряв один за другим три корабля в стычках с пиратами, он безотлагательно продал все остальные. Он нанял пару телохранителей, сказав жене, что его беспокоят боли в сердце и он опасается выходить без сопровождения слуг.
В порту Марселя стали пропадать люди. Затем их тела всплывали в гавани с ножевыми ранами в спинах. Подобные знаки тайной войны между бандами не отмечались двенадцать лет со времени… теперь, когда эту тему стали обсуждать, то быстро вспомнили… Детского крестового похода. Конечно, после стольких лет даже родители жертв успели позабыть о том печальном эпизоде, поскольку дети умерли легко, а человеческая жизнь коротка. Один человек о них помнил, поскольку не мог не помнить.
Наконец судьба постучалась к Вильгельму – тихонько. Открывший дверь слуга увидел высокого худого мужчину с загаром как у моряка, немного сутулого, в старой, выцветшей одежде, которую, должно быть, носило несколько человек, прежде чем она попала к нему. Его рот был плотно сжат, щеки высохли и ввалились, глаза смотрели недоверчиво, выдавая в нем человека, привычного к опасностям. На оживленной улице было заметно, как он держался сточной канавы, предоставляя всем остальным двигаться, как они привыкли, по противоположной стороне. Слуга, который посчитал его кем-то вроде нищего, с кислым видом сообщил, что в это время господин никого не принимает, поскольку дремлет, отдыхая.
– Меня твой господин примет, – скромно, но уверенно ответил худой. – Меня зовут Тома, и я прибыл из Египта.
– А, что? – проворчал Боров Вильгельм из-за двери, ведущей в контору, приоткрытой ради свежего воздуха. – Кто меня спрашивает?
Тома повысил голос:
– Семь тысяч детей требуют Божьей кары.
Озадаченный этой необычной ремаркой или, как он сказал позднее, ощущением ужаса, слуга отошел в сторону, позволив Тома переступить порог и оказаться лицом к лицу с Вильгельмом, который вцепился в ручки кресла, словно пытаясь подняться на ноги. На какое-то время воцарилось молчание.
– Так ты процветаешь! – воскликнул Тома, отметивший полированное дерево, турецкий ковер и кресло, обитое кордовской цветной кожей. – Мне говорили, но я хотел увидеть своими глазами. Слышишь ли ты по ночам детские крики?
Вильгельм крепко сжал пальцы, но сердце колотилось слишком сильно и не позволяло ему встать. Он оскалился, словно загнанный в угол зверь:
– Нет, никогда.
– Никогда не лежишь без сна, содрогаясь при мысли о дне, когда одного из них Бог наконец отправит домой?
Нож все так же был у Вильгельма за поясом, но он не сомневался, что история Тома стала известна всему кораблю, на котором он приплыл. Он шел к дому Вильгельма открыто, в разгар дня, а за ним, возможно, следовали другие, знавшие о его планах. Бесполезно продолжать хитрить и путать следы. Правда вышла наружу.
Приложив отчаянное усилие, Вильгельм перевел дыхание и повернулся к слуге:
– Вышвырни этого парня за дверь и оставь меня одного!
Слуга сделал шаг, чтобы выполнить приказание, но Тома, скользнув вокруг скамьи, увернулся от его рук. Он уже собирался закрыть за собой тяжелую парадную дверь, но его отвлекла стая черных дроздов, с шумом сорвавшаяся с крыш и расположившаяся на дереве через дорогу от дома. Тома догадался, что это демоны поджидали предназначенную им душу, и, когда он повернулся еще раз заглянуть во внутреннюю комнату, Вильгельм уже лежал в кресле с перерезанным горлом, выронив из руки нож.
Святой
1298 год
В августе двадцать пятого числа в год 1298-й от Рождества Христова король Филипп Красивый отправился с процессией в Сен-Дени, чтобы выкопать останки Людовика Святого. С большой помпой он препроводил их в Париж, где они были захоронены в ярко расписанной часовне, построенной Людовиком для тернового венца и других святынь, выкупленных за огромную цену в Константинополе. Таким образом, король-святой снова поселился во дворце, где он жил и трудился на благо своего народа. Для его черепа король Филипп приказал изготовить золотую раку, инкрустированную драгоценными камнями.
Присвоение королю Людовику статуса святого было больше чем просто признанием его достоинств и добродетелей. Это решение символизировало подчинение папства королю Филиппу после долгой борьбы за политическую власть в христианском мире. За двадцать восемь лет, прошедших после кончины Людовика, сила его святости неоднократно творила чудеса исцеления, что проявлялось, главным образом, в излечении больных людей, которым король являлся во сне. Со свойственной ему внимательностью к бедным и простым людям, он чудодейственным образом осушил затопленный подвал силой, заключенной в одной из его изношенных шляп. Никогда не возникало сомнений в набожности и добродетелях короля, служившего Богу до своего смертного часа. Если при жизни король Людовик на голову возвышался над человеком среднего роста, то после смерти он казался своему народу выше любого смертного.
Доказательств его святости было накоплено множество, но некоторые папы проявляли нежелание канонизировать человека, приходившегося отцом одному, а затем дедом другому правящему королю Франции. В подтверждении подобных духовных притязаний своего политического противника они чувствовали опасность. Таким образом, окончательное признание Людовика святым означало ослабление святого престола и усиление могущества короля Филиппа.